№ 24—25 (3648—49), 1 ноября 2003 года
главная | оглавление | <... |	таланты и поклонники

Обычно люди
воспринимают на слух
внешнее

Отношение к пению, как к занятию не самому серьезному, буквально прививается нам с ранних лет. «Ах, ты пела… Это дело…» — ну, и так далее — по тексту классика. Очевидный стереотип. Со стереотипами надо бороться. Не буду сейчас объяснять — почему, просто поверьте.

В рамках борьбы со стереотипами представляю вам Петра ЗАХАРОВА, студента Санкт-Петербургской консерватории, в недалеком будущем — профессионального оперного певца.

С ним наша редакция познакомилась в июне, во время плановой встречи сотрудников журнала с ректором Людмилой Алексеевной Вербицкой. Благодаря Петру Захарову и Елене Лебедевой, которая аккомпанировала ему на гитаре, эта встреча «завершилась на высокой ноте» («СПбУ», №19, 2003).

Каждый, кто хоть раз бывал в оперном театре, знает, что в любом спектакле есть неизбежные условности. Например, когда Онегина изображает артист, по типажу больше похожий на Чичикова. Еще один стереотип, с которым мы сегодня будем бороться – это маленький пухленький оперный певец средних лет, погрязший в снобизме и комплексах.

Петр Захаров и Елена Лебедева.

Петр интересен не только потому, что он – талантливый молодой человек с большим будущим, но и потому, что он вырос «под сенью университета» в прямом смысле этого слова.

Признаться, поначалу мне было немного не по себе, когда я беседовала с Петей. Только не подумайте, что он «неконтактен» или терпеть не может журналистов. Как раз даже наоборот. Все очень просто: у этого молодого человека удивительный голос. Баритон. И ни малейшего следа какого бы то ни было «говора» или других речевых дефектов, которые, в той или иной степени, наличествуют у большинства из нас, как искривление позвоночника. А при столкновении с таким исключением из общего правила поневоле растеряешься.

– Бывает ли нужен твой голос в повседневной жизни, чтобы сказать свое веское слово, а то и прикрикнуть на кого-нибудь?

– Я по натуре человек неконфликтный, ни на кого не кричу, но иногда шутки ради, когда нужно разрядить обстановку и, что называется, подать голос, я рад, что могу сделать это полнозвучно.

Профессиональное пение не всегда сказывается на разговорном голосе. Мой предыдущий педагог по вокалу Сергей Николаевич Алексашкин, ведущий бас Мариинского театра, в жизни говорит голосом довольно тихим, нерасцвеченным, непоставленным. Вообще я не сторонник того, чтобы люди говорили и пели «поставленным голосом». Ведь тогда, что бы ты ни пел, твой голос будет иметь одну и ту же окраску, которая у тебя наработана определенными мышечными положениями, и будет звучать только так, как «поставлено». Мне бы очень хотелось, чтобы со мной такой беды не случилось, чтобы при всех вокальных упражнениях, при всей своей школе оперного пения, я научился бы подчинять голос своей душе. Только тогда можно передать замысел композитора как можно более тонко. «Поставленным», одинаковым голосом этого не сделать.

А в повседневной жизни голос иногда даже мешает, потому что, если он звучит, остановиться невозможно. Ты ходишь и постоянно мычишь… м-м-м-м… пробуешь разные положения мышц, чтобы найти наиболее удачное для звучания.

– Поднимаясь по лестнице, ведущей в нашу редакцию, ты тоже «мычал», будто проверял акустику…

– Я уже сам этого не замечаю! Я начинаю все происходящее воспринимать и выражать через голос. В ответ на все, что меня окружает, мне сразу надо издать какой-то звук. Все настроение в этом выражается. Произведение, над которым работаешь, постоянно крутится в голове, и ты его намыкиваешь в самые неподходящие моменты. От этого непрерывного озвучивания трудно отвязаться. Наверное, этим «страдают» многие люди, которые занимаются пением искренне и не представляют без него своей жизни. По-настоящему увлеченный человек все мыслит через свою специальность, свое призвание.

Я пою при любом занятии, например, во время уборки, мытья посуды, приготовления обеда. Без музыки не могу делать большинства вещей, бывает, что если рядом никто не поет и не играет оркестр, мне чего-то не хватает.

Но, конечно, всегда нужны моменты, когда не звучит ничего, даже музыка внутри тебя. Это самые важные моменты, когда человек во внутренней тишине может понять что-то главное, сделать выводы из своих ошибок, для того, чтобы шагать дальше по жизни.

– Обучают ли будущих певцов технике речи, исправляют ли произношение?

– У нас на вокальном отделении есть предмет «Сценическая речь», он преподается на втором и третьем курсе. У нас есть ребята из разных мест, например, из Белоруссии. Так у них говор иногда очень ощутим.

Я с детства слышу правильную речь, ведь я же родился в семье артистки Людмилы Иванищенко! Она мне много читала, я ходил на ее концерты, и мне привились ее произношение и интонирование.

Моя мама выросла «под сенью университета», как и большинство ее друзей. Например, Андрей Толубеев и Сергей Лосев вместе с мамой занимались в университетской театральной студии.

Эта студия всегда была таким удивительным местом, в котором встречались друг с другом и жили одной жизнью студенты всех факультетов университета. Здесь вершились судьбы не только литературных или исторических героев, роли которых исполняли студенты, но и судьбы самих актеров. Здесь они вместе, единодушно учились постигать жизнь через искусство, вместе поражались новым открытиям и вместе радовались успехам друг друга. Самые теплые воспоминания юности у мамы связаны с годами обучения в университете. Когда она улетала работать в Тобольский театр, произошел случай, который прекрасно показывает, какие отношения тогда были в университетской студии. Мамин самолет отправлялся в семь часов утра. Провожать маму явились все студийцы… с горячими пирогами! Они пекли их всю ночь.

Дружба в то время носила, конечно, не такой характер, как сейчас. Сейчас люди, мне кажется, куда больше озадачены собой, своей карьерой. Естественно, это связано с переоцениванием духовных ценностей в стране, но это совсем другой разговор. А раньше было больше сплоченности, и мамины университетские друзья до сих пор ходят к нам в гости.

– А твой отец учился в Консерватории?

– Да. Мой папа, Алексей Захаров, приехал в Ленинград, окончив музыкальное училище в Днепропетровске, и поступил в нашу Консерваторию на композиторское отделение, в класс Владлена Павловича Чистякова. С самого начала обучения папа оказался в среде фольклористов. Тогда в Консерватории формировался фольклорный ансамбль, который сейчас известен в городе и за его пределами. А тогда это было настоящее открытие! Люди с горячим интересом ездили в экспедиции и записывали драгоценный материал непосредственно у носителей культуры. Папа открыл для себя тогда этот источник народного творчества и сохранил эту любовь до сих пор: церковная музыка, которую он пишет, частично основана на традициях народной культуры. Вскоре после окончания Консерватории отец основал фольклорный ансамбль в университете. Я в детстве часто присутствовал и на их репетициях, и на концертах. Этот ансамбль существует и сегодня, правда, уже совсем в другом составе и не под папиным руководством.

– Ограничивают ли классические композиции возможность самовыражения, привнесения чего-то своего?

– Эта возможность ограничена в разумных пределах. Даже в рамках строгих традиций, правил, возможна любая импровизация. Эти рамки не душат индивидуальность. Если бы Наталья Николаевна Кузнецова на встрече с ректором попросила нас спеть романс «Гори, гори, моя звезда» еще раз, то это было бы совершенно другое исполнение.

В высшем искусстве – классическом я вижу наиболее полное проявление жизни души.

Как раз недавно мы беседовали с Леной Лебедевой о том, насколько важны формы и традиции. И мы пришли к такому выводу: искусство может существовать само по себе, хаотично, но оно не будет иметь полного выражения себя, а значит, и влияния на слушателя. Как только искусство отходит от устоявшихся традиций, как только появляется новое веяние, ему тут же необходимы границы и рамки, чтобы получилось новое направление, а не выход в никуда. Чтобы новаторство воздействовало, оно должно быть полностью законченным, сформированным. Традиции не губят жизнь. Жизнь самая настоящая и полная может быть только основанной на глубоких корнях, поэтому, если человек занимается классическим искусством, это совсем не значит, что он занимается чем-то сухим, скучным и законсервированным. Те же самые рамки и границы хороши тогда, когда их не ставят на первое место, не букво-ното-едствуют. Все-таки на первом месте должна стоять жизнь, которую не законсервируешь, а все традиционные средства только помогают ей быть выраженной правдиво, искренне и глубоко. Скучно тогда, когда наоборот.

– С каким аккомпанементом ты чаще выступаешь?

– Чаще всего с гитарой. Лена – лауреат международных конкурсов, с ней мы вместе работаем в ресторане «Христофор Колумб» дважды в неделю. А в концертах я выступаю чаще всего с концертмейстером, под фортепиано. В нашей Оперной студии при Консерватории мне доводится петь с симфоническим оркестром. Мне очень понравилось выступать с народным оркестром Алексея Михайловича Долгова. Это совершенно новое ощущение, звучание русских народных инструментов, особенно в романсах – это совершенно то, что надо.

– Лучше, когда аккомпанирует знакомый человек, или все равно кто, главное, чтобы был профессионал?

– Конечно, легче работать с человеком, с которым уже есть контакт. Главное – сходиться в творческих интересах. Мы с Леной всякий раз, когда работаем над каким-то новым произведением, выстраиваем его драматургию. Я ей предлагаю свое решение, она может добавить что-то от себя. Мы работаем душа в душу уже третий год. Но в нашем репертуаре всего 22 романса. Это не много.

С профессиональным аккомпаниатором может быть даже труднее, потому что он – мастер своего дела, и, как ни странно, как раз это и может помешать. У него есть свое «профессиональное видение», с которым твое чувство может не совпасть. И ты ничего ему не докажешь, потому что он – профессионал. А принять чужую точку зрения не всегда возможно.

– А тебе не кажется, что ресторан – не совсем подходящее место для исполнителя?

– Да, это так. Я в этом уверен. Даже несмотря на то, что это – очень приличное заведение, а не какой-нибудь кабак. И старинные русские романсы мы стремимся исполнять в классическом стиле, более строго, без эмоций, без так называемой цыганщины. Конечно, я не считаю это своим основным местом работы, потому что я стремлюсь к иным вещам, раз уж учусь на оперном отделении Консерватории. А это – временный приработок. В то же время я рад тому, что в ресторане я могу работать голосом в полную силу. Там хорошая акустика, не нужно тихарить голос. Не давать голосу звучать в полную силу очень вредно для солиста. Так что для меня моя работа – важная практика.

– А где приходится тихарить голос? Дома, чтобы соседей не беспокоить?

– Раньше я подрабатывал в хорах. Пел в Капелле у Владислава Александровича Чернушенко, в других хорах и в разных ансамблях. В хоре сольный голос, как только он начинает вылезать, разумеется, сразу гасят, и ты поешь чуть-чуть, эдакой фистулой. Там партия однородных голосов, никакого дисбаланса быть не должно, надо петь ровненько, приглаженно – и при пении работают совершенно другие мышцы. Это очень серьезно. Настоящее пение – это не четкое попадание в ноту, а полная отдача всего организма, глубоких мышц. Педагог по вокалу просто-напросто запретил мне работать в хорах. А жаль, потому что там были очень достойные руководители, я многому мог у них научиться в плане исполнительском. И я многое там взял как музыкант, но как певец я там потерял. До сих пор приходится переучивать свои мышцы, чтобы они не зажимали голос, а наоборот, освобождали его, давали ему полный выход.

– Оперным певцам приходится не только много петь, но еще и много слушать. Насколько важно прослушивать чужие исполнения?

– Это важно для исполнителя, который уже имеет хотя бы минимальную базу вокальной школы. И, как ни странно, это может очень повредить на первых порах. Просто послушать, конечно, можно, и ходить на выступления хороших исполнителей можно и даже нужно. Но копировать их на начальной стадии нельзя, пока у тебя не наработан вокальный слух и мышцы автоматически не делают то, что нужно. В противном случае ты начнешь внешними способами изображать голос мастера. И за этой внешней изобразительностью мышцы, которые дают настоящий звук, не будут задействованы. Будут работать не мышцы, а твой музыкальный слух, может быть, ты даже сумеешь перенять вкус, манеру исполнения. И манерой будут закрываться прорехи в вокальном образовании. Очень вредно изображать кого-то.

Но потом, когда ты уже понял основу вокального звукоизвлечения, механизм настоящего пения, тогда слушать и перенимать внутренние приемы будет очень полезно. Тогда ты услышишь не только то, что слышит обычный человек, который воспринимает на слух только внешнее. Ты уже будешь слышать внутренним слухом, как человек поет, что он делает с голосом, с дыханием, чтобы добиться того или иного эффекта.

– А у кого ты учился «на слух»?

– Не знаю даже, как сказать, повезло мне или наоборот, но у меня практически нет записей вокальных исполнителей. У моих друзей и сокурсников хранится огромное количество записей, и мне все время хочется какие-нибудь из них послушать. Есть же классические образцы, например, лучшим баритоном считается Баттистини. Я его слышал всего один раз – случайно.

У меня есть запись камерного певца Дитриха Фишера-Дискау. Для меня он – образец в плане исполнения камерной музыки, особенно немецких романсов Шуберта. Хотя его индивидуальную манеру я не стремлюсь копировать. Еще у меня есть запись оперных арий в исполнении итальянского баритона Джузеппе Тандеи, которая была сделана на итальянском радио в 1955 году. Мне очень нравится то, как он работает, и с каждым годом, слушая его, я могу взять у него все больше и больше, так как сам потихоньку расту и все больше понимаю и чувствую. Постепенно мне открываются его способы работы над звуком, то, каким путем он достигает того или иного эффекта. В этом плане я, наверное, могу его назвать своим учителем. Хотя мой нынешний учитель по вокалу Анатолий Вячеславович Васильев, артист Ленконцерта, значит для меня ничуть не меньше. Он часто говорит: «Петька, я в первую очередь учу тому, как не надо петь». То есть то, что у меня было накоплено внешнего, чужого, на себя прилепленного, мешающего пробиться моей природе, он постепенно с меня снимает. Так что для меня учителем в полной мере является мой нынешний педагог.

– Ты слушаешь какую-нибудь музыку, кроме классической?

– Сейчас я стараюсь слушать именно классическую музыку, причем не только вокальную. Я ведь еще так много симфонической музыки не знаю, камерной музыки тоже – даже стыдно. В свое время я увлекался джазом, выучил несколько джазовых баллад и иногда люблю их поиграть, но чтобы включить и послушать их… наверное, нет. Сейчас я стараюсь глубже постичь свою специальность. Это занимает практически все мое время и внимание.

– То есть, других интересов у тебя нет?

– Как это нет? Я не мыслю жизни без спорта. Я занимался различными видами единоборств – от русского традиционного кулачного боя до фехтования. В бассейн ходил. Но все это не продолжалось подолгу, учеба все равно брала свое. Сейчас я понял: рано или поздно меня все равно приведет в какую-нибудь спортивную секцию. И решил регулярных занятий спортом не бросать. Я нашел очень удобное место в Академии физкультуры имени Лесгафта, там я занимаюсь рукопашным боем. И это очень помогает в плане голоса. Наверное, внутри есть мышцы какие-то ленивые, неокрепшие, они пробуждаются, весь организм начинает работать. Например, вчера я пошел на работу после тренировки. Голос звучал прекрасно!

– Ты сказал, что пение в ресторане – это не то, о чем ты всю жизнь мечтал. К чему ты стремишься?

– Мне хочется стать оперным певцом. Для меня это цель номер один. Хотя совсем немного времени назад я думал, что в оперу мне, наверное, не надо идти. Думал, может быть, у меня голос немножко не того характера. И душа больше лежала к камерной музыке, к исполнению классических романсов. Но недавно у меня произошел новый прорыв в плане голоса, у меня стало что-то лучше звучать, очередная ступенька была достигнута, и я решил, что все-таки надо не халтурить, а работать, чтобы стать оперным артистом.

Но кем бы я ни был, певцом ли, дирижером ли (все-таки первое образование у меня дирижерское), с музыкой я в любом случае расстаться уже не смогу. Если, даст Бог, будет все в порядке с голосом – очень хочется спеть и сделать запись вокального цикла Свиридова «Отчалившая Русь». Более сверхчеловеческой задачи я придумать не смог. Для того, чтобы исполнить это произведение так, как слышал его автор, мало обладать совершенным, идеально послушным голосом, здесь необходимо быть конгениальным и Свиридову, и Есенину, хотя бы в момент исполнения этой вещи. Это прекрасная цель, ибо совершенство ее недостижимо, в этой работе я буду духовно расти.

А еще очень бы хотелось исполнить песни Валерия Александровича Гаврилина, но здесь очень тонкая материя: важно понять, что это за стиль. Это не академизм, если чуть-чуть собьешься на академический тон, не будет Гаврилина, чуть-чуть в сторону эстрады – опять не то! Все совмещается на грани.

Вот это – моя мечта. И потом, у моего отца есть несколько вокальных циклов, которые я тоже очень хочу спеть!

– Какие оперные партии ты уже исполняешь?

– У нас в Консерватории существует оперный театр – Театр оперы и балета имени Римского-Корсакова. На самом деле это – оперная студия. Там большинство партий исполняют не штатные сотрудники, а студенты, в качестве практики. У нас даже есть такой предмет – оперная студия. Спел партию, получи зачет, а не спел – извиняй. Хоть табуреткой постой на сцене, главное, чтобы ты на сцену вышел.

В опере «Дидона и Эней» Перселла я исполнял Энея, еще когда учился на втором курсе. Это моя любимая работа. Она не такая большая по объему, роль очень красивая, музыка старинная, прекрасная. Еще у нас идет спектакль «Богема» Пуччини, там я собираюсь петь партию Марселя. В «Травиате» пел барона и доктора. В «Иоланте» мне доверили партию лекаря Эбн-Хакиа. Педагог поручает мне спеть партию Онегина. У нас идет очень хорошая постановка «Евгения Онегина», и вот, если будет все хорошо с голосом, в будущем году я спою главную партию. 

Венера Галеева

© Журнал «Санкт-Петербургский университет», 1995-2003 Дизайн и сопровождение: Сергей Ушаков