|
|
|
№4-5 (3626-3627), 20 февраля 2003 года
|
 |
|
о тех, кто рядом
|
|
|
По прозвищу
«Гений»
О премии “Дебют” слышали многие. Вернее, видели рекламу по телевизору. Ненавязчивое напоминание о том, в каком возрасте Михаил Шолохов написал роман “Тихий Дон”, а Александр Пушкин – поэму “Руслан и Людмила”, будоражило в пишущей молодежи творческий потенциал с терпким привкусом тщеславия. Войти в вечность прямо сейчас, чтобы меня запомнили молодым и красивым! И нечего комплексовать перед классиками.
|
 |
Павел Колпаков |
Правда, отцы премии – писатель Дмитрий Липскеров и депутат Госдумы РФ Андрей Скоч, он же президент фонда «Поколение», – всенародной славы лауреатам не обещали. Обещали почетный приз в виде птички и издательский договор с фондом “Поколение”. А это уже немало.
До декабря 2002 года Павел Колпаков числился в базах данных как студент факультета журналистики СПбГУ. А после – как “современный русский поэт”. Решение жюри в номинации “малая поэтическая форма” для многих было неожиданным, потому что эксперты прочили в “дебютанты” другого двадцатилетнего автора, из Новосибирска, стихи которого публиковались в российской и зарубежной периодике. Конечно, поэтом человека делают не премии. Это аксиома. И недельная поездка в Москву с последующим присуждением “высокой награды” (маленькая “Птица” на длинной тонкой ножке чем-то напоминает ракету сантиметров в двадцать в высоту) не многое изменили в жизни четверокурсника Паши Колпакова. Но кое-что все-таки изменилось.
– На самом деле ничего особенного не произошло, – говорит Паша. – Просто я стал более требовательным к себе. В смысле написания стихов. Мне оказали доверие, и премию выдали как бы авансом. Поэтому я должен доверие оправдать и ни в коем случае не опустить планку.
– Для тебя это в большей степени творческий успех или коммерческий?
– Премия “Дебют” – абсолютно коммерческая штука. А насчет оценки творчества… Были более достойные люди, и решения жюри во многих номинациях вызвали недоумение не только у наблюдателей, но и у самих “шорт-листеров”.
(Для справки: отбор претендентов проходил в два этапа. Сначала ридеры вычитывали все присланные на конкурс произведения и составляли “лонг-лист” – длинный список того, что заслуживает какого-либо внимания. Потом из длинного списка составлялся короткий – “шорт-лист”, и жюри выбирало одного из трех-четырех претендентов. В состав жюри в этом году вошли прозаик Александр Кабаков, критик Илья Кукулин, поэт Николай Кононов, детский писатель Григорий Остер и драматург Александр Мишанин).
– На официальном сайте премии говорилось о неделе, в течение которой члены жюри должны были проводить мастер-классы для “шорт-листеров”. Что это были за занятия?
– На самом деле это было не очень интересно. Нас на эту неделю поселили в пансионате “Липки” под Москвой. Мастер-классов как таковых не было. Нам заранее выслали тексты, которые вошли в короткий список, чтобы мы их прочли. Потом мы обсуждали произведения друг друга, а “корифеи” из жюри участвовали в дискуссии. Но эти дискуссии были очень условны: среди прочего нам выдали три больших романа по двести-триста страниц каждый, и не все участники осилили такой объем.
– Кстати, о корифеях: тебе что-нибудь говорили их фамилии до истории с премией?
– Ну, я думаю, Григорий Остер известен всем. Здесь все понятно. Фамилию Кукулина я слышал, но ничего не читал. Кононова читал, знал, что это такой поэт, но он мне никогда не нравился. Кто такой Кабаков, я вообще представления не имел. Тем более – Мишанин. Оказалось, он был соавтором сценария к фильму “Полосатый рейс” – это его величайшее достижение. Кстати, в драматургии был сотворен величайший произвол, не самая лучшая пьеса премию получила…
– Какое мнение у тебя сложилось о молодых писателях после совместно прожитой недели?
– Нас почему-то расселили по жанрам. Поэты жили с поэтами, романисты – с романистами. Я жил в одной комнате с Виктором Иванивым, который считался наиболее вероятным кандидатом на премию. Надо сказать, я тоже вполне искренне так полагал.
Все очень доброжелательно относились друг к другу. Атмосферы нездоровой конкуренции уж точно не было. Мы даже старались лишний раз эту тему не затрагивать. Вне семинаров чужие работы не обсуждали. Судьбу русской литературы – тоже. Так, говорили о жизни, как все нормальные люди.
– Как по-твоему, для чего организаторам нужен этот проект?
– Я плохо представляю себе, что это вообще за фонд и что это за организаторы. Депутат Скоч на церемонии награждения даже не удостоил нас чести лицезреть себя в костюме и при галстуке, а вышел в джинсах и свитерке. Многие были этим неприятно удивлены.
– Как ты относишься к коммерциализации литературы?
– Ну, что ж поделать. Она есть.
– Ощущаешь ли ты себя непосредственным участником этого процесса?
– Ничего подобного. Когда мою книжку издадут, проданные экземпляры будут исчисляться единицами. Стихи никогда не будут приносить коммерческой прибыли.
– Ты приехал в Санкт-Петербург из Кирова относительно недавно, после поступления в университет. Но, судя по твоим стихам, ты в большей мере чувствуешь себя петербуржцем, нежели кировчанином?
– Да, это точно. У меня такое чувство было, еще когда я жил в Кирове. Я приезжал сюда пару раз, когда в школе учился.
– Родина души?
– Да, наверное, так. Жаль, что я не здесь родился. На обсуждении работ, кстати, ридеры сказали: есть поэзия плохая, хорошая и петербургская. Меня они сразу же отнесли к третьей категории. И были очень удивлены, когда узнали, что я родом не отсюда. Они, так сказать, выпали в небольшой осадок.
– Твои стихи раньше публиковались?
– В школе я писал детские стихи. Что-то типа “Если имеется банка варенья, необходимо немного печенья”… Это было во втором классе. Потом в восьмом я написал более серьезное стихотворение, оно называлось “Элегия”. Начиналось словами: “летучие уносятся года”... Ужас. Тем не менее, кое-что из моих ранних стихотворений тискали в местной газете. Сейчас мне хочется найти все экземпляры этой газеты с моими произведениями и уничтожить, чтобы никто этого позора не видел. А так у меня не было публикаций до того, как в ноябре вышел сборник “Вавилон”. Потом мои стихи появились еще на каких-то сайтах в Интернете.
– По издательскому договору права на произведения переходят к фонду?
– Нет. Просто я не могу передавать авторские права на тексты кому-то другому в течение полутора лет максимум. Ни о каком закабалении авторов речь не идет. Просто у них один раз был случай, когда победитель заключил контракт с другим издательством, естественно, получил за это деньги, а “Поколение” по закону уже не могло публиковать его роман и осталось ни с чем.
– За какой период были написаны стихи, которые ты отправил на конкурс?
– За последний год. Я и в 2001 отправлял туда стихи, но, кажется, не вошел даже в длинный список. Стихотворений я тогда отправил много, все, что было написано за несколько лет. А в этот раз – только “свежие” и всего пятнадцать. Получилась такая маленькая подборочка.
“Качественного скачка” не было. Скорее, количественное улучшение. Но я перечитываю старые стихи, сравниваю, и понимаю: то, что было раньше – слабовато, и какая-то разница заметна.
– В твоих стихах чувствуются интонации Бродского. Какое влияние он оказал на твое творчество?
– Некоторое время я сильно увлекался им. Пробовал даже что-то писать “под него”, пытался имитировать его поэтику. И члены жюри это отметили примерно так: “Вот это стихотворение хорошее, но если Бродский, допустим, написал 1000 стихотворений, оно является 1001 стихотворением Бродского. Оно хорошо написано, и Бродский от него бы не отказался. Но для Павла Колпакова это не есть хорошо”.
– Какие поэты были твоими “учителями”? И должен ли начинающий поэт “учиться вприглядку” у классиков?
– Учился, можно так сказать, у Мандельштама и Хлебникова. Наверное, если забыть про то, что было создано сто, двести лет назад, абстрагироваться от этого, можно написать что-то невиданное и гениальное. Но мне кажется, что это невозможно.
– Случалось ли тебе попадать в литературные объединения, в кружки, где молодые поэты читают свои стихи и друг друга критикуют?
– Недавно я был в одном таком объединении “Утконос”, ведет его Валерий Шубинский. Я его стихи читал, и они мне нравились. Смысл “объединения” сводится к эдаким посиделкам раз в две недели. Как я понимаю, изначально “Утконос” был побочным проектом “Вавилона”, но сейчас они немного разошлись. Я очень горжусь тем, что Шубинский сам меня туда пригласил.
– Как ты думаешь, поэту нужна такая среда общения, или можно развиваться “в собственном соку”?
– У меня среды не было до ноября прошлого года. Так получилось. Видимо, можно развиваться без нее. Но что со мной дальше бы было, я не знаю. Наверное, я долго бы не протянул.
– А почему ты решил учиться именно на журфаке?
– На филологическом я не добрал одного балла. Пришлось срочно выбирать что-то другое. Журфак – наименьшее зло из того, что оставалось. Но в дальнейшем мне трудно представить себя в роли журналиста. Я работаю за символические деньги в пресс-службе Публичной библиотеки. Работа связана больше с пиаром, чем с журналистикой. О карьере, самореализации в профессиональной сфере и прочем я пока всерьез не задумываюсь. Может быть, займусь переводами с английского языка, я хорошо им владею.
– А не возникает у тебя такой мысли: вот если бы не приходилось думать об учебе, о том, как заработать на жизнь, я бы такого наворотил, такую гениальную вещь создал?
– У меня эта мысль возникает именно сейчас, в такое критическое для любого студента время, как середина января. Учеба отбирает много времени, а работа еще больше.
– Студенческое общежитие – место, где нет уединения, так необходимого для творчества. Постоянно кто-то приходит, уходит…Это причиняет тебе неудобства?
– В таких условиях начинаешь больше ценить уединение и более трепетно к нему относиться – стараешься не терять это время попусту.
– Значит, вдохновение тебе не обязательно, достаточно, чтобы просто все оставили тебя в покое на какое-то время?
– Надо, чтобы вдохновение совпало с тем моментом, когда все оставят меня в покое.
– Изменилось как-то отношение твоих товарищей?
– Благоговеть пока никто не стал. По большому счету, ко мне же и раньше неплохо относились. А теперь у меня появилось прозвище “гений”. Я на него даже не обижаюсь… 
Венера Галеева
Павел Колпаков
* * *
Однажды мы постареем. Возможно даже, умрем.
Кто-то станет улиткой, бабочкою, угрем –
для каждого, как известно, найдется теплое место,
и как ни крути, выходит, костлявой мы нос утрем.
Возможно, я стану лодкой. А ты – широкой рекой.
И с берега наши внуки нам будут махать рукой.
К чему тогда весла, парус, когда, живя и не старясь,
мы будем плыть по теченью! Зачем они нам, на кой?
Возможно, ты будешь клевером. Я стану шмелем. Тогда
мы будем, опять же, вместе. А ежели холода
нагрянут – перезимуем. И в эту годину злую
я буду предельно нежен. И не причиню вреда.
Ты будешь целинной почвой. Я буду твой агроном.
Я буду твой плуг и пахарь. Я лягу в тебя зерном,
потом – проклюнусь росточком. И ежели не растопчут,
рекордным сбором с гектара по осени козырнем.
Ты будешь краса-царевна. Я буду Иван-дурак.
Частенько станем мы бегать «за ягодами» в овраг.
И ты, сознавая ясно невыгоды мезальянса,
уступишь законам жанра – и вступишь со мною в брак.
|
 |
* * *
Под купол неба ангел вознесен
и там парит, над нами воссияв,
недосягаемый и призрачный, как сон,
и ликом молодой, и царственный, как явь.
Он смутно озирается окрест
и силится постичь, в каких местах,
где очутился он, как если бы воскрес
от векового сна, знакомых не застав
границ и очертаний пред собой.
Итак, он озирается кругом
и видит семь мостов, и арку, и собор,
и брата своего на берегу другом.
Как некогда свободный божий дух,
он шествует над хладною водой,
перепоясанной чредой чугунных дуг
и арок водяных изящною чредой.
Деревьями и зданиями над
он шествует легчайшею стопой,
там, где возносятся трущобы колоннад
и ветр сдувает пыль с покатой мостовой,
доколе нощи тень, объявшая полмира,
на стогны не сойдет Полнощныя Пальмиры.
|
* * *
Жизнь распалась на цветные лоскутки.
Можно выйти за порог, завыть с тоски
на созвездия, на волчий лик луны,
но подобные претензии смешны.
Затрещала жизнь, разъехалась по швам.
Обстоятельствами выкроенный шрам
режет глаз на белоснежном полотне –
впечатление паршивое вполне.
Ты стучи, подруга-прялочка, стучи.
Безобразные ткачихи на печи,
три сестрицы, три девицы под окном
спину гнут над человеческим сукном.
Куст
1
Я был кустом. Я был широколапым
кустом сирени. Был шероховатым,
трепещущим, благоуханным комом.
Его листвой, его мельчайшим насекомым.
Я был его соцветием и духом,
и напряженным, тягостным недугом
его материи, сочащейся и пылкой.
Я был его листвой. Его тончайшей жилкой.
2
Я был сибирской пихтой. Мощным вязом.
Лимонным деревом. Бамбуком долговязым.
Березкой тоненькою с талией осиной
и карликовой скрюченной осиной.
Качал ветвями. Гнул под ветром выю.
Вбирал в себя потоки дождевые.
И если я умру, я буду похоронен
в косых лучах звезды, запутавшейся в кроне.
|
|
