№ 19 (3767), 28 декабря 2007 года
главная | оглавление | <... | ...>	наука

Прагматичный мир
и вечная трансляция знания

С четвертого по шестое октября 2007 года на кафедре истории русской литературы Факультета филологии и искусств СПбГУ и в Институте русской литературы (Пушкинском Доме) РАН состоялась конференция «Литература русского зарубежья (1920–40-е): взгляд из XX века». Доклады сделали известные филологи Н.Букс (Франция), М.Рубинс (Англия), А.Пашкевич (Польша), И.П.Смирнов (Германия), Б.В.Аверин, В.Е.Багно, А.М.Грачева, Л.А.Иезуитова, А.А.Карпов, С.А.Кибальник, А.В.Лавров, А.Д.Степанов, И.Н.Сухих, С.Д.Титаренко и другие.

И.П.Смирнов

«Я вспоминаю, — рассказывает профессор кафедры истории русской литературы Борис Валентинович АВЕРИН, — 1969 год, 100-летие Бунина, и посвященную этому юбилею конференцию в Ельце. Конференция началась с того, что перед собравшимися вышел хорошо одетый человек и сказал: «Вы изучаете творчество нашего писателя, Ивана Бунина. Он эмигрант и, следовательно, враг, — и прошу вас это запомнить…» Конференция в честь 125-летия со дня рождения Бунина проходила уже в Воронеже, и партийное начальство возило её участников на мерседесах…

Наша конференция прошла спокойно: никто не выяснял, враги писатели-эмигранты или не враги. А выясняли то, как взаимодействовали русская культура и культура русского зарубежья — культуры очень разные…

Жившие за рубежом писатели увидели Россию так, как не увидел её никто другой. Многие из них познали то, что Набоков называл «блаженством духовного одиночества». Спокойное, трезвое изучение их творчества сегодня очень необходимо».

Игорь Павлович СМИРНОВ, профессор Констанц­ского университета, автор многочисленных книг, в том числе «Художественный смысл и эволюция поэтических систем» (1977), «На пути к теории литературы» (1987), «Бытие и творчество» (1990), «Психодиахронологика. Психоистория русской литературы от романтизма до наших дней» (1994), «Генезис» (2006) — любезно согласился ответить на вопросы нашего журнала.

В одном из интервью И.П.Смирнов говорил о кризисе в современном литературоведении (беседа с Надеждой Григорьевой была опубликована в «Ex Libris НГ» от 11 декабря 1999 года). С разрешения авторов мы публикуем фрагменты интервью 1999 года.

***

— На протяжении трех десятилетий, в 60-е, 70-е, 80-е годы, литературоведение развивалось в трех главных направлениях: неориторика, нарратология и теория интертекста. Та неориторика, которая была создана бельгийской группой литературоведов, объединившихся под названием «группа µ», — это прежде всего западное явление, продолжающее аристотелизм, в то время как нарратология и теория интертекста опираются на русское литературоведение 20–30–40-х годов. Нарратология, как известно, вышла из «Морфологии сказки» Проппа, а теория интертекста, в том виде, в котором ее инициировала Юлия Кристева, опирается на представление о диалогичности литературного произведения, обоснованное Михаилом Бахтиным. Все эти три направления развивались не просто как применимые к анализу конкретного произведения; они постоянно изменялись и в теоретическом отношении. Выдвигались одна теория вслед за другой. Например, вслед за теорией нарратива Греймаса появились многочисленные новые модели: Ван Дийка, Вольфа Шмида и многие другие.

— А что теперь?

— 90-е годы характеризуются тем, что все эти три подхода к литературному произведению продолжают оставаться актуальными, но актуальными только для практического применения. Новых теорий интертекста, повествования, риторики, включая деконструктивизм, который во многом ориентирован на неориторики, — не появляется. Эту ситуацию можно было бы описать, прибегнув к метафоре деэротизированного тела, которую Владимир Ильич Ленин использовал, чтобы дать представление о том, что такое революционная ситуация: низы не могут, верхи не хотят. Так вот: низы литературоведения еще могут, но теоретические его верхи уже не хотят. Так возникает кризис в современном литературоведении — кризис теории.

— Каким образом этот кризис протекает?

— У нас больше практически нет теории литературы. Теория литературы может возникать только в тех условиях, когда литература воспринимается как автономная сфера деятельности человека. В обществе развлечения литература теряет суверенность, служит потреблению. Отсюда кризис литературоведения, потому что без теории, только как эмпирические исследования, наука развиваться не может. Производятся разные попытки найти пути, которые могли бы вывести филологию из этого кризиса.

— Какие именно?

— Во-первых, это та сфера исследований, которая называется cultural studies. Что такое cultural studies — мне не понять. Я вел семинар по cultural studies в Констанцском универститете, который длился целый год, и в конце этого семинара я понимал, что такое cultural studies, еще меньше, чем в начале. Это какая-то смесь исследований по истории кино, бытовому поведению, низовым текстам и так далее, пришедшая на смену семиологическому проекту. Cultural studies включают в себя элементом новое литературоведение. Я думаю, что наиболее внятно задачу этого нового литературоведения изложила немецкий автор Doris Bachman-Medick. Она определила литературные тексты как средство самотолкования какой-либо локальной культуры. Во многом она опирается на исследования Клиффорда Гирца, выступающего против универсалистской антропологии, которую когда-то развивал Клод Леви-Стросс. Для Гирца каждая культура специфична и не может быть сведена к универсальным началам. Но литература ведь, как-никак, общечеловеческое явление.

— Вы говорили, что существует несколько путей преодоления кризиса. Какие еще развиваются направления?

— Второе направление — это геопоэтика, геокультурология, геолитературоведение — всякие термины можно найти в соответствующей научной литературе, которая сама себя пытается как-то обозначить. Если cultural studies — это постсемиология, то геопоэтика — постмимезис. Литература в геопоэтике понимается с миметической точки зрения — как отражение действительности, которое оказывается привязанным к определенному политизированному хронотопу. В этой сфере мы найдем и исследования, посвященные русской литературе: например, книга ученого из Кракова Василия Щукина, которая называется «Дворянское гнездо». Литературу Щукин связывает с определенной локализацией культуры — он продолжает в этом, конечно, традиции Переверзева и других социологически ориентированных русских литературоведов, прежде всего двадцатых годов. Геопоэтика — это отчасти немецкая наука, которая идет от Карла Хаусхофера, а отчасти русская, ориентированная на евразийцев. Третье направление — философия литературы. С легкой руки Деррида, сама философия стала пониматься как почти литература. Разница между философом и писателем, по Деррида, почти не существует. Философ тоже творит свой собственный отчасти эстетизированный и, безусловно, имагинативный мир. На этом основании развиваются исследования разных философских жанров, которые не относятся к жанру традиционного философского трактата (работы Артура Данто). С другой стороны, исследуется воздействие философии на литературу. В качестве примера можно привести статью Лиотара «Жест и комментарий», где литература понимается как ждущая для себя философского толкования. Четвертое направление — это гендерные исследования. Все эти четыре направления стремятся растворить литературоведение в чем-то другом, лишить его автономного статуса.

— Может ли литературоведение выйти из кризиса, возродившись из пепла?

— Подводя итоги тому, что я говорил о попытках выйти из кризиса, в который попали практически все гуманитарные науки, можно было бы рассказать один анекдот. В этом анекдоте речь идет об экскурсии, которую врач ведет по сумасшедшему дому: может быть, это тот самый Бедлам, который описывал в своей «Истории безумия» Мишель Фуко. Врач указывает экскурсантам на разного рода больных. «Вот, — говорит он, — тяжелая форма шизофрении, но мы надеемся сделать этого человека здоровым членом общества. Вот перед вами существо, охваченное параноидальным бредом, и его мы надеемся вылечить. А вот неизлечимый больной: онанист, пигмалионист, растлитель малолетних, некрофил»… И вдруг больной, который в это время лежал, натянув простыню на голову, сбрасывает ее с себя и кричит: «И прекрасно себя чувствую!» Примерно то же самое происходит в литературоведении: несмотря на те тяжелые болезни, которые мы можем диагностировать, литературоведение все же продолжает свое существование.

***

Прошло восемь лет. Что изменилось?

Одних эмпирических работ быть не может, но литературоведение всё-таки живет…

О том, как живет сегодня литературоведение, говорит И.П.Смирнов:

— Литературоведение в чистом виде существует сегодня в форме отдельных исследований, которые могут быть более интересными или менее интересными… Но, как мне кажется, они не сливаются в какую-то школу или направление, а существуют обособленно, сами по себе. Это могут быть работы об отдельном авторе, или архивные публикации, или анализы отдельных текстов. Но школ, которые возникли в 1960–70 годы — таких как рецептивная эстетика, нарратология, неориторика, — их больше нет. «Всё расходится врозь».

Литературоведение теперь если и продолжает существовать как направление, то в подчиненном виде. В первую очередь, оно оказалось интегрировано в исследования по медиальности и интермедиальности — исследования, которые занимаются материальными носителями знаков, будь то кино, радио, телевидение, СМИ. В рамках такого рода исследований возникает вопрос о взаимодействии письменного и устного слова или о взаимодействии вербального текста и кинематографа, радио, телевидения и так далее. Это то «модное» и относительно новое, что поддерживает сегодня теоретический пафос литературоведения. Хотя это и не чистое литературоведение.

— В этой области, по вашему мнению, возможно появление новых теорий?

— Да, именно так. Медиальные штудии стали возникать в 1950-е годы. Можно вспомнить теории Маршалла Маклюэна, которые сейчас вновь оказались чрезвычайно актуальными для очень многих работ. Маклюэн занимался медиальными средствами, разделив их на «холодные» и «горячие»; одни из них требуют участия воспринимающего сознания, а другие не ориентированы на его творческую активность и дают информацию как бы в готовом виде. Сегодня это разделение сохраняет свое значение, хотя появились и другие теоретические разработки.

Существенно, что возникает история медиальных средств. Для историков это не освоенный прежде предмет. Как происходит развитие медиальных средств от пещерной палеолитической живописи до современного компьютера? Литературоведение обогащает подобные штудии новыми идеями, но само по себе оно теряет при этом самоценность, отступает на задний план.

— Ваш доклад на конференции был посвящен связям романа Набокова и фильма Е.Бауэра «За счастьем»…

— Задрав штаны, бегу за комсомолом…

— То есть вы и свою дальнейшую работу видите в области связи литературы и медиальных средств?

— Не обязательно. Просто в последние годы я работал над книгой «Историческая семантика кино», толкующей развитие киноискусства и написанной на русском материале. Один из разделов этой книги посвящен проблеме «кино и литература». Мой сегодняшний доклад — небольшая часть этого раздела.

Но я считаю, что потенциал литературоведения никоим образом не исчерпан. Недавно я отдал в издательство книгу по теории литературных жанров — это очень традиционная область литературоведения, которая, как и многие другие традиционные области литературоведения, подверглась забвению. Достаточно активно исследовались отдельные жанры, но сама система литературных жанров в какой-то момент перестала представлять интерес для филологии — и мне захотелось вернуться к этому традиционному предмету.

— Вы сказали, что литературоведение не исчерпано. А насколько литература сегодня не исчерпана?

— Одно связано с другим, и кризис науки о литературе связан, конечно, и с кризисом в самой литературе. Кризис в литературе выражается, в частности, в том, что литература поляризируется. С одной стороны, литература превращается в массовое чтиво, рассчитанное в первую очередь на развлекательность, на удовлетворение вкусов тех людей, которые читают во время отпуска на пляже. Другой полюс — это документальная литература. Мы видим, как усиливается этот неодокументализм не только в книжной форме, как важен становится такой жанр, как блог. Сегодня блоггеров очень много, а блог — это новая форма бытования фактографии и документализма. Надо сказать, что документализм всегда появляется в литературе в моменты кризисов. Так было в 1840-е годы, когда романтизм подошел к концу и возник физиологический очерк. Так было в середине 1920-х годов, когда исторический авангард первой волны стал испытывать сложности — тогда появилась вдохновленная Сергеем Третьяковым теория литературы факта.

Примерно такая же ситуация возникла и сейчас. Чистая художественность меньше волнует читателей, чем документализм или развлекательность, простота чтива.

— Что из современной художественной литературы интересно лично для вас?

— Я читаю, разумеется, то, что пишут Пелевин и Сорокин. Но в какой-то момент я потерял интерес к современной литературе, и восстановить его я больше не могу.

— Интерес к кино вы не утратили?

— К кино я тоже во многом утратил интерес. Книгу об исторической семантике кино я довожу примерно до 1960–1970-х годов и дальше просто не рискую двигаться.

Есть замечательные режиссеры современности — Гринуэй, Тарантино… Я смотрю их фильмы с благодарностью и восторгом. Но кино в целом, как мне кажется, утратило ту социальную значимость, которая была у него в 1920-е, когда родился советский революционный кинематограф — замечательное достижение мировой культуры — или в 1960-е, когда возникли новая волна во Франции, отклоняющиеся от голливудского канона американские фильмы, гениальная кинореакция на неореализм в Италии, оттепельное кино в России. Кино 60-х тоже было в высшей степени не только культурно, но и социально значимым. Этого социального значения у кино больше нет. Тарантино мы смотрим не потому, что его фильмы решают какие-то большие человеческие проблемы, а потому что это просто хорошо, весело, интересно сделано. Всё, что делает Тарантино, вращается в очень узком кругу собственно кинематографических проблем: киноленты о кинолентах.

— Какие формы культуры, по вашему мнению, выходят сегодня на первый план? Есть ли область искусства, сохраняющая высокий статус, может быть — музыка?

— К сожалению, о музыке я ничего не могу сказать, потому что очень плохо разбираюсь в ней. Но я думаю, что вся эстетическая культура находится в трудном положении — это касается и литературы, и кино, и изобразительных искусств. Хотя живопись, может быть, продолжает сегодня держаться лучше, чем другие искусства, потому что она производит продукты, которые обладают высокой продажной и, соответственно, индивидуальной ценностью. Мы знаем, как много платят Илье Кабакову и другим современным живописцам. Они производят вещи очень дорогие… В той степени, в какой определенное искусство имеет прагматическую ценность, оно еще может относительно благополучно существовать. Но как самоценное явление — что всегда делало искусство чем-то большим, чем простая жизненная необходимость, — искусство всё меньше нужно и в мире, и в России.

— Когда-то вы говорили о шизо-нарциссической стадии в развитии культуры. Что вы об этом думаете сегодня? Мы всё еще находимся на этой стадии или наметились какие-то изменения?

— Я, право, не знаю… Я бы не стал современную эстетическую и, шире, культурную ситуацию определять в психоаналитических терминах, потому что мы сегодня имеем дело с очень интенсивной прагматизацией, утилитаризацией любого вида деятельности, в том числе деятельности эстетической. Сегодня оказываются важны выигрыш, а не интеллект; стратегия успеха, а не стратегия с расчётом на создание вечных ценностей… В этих условиях нельзя говорить о превалировании какого-то характера, какого-то психотипа, какой-то психики. Приходится говорить о том, что личность не может себя свободно выявить, а выявляет себя постольку, поскольку удачно действует в определенных обстоятельствах — и это может быть любая личность.

— Вам кажется, эта прагматизация культуры и жизни только набирает обороты?

— Она, безусловно, есть — и это сказывается во всём… Выигрывает не тот политик, который предлагает самую разумную программу, а тот, который богаче, у которого политтехнологи хитрее. И я не вижу конца этой тенденции, зачатков чего-то нового, какой-то альтернативы. Именно потому, что это — мировая тенденция, глобализация является тем контекстом, в котором расцветает прагматизм. Никакой альтернативы я пока не ощущаю.

— Не является ли в этой ситуации академическая наука омертвелым институтом, неадекватным времени?

— Академическая наука будет существовать всегда, потому что она всегда «омертвелая». Эта «омертвелость» и есть лучший способ существовать вечно. В «омертвелости» — спасение для науки. И я не стал бы кидать камень в академическую науку. Она нужна для того, чтобы культура могла транслироваться из поколения в поколение. Нужна история философии, нужна история литературоведческих учений или история киномысли и кинопрактики. Без этих знаний нельзя готовить молодежь. Это всегда было и всегда будет.  

Вадим Хохряков

© Журнал «Санкт-Петербургский университет», 1995-2007 Дизайн и сопровождение: Сергей Ушаков