 Содержание номера |
 Главная страница |
 К началу статьи |
 Предыдущая статья |
 Следующая статья |
М ой собеседник не признает слова “провинция”. Между тем, бытует мнение, что свет просвещения ярче всего в столицах и там, где традиционно сосредоточены хранилища документов, источников и книг по разным отраслям знаний. “Провинция — в головах, в умах, — сказал мне это Юрий Михайлович Лотман, — и нигде больше”. Три десятилетия он живет и работает в Тарту, небольшом эстонском городе, получившим известность, главным образом, благодаря своему университету. Лотман — профессор этого университета. Но его юность связана с Ленинградом, с филологическим факультетом ЛГУ. В “Вестнике ЛГУ” была опубликована его первая научная работа, в которой он исследовал неизвестный памятник агитационной политики раннего декабризма, найденный им в рукописном отеле Государственной Публичной библиотеки. Родители Юрия Михайловича тоже были ленинградцами, в Ленинграде живет его сестра, сотрудник Пушкинского дома. С Институтом русской литературы, ленинградскими архивами, музеями библиотеками Ю.М.Лотмана связывают давние хорошие отношения, здесь он бывает по роду своей деятельности часто...
Круг интересов профессора разнообразен: он признанный исследователь пушкинской эпохи, жизни и творчества великого поэта, им написаны труды по истории декабристского движения, свободомыслия в России, масонства. В отдельную дисциплину он выделил симеотику — науку об общении, передаче сообщений, понимании и непонимании человеком других и себя самого. Каждая его лекция — выступление, доклад — праздник для слушателей. Мы могли бы долго перечислять его работы, звания, но ограничусь одним лишь фактом. В Тарту рассказали о выпускнике МГУ филологе, работающем в городской газете, который оставил московскую прописку и приехал сюда, в Эстонию, — чтобы послушать профессора Ю.М.Лотмана.
Я учился в Ленинградском университете в его блестящее время. На филологическом факультете слушал лекции Г.А.Гуковского, Б.М.Эйхенбаума, А.С.Долинина, Н.И.Мордовченко, М.К.Азадовского, академика А.С.Орлова, Д.Е.Максимова, М.К.Жирмунского, Г.А.Бялого. Свою первую научную работу писал в семинаре у В.Я.Проппа, введение в языкознание нам читал А.П.Рифтин, человек рано умерший, но, бесспорно, блестящий. Всех перечислить невозможно. Бесспорно, Ленинградский университет в то время был центром мировой науки, и в каждой аудитории был ученый, способный украсить любой мировой гуманитарный центр.
Это состояние науки было прервано насильственно. В 1949-50-х годах развернулась кампания по борьбе с космополитизмом, которая началась с известной статьи в “Правде” — “Об одной антипатриотической группе критиков” и, расширяясь, захватила и ленинградские вузы. Тогда из Ленинградского университета были изгнаны профессора Гуковский, Рифтин, Эйхенбаум, Азадовский, Жирмунский. Были подвергнуты совершенно несправедливой критике Пропп, Томашевский и целый ряд других педагогов. У Мордовченко, к примеру, был отобран курс лекций. Словом, университету был нанесен ужасный удар, боюсь, непоправимый, потому что ученых такого класса нет в нашей стране нигде, а в таком уникальном подборе — и нигде в мире.
Атмосфера, в которой мы учились, была творческой, самой высокой науки. Люди моего поколения, пришедшие в университет с фронта, просто истосковались по знаниям, а потому вопрос о посещении лекций даже не обсуждался. Ленинградская публичная библиотека, БАН были обычными местами нашего пребывания. После лекций мы быстро перекусывали в студенческой столовой (на это уходил один рубль, — нынешние 10 копеек), уходили в библиотеку и сидели там до закрытия. Работники библиотеки радовались, когда мы к ним приходили. Сотрудник любого отдела, будь то библиографический или редкой книги, не только хотел помочь студенту, предлагал список книг по интересующей теме, но и подробно входил в тему занятия. На всех местах сидели люди высоких знаний. А когда у людей высокие знания, у них есть потребность ими делиться. Но когда на тех же местах сидят чиновники, им читатели мешают. Совершенно невозможно было представить, чтобы нас не пустили в архив! Студенты со второго курса работали в архивах. В архиве Пушкинского дома меня, только что пришедшего из армии мальчишку, встречал сам Томашевский и час со мной занимался без моей просьбы. Это были щедрые люди...
Сейчас в Ленинскую библиотеку студента не записывают. Кто же туда попадает в таком случае, если регулярно видишь изрезанные книги, а на контрольном пункте из раза в раз ловят какого-нибудь проходимца, укравшего книгу? При этом, судя по всему, эти люди являются кандидатами наук — в противном случае в “Ленинку” не записывают. От одного чиновника, руководящего высшим образованием, я слышал: “Студенты пусть читают учебники. Они для них и написаны”. Сейчас невозможно представить, чтобы студент мог посмотреть рукопись в подлиннике или редкую книгу. Результатом этого является девальвация высшего образования в целом и катастрофическая нехватка образованных людей в стране.
Говоря об образовании, нельзя забывать о книгах.
Университетов в стране много, но все они (кроме Ленинградского и Московского) плохо обеспечены библиотеками. И это при том, что студенты в важнейшие библиотеки доступа не имеют. Московские библиотеки находятся в чудовищном состоянии: Историческая библиотека закрыта давно и, судя по всему, надолго; Библиотека имени Ленина находится на грани аварий; исторический музей со своим рукописным фондом и отделом источников также закрыт, и никто не может сказать, когда в него можно будет попасть. (В музее идет ремонт без предоставления библиотеке резервного помещения. Рукописи набиты в ящики и переносятся из комнаты в комнату. В Москве нормально функционирует лишь Библиотека МГУ и Библиотека иностранных языков, что отнюдь не покрывает читательскую потребность...
О техническом оснащении наших вузов говорить горько. Сколько проблем могла бы решить множительная техника! Недавно я вернулся из Финляндии, где посетил высшие учебные заведения. Представьте: студенты выходят из аудитории в коридор, где стоит несколько копировальных машин. За пару монет, опущенных в автомат, студент в течение десяти минут получает два десятка страниц нужного текста. Нам это необходимо! Если в библиотеке имеется один экземпляр книги, то я не могу требовать от потока, чтобы ее прочитали все: от книги просто ничего не останется! Наши гуманитарные вузы находятся на чудовищном техническом уровне. А любимый мною филологический факультет ЛГУ выглядит сейчас так же, как и во времена Добролюбова.
Мне кажется, существует огромное несоответствие между тем, каким должно быть университетское образование, и тем, каким оно является в действительности. Университеты должны готовить образованных людей. Это кажется настолько тривиальным, что на первый взгляд тут не о чем даже и говорить. Кого мы можем отнести к образованным людям? Что такое вообще образованность? Если вы меня спросите, что такое добро, я с большим трудом объясню вам это понятие. Но отличить в жизни добро от зла вы всегда сможете. Что такое — честный человек? Чтобы объяснить это, нужно писать фолианты по этике. Но в жизни честного человека вы всегда отличите. Так и с образованностью. Образованному человеку не хватает знаний, в отличие от малообразованного, которому их всегда достаточно. Человека совсем необразованного лишние знания тяготят.
Все чаще от чиновников различного ранга слышится: необходимо приблизить университетское образование к школьной программе; то есть — убрать лишнее. Но наши университеты на самом деле уже десятилетия работают под знаком педагогизации. За те годы, что я работаю в вузе, школьная программа изменилась во много раз, и отнюдь не в лучшую сторону. В свою очередь, изрядно пострадало и университетское образование: мы уже убрали латынь, старославянский, будем убирать у филологов обязательный курс “История СССР” и переводить его на факультатив, который, как известно, студенты посещать не будут. Неделю назад мы получили типовую программу для университетов, где русская литература сокращена на треть. Время для самостоятельных занятий студента высвобождается за счет предметов по специальности и иностранного языка. Для русистов сокращена древнерусская литература... Когда-то нам, филологам, в течение двух семестров читали античную историю, столько же занимал курс истории СССР, мы слушали большой курс европейской истории. Так обстояло дело в пору моего студенчества. Теперь же, убирая “лишнее”, мы не подозреваем, как скоро начнем сетовать (уже сетуем!) на недостаток патриотизма у своих детей и говорить о восстановлении исторической памяти. А воз будет не только там — он будет катиться назад.
Главная наша беда заключается в том, что готовим специалистов “для распределения”. Этот принцип в большой мере сомнителен, так как опыт показал, что наше планирование исключительно дефектно и по сути фиктивно. Следуя ему, мы лишь заполняем бюрократические ведомости. Разве мы можем запланировать выпуск Ломоносова? Кто осмелится сказать, что через пять лет у нас будет всего один выпускник на химическом факультете, но зато равный Менделееву? Нет таких. Мы можем планировать только какую-то среднюю квалификацию, то есть не высшего класса. Специалистов такого ранга мы вообще не готовим. А без них нет и среднего, потому, что если вы срезаете с горы вершину, то горы нет. Если нет Менделеева, то нет и школьных преподавателей химии. А между тем появление Менделеева при нашем планировании принципиально исключается. Вот поэтому мы готовим для школы плохих учителей на конвейере. И они представляют сейчас для школы серьезное препятствие, даже опасность, потому что считают свой уровень знаний высшим.
Я работаю на школу 37 лет: пишу книги, пособия, адресованные учителям, мои выпускники распределяются в школы — это тысячи людей, судьбы которых мне известны. Поверьте, сейчас я веду не отвлеченный разговор. Самые лучшие из учителей из школы уходят. Школа — это особый механизм, который отбрасывает тех, кто пытается работать не по стандарту, кто пытается внести в процесс обучения что-то творческое. Когда рядом с вами работает опытная учительница, которая считается прекрасным методистом, ее портрет висит на всех почетных досках, и она двадцать пять лет кряду повторяет одно и то же своим ученикам — вы работать не сможете. Педагогический труд имеет свои профессиональные болезни, свои специфические травмы. С одной стороны, педагог бесконтрольно комадует детьми, с другой — им бесконтрольно командует начальство. Он угнетатель и угнетенный в одном лице. Не случайно в нем развиваются различные комплексы и вместе с тем — чрезвычайное самомнение. Последнее — компенсация за ложное положение... Выпускник “деревенеет”, теряет приобретенные знания, ориентируясь на старших товарищей, — вот уже перед нами то, что школьники называют “училка”, которая твердо знает, как построить урок, застраховать себя от неожиданных ответов и как выступить с трибуны, делясь опытом. И она наверняка знает, что “Печорин — лишний человек” и стремится, чтобы об этом не забывали ее воспитанники. К чему приводит такая система? Школьнитки не читают классики. Классика, по их понятиям, обуза. Зачем читать сотни страниц “Войны и мира”, если в десяти строчках учебника можно узнать, в чем идейное содержание произведения, в следующих пяти прочесть о художественных особенностях, а заодно заучить несколько слов, применимых к Горькому, Шолохову, Пушкину и Гоголю. Был, дескать, передовым деятелем, патриотом, показал угнетение народных масс, разоблачал.... Всегда, заметьте, что-то разоблачал!
А ведь когда-то учитель был самым интеллигентным человеком, которого люди встречали на протяжении почти всей своей жизни...”.
Беседу вела Татьяна ГАГЕН
“ЛУ”, 22 апреля 1988 г.