|
|
|
№ 26 (3685), 9 ноября 2004 года
|
 |
|
|
|
|
Этюды из жизни
Годы войны
«Мои» бомбы
Случаются в нашей жизни необъяснимые странные странности.
В середине ноября 1941 года меня с другими студентами направили рыть окопы на станции Ручьи. Уже стояли морозы, но земля еще не затвердела, и копать глубокие противотанковые рвы нам, привычным, не составляло особой трудности. Мне казалось, что хуже приходилось тем, кто еле шевелил руками, замерзая с каплей под носом. Мы же старались к обеду выполнить свою норму, съесть вкуснейший суп из соевых бобов и отправиться домой на другой конец города.
Путь до нашего общежития на 5-й линии, 66, был длиннейший. Предстояло пройти 2-3 километра по пригородной дороге до Мечниковской больницы, там втиснуться в трамвай, пересесть в другой, проехать площадь Труда, и ты почти дома. Площадь Труда была страшным местом – ее часто подолгу обстреливали, а во время обстрела трамваи останавливались и приходилось долго стоять и ждать, не попадет ли в тебя снаряд.
Зато дома, в общежитии, ждал яркий свет, тепло и уют, тем более что моя кровать стояла у батареи парового отопления, к которой я прижималась и отогревалась за весь день на морозе.
На нашу беду, как раз в послеобеденное время с немецкой пунктуальностью начинались бомбежки города, во время которых трамваи стояли. К этому времени мы к бомбежкам уже привыкли, не боялись их.
«Зажигалки не страшны, – успокаивала я себя и родных – их легко научились гасить. А фугасных бомб не так много сбрасывают, чтобы она угодила именно в меня».
В тот день мы после вкусного, горяченького супа отправились к трамваю. Сирена тревоги тут как тут – немцы прилетели в свое время. Мы идем, мои теплые бурки еще не разваливаются, исправно топают.
Очень уж звучно застрочили зенитки, значит, немец близко. Мы идем, зенитки надрываются. Моя спутница Лида предлагает остановиться у деревянного домика – он хоть от осколков защитит. Мы входим на крылечко, стоим. Стрельба продолжается, слышны и разрывы фугасных. Но сколько можно стоять и ждать? Мне надоело.
– Идем, Лида, все равно эта халупа нас не спасет.
И мы пошли. Прошли совсем немного, когда зенитки зашлись в грохоте, оглушительный визг фугасной, и меня бросает на землю. Прижимаюсь к ней, зажмуриваюсь. Конец?.. Слышу взрыв... Первая мысль – кажется, жива...
Открываю глаза, Лида сидит и показывает рукой туда, где был наш домик. Там летят вверх деревяшки, земля, дым... Больше ничего.
То была «наша» бомба... Почему же она миновала нас?
Как я устала, как надоело ездить в трамвайной давке в эту даль. Морозы усиливались, и все труднее стало копать, долбить затвердевающую землю. Я не могла дождаться выходного дня. Сказала девочкам: «Целый день буду лежать на кровати, греться у батареи и читать».
И вдруг – бригадирша не дает мне выходной. «Некому работать. Через три дня». Я чуть не заревела. Пришлось снова рано вставать, затемно втискиваться в трамвай, дрожать на площади Труда, долбить теперь уже мерзлую землю, и все то же на обратном пути...
Вернулась уже в темноте, еле ноги передвигала по коридору общежития. И вдруг... повеяло ветром. В коридоре? Останавливаюсь... Я стою у обрыва. Дальше коридора нет. И света нет... Как же я не заметила? И какие-то крики... вроде плач...
Все стало ясно. Пошла на голоса.
Днем в наше общежитие, в наш флигель попала фугасная... мощная... Пробиты все шесть этажей, до бомбоубежища. Кто был дома, в общежитии, погиб. Из нашей комнаты все девочки работали и потому живы. А в соседней Дора Гуревич готовилась к экзамену на курсах медсестер. Ее жених, курсант Дзержинки, эвакуировался на самолете, предлагал и ей. Не захотела быть дезертиром, умерла от удушья. Погибла Вера Михедова... и Наташа Балабанова... «Бомба убила 52 человека, 36 получили тяжелые ранения» – прочла я в книге «Блокада день за днем».
Нас поместили в уцелевший корпус. Без стекол, вместо них фанера, конечно, без отопления, электричества, воды...
До чего страшно было слышать ночами, как раскапывали оставшихся под обломками! Крики, плач близких... Но ведь мне тоже надлежало быть с ними, среди них.
Почему бригадирша спасла меня?
С тех пор я стала бояться бомбежек. Какое-то время. Потом снова привыкла. Но больше не действовало на меня прежнее утешение: «Зажигалки не страшны, а фугасных не так уж много бросают, чтобы угодила именно в меня».
Должна была угодить. Почему так не случилось?
Подкосились ноги
Морозы в тот год, 41-й, начались рано – уже в ноябре. Чтобы быть недосягаемой для холода, я сшила себе теплые рукавицы и надела папин костюм, для чего пришлось подшить рукава и брюки.
Этот серый костюм я видела только висевшим в шкафу, папа носил военную форму – гимнастерку с ромбом в петлице, брюки-галифе, сапоги. В этой одежде его и увели при мне. Навсегда.
Серый костюм с тех пор находился у тети Лены, и она отдала мне его, когда в начале войны ушла в армию. Жаль, что женщины тогда не носили брючные костюмы. До чего он оказался удобным! В пиджаке находилось много карманов, и во внутренний я положила самое ценное – кошелек с карточками. Кошелек я тоже сшила из клеенки.
Костюм оказался и очень теплым, будто папа согревал меня. Теперь мне, казалось, ничего не страшно – тепло и удобно.
В декабре перестал работать транспорт и на работу и в университет приходилось ходить пешком. Для удобства на пальто мы вешали сумку от противогаза, вынув за ненадобностью ее содержимое. И ходили – иногда далеко – мелкими, быстрыми шагами.
Морозы усиливались, в декабре доходили до 30 градусов, и в комнате нашего разбомбленного общежития замерзала вода. Мы спали во всей одежде, в пальто, покрывались не только одеялами, но и взваливали поверх матрасы. Они давили, но согревали мало.
Перед сном я старалась положить под подушку маленький кусочек, одну крошечку хлеба. Тогда пробуждение становилось приятнее – можно было тут же съесть этот кусочек. Но сохранить его, оторвать от своих 125 грамм удавалось далеко не всегда, не получалось, и все.
На то утро мне не удалось оставить кусочек хлеба, не вытерпела, и хмурая, казалось, навечно продрогшая, я выползла из горы матрасов и одеял и встала. Одернула пальто и костюм и моя рука не нащупала кошелек. Там карточки... Кошелька с карточками нет... Это смерть.
У меня подкосились ноги. Буквально подкосились. Я не могла стоять и упала, села на пол. И тут увидела на полу под кроватью... у стены лежал мой кошелек. Он, клеенчатый, выскользнул из внутреннего кармана папиного пиджака и упал на пол.
Когда я его достала, у меня еще дрожали руки и ноги. Но смертный приговор не был приведен в исполнение.
Встреча Нового года
Мы готовились встретить Новый год. 1942-й. Известно, что как встретишь Новый год, таким он и будет. И мы очень старались встретить его получше. Но как это возможно? Ведь в нашей новой 68-й комнате в уцелевшем после бомбежки общежития флигеле было темно и пронзительно холодно. Но перед Новым годом мы с девочками решили обязательно помыться. Как?
В ноябре мы могли еще разыскать какую-то баню в Гавани, в декабре об этом нечего было и думать. Водопровод замер, воду мы носили из проруби Малой Невы у Тучкова моста. От грязи мы очень страдали, она унижала. Единственный выход – мыться в комнате при минусовой температуре.
К счастью, в комнате имелась печка-голландка, ее мы ни разу не топили за неимением дров и мебели, которую можно сжечь. Но тут мы добыли какие-то щепочки, бумагу и в топке печки подогревали понемногу воды. Мылись в пальто, из него высовывали руку, мыли ее, помогая друг другу, тут же вытирали и снова засовывали в пальто. И так дальше. И вымылись, не простудились, чувствовали себя чистыми, готовыми к встрече Нового года.
Из дневника.
31 декабря 1941 г.
Вот и Новый год! Сегодня мы получили новогодний подарок: наши войска заняли Керчь и Феодосию. Когда в 6 утра радио сообщило об этом, мы все лежа запрыгали на кроватях. Какое счастье!
Сейчас мы будем встречать 42 год. Я сижу в пальто, но все равно холодно. Горит жуткая коптилка. Мы все из-за нее закопченные, хотя мылись. Но настроение бодрое.
Сейчас ждем девочек, которые стоят за вином. У каждого будет по 350 гр. хлеба, масло и повидло. Трапеза шикарная!
Труднейшее, но интересное время мы переживаем, но уже ждем лучшего. Теперь есть надежда на жизнь!
Так много хлеба у нас оказалось потому, что 24 декабря прибавили норму – со 125 гр. до 200 служащим, иждивенцам и детям и до 350 — рабочим и донорам. Мы все ее и получали. Масло же мне посчастливилось добыть в двухчасовой очереди в Елисеевском. Он утопал в темноте и, казалось, звенел от холода. Длинные очереди извивались, двигались к мерцающим лампочкам продавцов. Получив за долгое время это масло, я чувствовала себя такой богатой, что когда по пути в общежитие – за Малый проспект В.О. — я шла по тропинкам заснеженного Невского и начался артобстрел, меня охватил страх, что могу погибнуть, не попробовав масло.
Было это как раз на том месте, где теперь находится памятная надпись о том, что при артобстреле эта сторона улицы наиболее опасна. Тогда этой надписи еще не было.
Во время встречи Нового года мы услышали по радио, которое у нас никогда не выключалось, женский голос, читавший стихи. «Я жила в Ленинграде в декабре сорок первого года...» Я тогда еще не знала, что это Ольга Берггольц, но стихи эти вызвали удивительный подъем и даже гордость – ведь это о нас. Я тут же записала их в дневнике.
Из дневника
1 января 42 г.
Сейчас по радио услышали, что мы потом сможем сказать: «Я жила в Ленинграде в декабре 41 года...» Да, я могу это сказать, Фу, руки мерзнут. Ничего.
К Новому, более счастливому году! Каким-то он будет, 42-й? Победным, великим годом!
История одной фотографии
Осенью 1941 года по радио проводились тревожные переклички городов, у стен которых шли бои – Ленинграда, Киева, Севастополя. Киев пал… Пал Севастополь… Ленинград держался. Но жить в нем становилось все труднее. Это чувствуется по записям моего дневника.
8 октября 41 г.
Почти все без изменений. Эту фразу я каждый день пишу в открытках родным в Воронеж. Почта пока ходит. Ленинград все осажден, но дела на фронтах, кажется, получше. Продуктов вообще-то мало, хлеба получаем 200 гр. Некоторые считают, что в Ленинграде голод, но это, конечно, не так. Я, как и все девочки, каждый день обедаю, иногда даже ем конфеты.
К бомбежкам и обстрелам привыкли, и я лично не боюсь их. Рассуждаю так: зажигалка не убьет, а фугасных не так уж много бросают, чтобы они угодили именно в меня.
Удручали разрушения в городе. Проезжая по Невскому, мы в ужасе замерли, увидев срезанный угол на улице Гоголя. Обнажились стены, разноцветные обои мирных комнат нескольких этажей, и на некоторых из них висели картины, даже зеркало… А их хозяева, люди, погибли.
Мы, девочки нашей комнаты, понимали, что жизнь наша не в безопасности, но об этом не говорили, бодрились, крепко дружили. Я решила сфотографироваться и послать свой снимок родным. Не последнее ли это будет мое изображение? Пусть у них останется…
Девочки присоединились ко мне. Решили быть во всей красе на снимке, для чего надо сделать завивку. Первую в своей жизни. Тогда делали завивку горячую, щипцами, которые нагревали на керосинке, для чего «дамы» должны были приносить свой керосин. Так с бутылочками с керосином мы и прибыли в парикмахерскую, которая, как ни странно, не пустовала.
Красивые и нарядные, даже с подкрашенными в первый раз губами, мы отправились в художественную фотографию, что находилась в подвальчике на Садовой у самого Невского. Я была в своей единственной нарядной блузке. Ее сшила мама из светлого шелка – последнего подарка папы к моему 16-летию.
Получив фотографию, я написала на ней: «Моим самым любимым. Мила. 17 октября 41 г. Ленинград. (фот. 2 окт. 41 г.)».
Одновременно написала письмо сестре и послала в Воронеж, куда мои родные: мама, сестра, тетя Зоя и ее дочь Наташа бежали из горящей Орши. А позже из Воронежа им пришлось эвакуироваться в Казахстан.
Из письма сестре. 17.X.41 г.
…Решила все-таки послать вам свою фотографию. Первый раз в жизни сфотографировалась на открытке (истратила 8 руб. за 3 штуки). Предварительно даже сделала завивку (тоже впервые в жизни). Почему-то у меня вышел мрачный вид и больно я худая, сама не знаю почему. И вообще противный вид барышненки с накрашенными губами. Это во время войны! Но ведь вы знаете, что вообще-то я не такая, и поэтому все же высылаю вам этот снимок. Очень бы хотелось получить и ваши фотографии, хотя бы маленькие.
Фотография дошла до Воронежа, и я получила письмо от мамы.
14.XI.41 г.
Дорогая моя Милуша, получили сегодня твою чудную фотографию… Но у меня сжалось сердце за тебя. Так ты внутренне выросла и с такой печалью смотрят твои глаза, что поняла я, сколько тебе пришлось пережить. Хорошо то, Милуша, что ты принадлежишь к числу счастливых людей, которых страдания закаляют. …Ты хочешь, чтобы мы сфотографировались, а нам, сказать откровенно, не в чем сфотографироваться. Но мы что-нибудь изобретем – снимемся по очереди в одном платье. Ведь это пустяк – временные трудности, и мы на них смотрим философски.
Ты очень похудела, нужно тебе как-то подпитать себя. Сделай, девочка, все, что возможно. Береги себя, Милуша, и немного пополней. Мама.
Увы, эту мамину просьбу я при всем желании выполнить не могла. 
Л.Л.Эльяшова
|
