Фото М.Ю.Дмитриева
Сибиряка в нем узнать не трудно. Несмотря на профессорский шарм и галантный поцелуй руки вместо приветствия, кажется, этому большому, коренастому и сильному человеку привычнее крепкое мужское рукопожатие, а городские интерьеры чуть-чуть тесноваты. Он вырос на просторах байкальских степей, рядом с суровой и полноводной Леной. И совсем другой представлялась ему собственная судьба в далеком бурятском селе в 35 печных труб.
|
|
|
Александр Ользонович Бороноев.
Фото М.Ю.Дмитриева |
Правда, не так живут, как можно было на этих просторах... Дело даже не в трудностях, которые выпали на долю большой крестьянской семьи, в которой Александр Бороноев был девятым и последним ребенком. Ему исполнилось два года, когда умер отец. Из братьев и сестер болезни пощадили кроме него еще двоих. И вести хозяйство пришлось с раннего детства.
— Могу и лошадь подковать, и валенки подшить, и коня вылечить. Все это до сих пор кажется и привычным и желанным. Если честно, у меня до сих пор, порой, мелькает сумасшедшая мысль: а не стать ли конюхом?
От этой мечты он ушел не по своей воле, а скорее по воле обстоятельств.
— Я хорошо помню послевоенное время. Власть наша все время боролась с нами, с народом. Земли кругом было много, но взять ее и работать на ней не давали. 30 соток — предел. А что такое 30 соток для скотовода-полукочевника? Трава в пояс стоит, а косить нельзя. Дом хороший построить не разрешали, заработать тоже невозможно. Фактически мы из деревень уезжали от безысходности. Перспектива ходить вокруг чайной и пить водку многих не устраивала, и люди, которые хотели что-то сделать в своей жизни, вынуждены были подаваться в города, где запретов было меньше. Я, например, с трудом уезжал... До сих пор жалею. Если бы людей не лишили собственности, — основы, без которой нет ни хозяина, ни семьи, — мы бы давно уже забыли о реформах и революциях. Ведь мы уже как минимум полтора века живем в эпоху перемен. Японцы такой жизни только врагам желают...
Александр Ользонович не скрывает, что перемены 90-х годов воспринимал, как очередную трагедию, но и как необходимость. Чувство, что так больше жить нельзя, так хозяйничать нельзя, — было в душе всегда. С 1956 года оно стало щемящим. Он тогда служил в армии и оказался в числе тех, кому пришлось увидеть российскую беду что называется, глаза в глаза. На целине тогда собрали первый урожай хлеба, очень большой урожай. И весь он сгнил. Как всегда, все сделали наоборот: сначала посеяли, а потом вспомнили об элеваторах для хранения урожая. Хлебные бурты горели до неба. Для крестьянина это зрелище смерти подобно.
— На советской земле, помнится, все время все горело, точно камень катили по земле, сметая все под корень. Ну подумайте: на целине вспахивали огромные поля на 100 гектаров, а пыльные бури потом все сметали, и ничего не росло там, где раньше были тучные пастбища, на которых пасли скот. Вскоре и скота не стало — негде его пасти и нечем кормить. Распахивали поймы рек, и весь чернозем во время разлива реки уходил в воду... Просто тихое вредительство. А ведь были, наверное, ученые, с которыми советовались, начиная все это. Посмотреть бы им в глаза сегодня...
Люди, их поведение, мотивы поступков, особенности характера и их проявление в разных ситуациях — все это начало занимать Александра Бороноева именно во время армейской службы, которая столкнула его и с бесхозяйственностью государственной системы и с особенностями человеческих отношений в коллективе, где собирались люди разных национальностей, культурных традиций, образования. Интересно, что они сразу группировались в землячества. Очевидно, это способ самозащиты. Чувство национальности — очень сильное объединяющее начало. У человека есть потребность в определенной культурной среде, которая ему привычна, в которой он сформировался как личность.
— Для России национальная проблема очень больная. Здесь половина людей, получивших детское, эмоциональное воспитание в одной культурной среде, а рациональное, умственное становление (обучение, образование) — в другой. Себя я отношу тоже к таким, маргинальным личностям и знаю, как трудно это переживать, особенно в молодости. Я часто задавал себе вопрос: кто я — русский, бурят или просто советский ? Было сильное давление на национальные языки. Хорошо помню, как в гости ко мне приехала сестра и мы ехали в трамвае, разговаривая на бурятском. Мужчина рядом раздраженно одернул: “Что вы там бормочете? Говорите по-русски!” Слава Богу, сейчас такого грубого, большевистского давления нет. Можно говорить и даже петь песни на бурятском. Беда только в том, что теперь на этом языке не говорят и в Бурятии. В городах там какая-то невообразимая смесь русского с бурятским, так что не поймет ни русский, ни бурят.
— Вы Бога упомянули, какой он у вас?
— С религией у меня сложные отношения. Я скорее язычник. Внутренне близок к шаманистской традиции. В общественном смысле анархист в душе. Мне было нелегко в партийной системе, хотя меня всегда вовлекали во все общественные дела. В университете я был, кажется, во всех организациях: в студенческом профкоме, однажды даже председателем, дважды в месткоме и один раз — председателем, в парткоме тоже был. И уйму времени потратил на собрания и заседания. Об этом потерянном времени безумно жалею. От партий, в которые время от времени меня пытаются сейчас вовлекать, шарахаюсь, как от чумы. Остаток жизни хочу прожить свободным человеком. Свободным от партийного давления и от единого Бога — тоже. Я не могу отделаться от убеждения, что если у меня будет один Бог — то я при нем буду раб. У меня много Богов. Боги для меня — духи и они ассоциативны. В сложной ситуации я обращаюсь к небу. В других случаях призываю Бога-духа огня, воды, лугов, куда я корову выгонял на выпас. Я пытался честно понять это, как философ и в конце концов пришел к выводу, что во мне дух скотовода-кочевника и эта культурная среда определила выбор моей совести на всю жизнь.
Хотя и повернула эту жизнь круто в другую сторону от родных степей, в университетские аудитории, куда впервые Александр Бороноев вошел в военной форме, сразу после демобилизации из армии. Документы не раздумывая подал на отделении психологии. Но... Ответственный секретарь приемной комиссии вызвал солдата и не так прямо, как приказывали в армии, но все же заставил переменить решение: “Ты социально активный человек, армию отслужил, лучше бы тебе заняться философией. А психология — наука не сформировавшаяся, да и вообще это “бабское” дело. После бессонной ночи согласился. Но интерес к психологии не пропал. Александр Ользонович — автор учебного пособия “Этническая психология”. Вместе с коллегой и другом Петром Ивановичем Смирновым написал книгу “Россия и русские. Характер народа и судьбы страны”.
В студенческие времена на философском факультете организовали лабораторию социологии. У ее основания стояли профессора В.П.Рожин, В.П.Тугаринов, Б.Г.Ананьев, и Александр Ользонович заинтересовался новым направлением, в какой-то мере связанным с милой сердцу психологией. Так что уже значительно позже победу заведующего кафедрой философского факультета Александра Бороноева в конкурсе на должность директора НИИКСИ нельзя считать случайностью. Хоть и окольными путями, но пришел к юношеской мечте, повернулся к социологии, социальной психологи.
— Реализовал ли я себя? — сложный вопрос. Конечно, то, что удалось в университете создать факультет социологии — радует. У меня много учеников: 45 кандидатов и докторов наук. На факультете собрался коллектив молодых, перспективных ученых. Работают девять кафедр, создан центр социологии, есть компьютерные классы, лингвокласс. Обеспечена хорошая языковая подготовка. Но порой вижу, что некоторые из молодых преподавателей не стремятся к развитию, ленивы, не вижу за такими перспективы. Боюсь, что это наследие, которое они получили от моего поколения. Мы приучены были бездарно убивать время и довольствоваться полузнаниями. Все-таки мы получили ограниченное образование, мы — полуученые. Я пытаюсь сейчас догнать, дочитать то, чего мы были в свое время лишены. Когда подхожу к книжным развалам, до сих пор испытываю шок: хочется скупить все и перечитать. Многие мои сверстники не понимают своей ограниченности и стараются с тем старым багажом воспитывать студентов, продолжают бить себя в грудь и кричать о советских достижениях, о нашей великой культуре. А между тем это самодовольство от низкой культуры. Нам бы нужно научиться не кричать о патриотизме, а проявлять его в повседневной работе, поднимать ценность труда. Надо и к богатству привыкнуть, и к собственности. Голодранцы ничего не инвестируют.
В советское время мы все время что-то осваивали, но не созидали. Это разные вещи. Осваивать, значит кочевать: вот приехать, времянку построить и уехать. Вся Сибирь в этих времянках. А в черноземном Тамбове, как и во многих других краях центральной России, выращивают значительно меньше, чем могли бы, если чувствовали себя хозяевами, собственниками этой земли. Все должно быть оправдано и разумно. Крестьянин должен за землю держаться, кочевник — пасти скот, а ученый — охватывать мыслью весь мир, потому что наука — наднациональна и не должна знать границ.
Вот такими мыслями поделился со мной философ, психолог, социолог, декан факультета социологии Санкт-Петербургского государственного университета, профессор Александр Ользонович Бороноев в канун своего шестидесятилетия. Этот срок жизни на земле — немалый, но он всего чуть больше половины того, что прожила его долгожительница мать, дожившая до столетнего юбилея. Пусть оставшиеся до такого же юбилея годы пройдут после эпохи перемен, чтобы успеть осуществить все юношеские мечты.
Галина Гаврилова
