Триумф после смерти

Время летит стремительно, и трудно поверить, что со дня смерти Льва Гумилева прошло уже пять лет. Наша последняя встреча была в Академической больнице. В день Победы я поехал туда — ведь Лев Николаевич ценил эту дату и не подвергал пересмотрам в перестроечное время. Был он, конечно, ослабевшим (“замучили лекарствами, анализами”), но не потерял оптимизма — “через неделю обещают выпустить, надо много еще сделать”. Сходили даже покурить — у него был неизменный “Беломор”. Не думалось тогда, что это последняя встреча...

А познакомились и подружились мы очень давно. В далеком 1962 году ректор ЛГУ А.Д.Александров взял опального, вышедшего из лагерей Л.Гумилева на работу. Тогдашний ректор не убоялся этого сделать, хотя обстановка, а особо в Ленинграде, была отнюдь не оттепельной. Устроили Гумилева в Институт при географическом факультете. Первую докторскую диссертацию (по истории) он защитил без проблем, со второй (по географии) было сложнее. У нас на Совете она прошла легко, а вот в ВАКе начались трудности. Оттуда пришел отзыв “черного оппонента”, отзыв отрицательный. Замечания были мелкие, пустые. Лев Николаевич злился, хотел дать бой. Мы умолили его быть сдержанным, более того, по-дружески “проверили” и “утвердили” текст ответа.

Но когда на экспертном совете в Москве был задан нелепый вопрос: “Вы кто — историк или географ?”, наш “подопечный” взорвался и наговорил много злых слов. В Ленинград приехал немного сконфуженный — отнюдь не из-за отрицательного итога, а из-за того, что нарушил договоренность нашу.

Люди в ВАКе тогда не смогли понять, что живем мы уже в эпоху интеграции наук, может быть, не знали и знаменитой фразы В.И.Вернадского — “мы все более специализируемся не по наукам, а по проблемам.” А Лев Николаевич уважал Вернадского, да и сам был интегратором. Вся суть его концепции была построена на интеграции наук — истории, географии, этнографии. Никак не укладывалась она в рамки параграфов и номеров “ваковских наук”.

Статьи его — первые кирпичики будущего здания теории этногенеза — шли туго, особенно в романовском Ленинграде. Да и мешала не только официальщина в политике, мешали и коллеги. Псевдонаучная официальщина в этнографии, так и не создавшая концепции национальной политики в СССР, естественно, отторгала труды Гумилева. И “пробить” их было довольно трудно. Печатали мы отдельные статьи в “малом академическом” журнале “Известия Всесоюзного Географического общества”, печатали вопреки запретам, печатали потому, что шефом редакции был замечательный советский полярник — академик А.Ф.Трешников — человек не из пугливых.

А Лев Николаевич продолжал свою работу, писал преимущественно в ящик письменного стола. А параллельно читал лекции студентам, выступал с открытыми лекциями в Географическом обществе СССР. Собирали они всегда такую аудиторию, что у нас были заботы с помещением (зал вмещал всего 200 человек). Вокруг Гумилева формировалась целая команда молодых ученых. Помню, какую радость доставили ему первые кандидатские диссертации. Это как-то скрашивало “табу” на его собственные книги. Вообще, его отношение к молодым ученым было каким-то особым, теплым, хотя отнюдь не добреньким. Задаст он каверзный вопрос диссертанту, в случае нечеткого ответа набросится на него с резкой отповедью, а потом, выйдя в коридор покурить, спрашивает у меня (я был тогда председателем этого Совета): ”Не слишком я его? Может быть, выступить при обсуждении, ведь диссертация-то мне нравится”. Никогда не играл он при этом в энциклопедиста, хотя по сути им был — его знания по истории, географии, этнографии поражали любого — даже самого эрудированного — собеседника. Поражала и феноменальная память, память, сохранившаяся до самых последних дней жизни.

И еще такие черты — обязательность интеллигента, верность в дружбе. Для меня эти его свойства были неразделимы. Перед какой-нибудь очередной защитой, как бы неважно ни чувствовал он себя — звонил и спрашивал, обязательно ли надо быть. И приезжал, даже будучи не очень здоровым, если было действительно надо.

Его очень любили все на геофаке, все, от лаборанта до профессора, потому что он был со всеми ровен и доброжелателен, для него существовали только хорошие и плохие люди, а звания и титулы были ни при чем. И сам он называл наш факультет своей “экологической нишей”, где, работая вовсю, отдыхал от внешних неприятностей.

Бытовые условия его в ту пору были под стать официальному отношению — комната в коммуналке, около метро “Владимирская”. Но и в ней было хорошо и тепло друзьям. Много книг, прекрасный портрет Николая Гумилева над письменным столом. Многое создала для этого тепла в доме Наталья Викторовна — жена ученого. До серебряной свадьбы он не дожил несколько дней.

Поток книг Льва Николаевича пошел лишь в самые последние годы его жизни. Пошел и принес ему огромную известность в стране и за рубежом.. “Пассионарий” вроде бы победил “карликов”. Трудно себе представить, как человек, которому под восемьдесят, умудрялся одновременно корректировать и проверять идущие в печать целым “строем” свои капитальные труды. Гигантская трудоспособность — одна из характернейших его черт. Когда отказывала рука, он надиктовывал новые тексты и поправки к старым. Одной из самых последних фраз его, которую он сказал мне в больнице, была: “А все-таки я счастливый человек, ведь всю жизнь я писал то, что хотел, то, что думал, а они (многие коллеги его) — то, что велели...”

Счастливым человеком называл себя он, отсидевший а лагерях и тюрьмах четырнадцать лет своей жизни, отсидевший совсем ни за что, за великих поэтов России — своих родителей — за Анну Ахматову и за Николая Гумилева. А в промежутке между двумя лагерными сроками была война, был фронт, в промежутке он дошел до Берлина, а потом — снова лагерь. Он не любил рассказывать о лагерных годах, а, если и рассказывал, то только о людях, с которыми там приходилось встречаться. И преимущественно о хороших людях. Говорят, даже уголовники его уважали. Там, в лагерях, рождались его идеи, рождались в нечеловеческих условиях, и даже его кандидатская, — естественно, не на бумаге, в голове. И никогда не говорил он о своих страданиях. Никогда не проклинал и не чернил всю ту сложную эпоху, как часто делают это те, кто не перенес и сотой доли его унижений, его страшной судьбы.

Теория Гумилева родилась на основе анализа далекого прошлого. Прошлого этносов, прошлого их среды, их далеких судеб, прослеживающихся до глубины веков. В шутку он говорил: “ Я не занимаюсь тем, что позже восемнадцатого века”. А на самом деле, конечно, занимался. Концепция его была устремлена в будущее, она была концепцией-прогнозом на самом важном направлении — прогнозом судеб человечества.

Линия евразийства — а самая последняя неоконченная статья его, которую он писал уже в больнице, посвящена именно этому, — линия евразийства оставалась как-бы невостребованной нашей внешней и внутренней политикой...

И кто знает, если бы советниками президента были не случайные люди, а этот Великий ученый (даже в возрасте под восемьдесят), может быть, проблемы эфемерного СНГ вообще не стояли бы.

Традиции отношения к Гумилеву, заложенные 35 лет назад академиком А.Д.Александровым, продолжились в трудную эпоху тогдашним проректором профессором В.Н.Красильниковым, развиты в последние годы ректором профессором Л.А.Вербицкой, уделяющей много внимания созданию музея Л.Н.Гумилева. Ежегодно 1 октября — в день рождения Льва Николаевича — в Петровском зале проводятся “Гумилевские чтения”, привлекающие ученых Москвы, других городов России и, в частности, — Бежецка, города его детства и юности. В этом году минуло пять лет со дня его смерти и исполнится 85 лет со дня рождения, и мы планируем сделать будущие “Гумилевские чтения” особенно представительными и интересными.

Один из “отцов” евразийства, П.Савицкий, посвятил Гумилеву такие слова:

“Великий Лев! Иди дорогой света,
И пусть на многая и творческая лета
Успех ведет тебя по трудному пути!”

Пожелание о многих творческих летах — мы видим это сейчас — сбывается, мысли и труды Л.Гумилева живут и “работают” на благо России.

Содержание номера

Главная страница

К началу статьи

Предыдущая статья

Следующая статья