Поэт — это тот, кто пишет стихи. Здесь го раздо меньше тавтологии, чем кажется на первый взгляд. Сегодня не счесть поэтичес ких натур, не написавших ни строчки, и бывших поэтов, продолжающих издавать тома нестихов и непоэм. Нынешний разговор — просто знакомство. Молодые поэты не нуждаются ни в критике, ни в похвалах. Кроме публикаций им ничего не нужно. Этот разговор, скорее, необходим нам.
|
|
| Дарья Суховей |
Стихи Дарьи Суховей я читаю все, которые мне попадаются. Даже неудавшиеся. И часто думаю: как хорошо, что у нее всегда есть что-нибудь новенькое. Потому что она — тот поэт, который пишет. Стихи.
Родилась в Ленинграде. Живет в Петербурге. Училась в 279 средней школе, сейчас заканчивает 3 курс филфака. Сдает зачеты и экзамены, пишет курсовые работы, собирается заняться проблемой русского языка в Internet. Когда повезет — работает. Корректором в газете. Лаборантом. Секретарем-референтом в компьютерной фирме. Последняя работа, хотя и давала средства к жизни, была нелегкой: приходилось отвечать по 10 часов в день на телефонные звонки. Этой весной Дарье исполнилось двадцать лет.
— Как вы относитесь к жизни, Дарья? Есть ли что-нибудь в нашем времени, что вы не можете принять?
— Во-первых, я просто люблю жизнь; во-вторых, она мне очень интересна. Мне интересно абсолютно все, и у меня нет ее неприятия ни по каким пунктам. Интереснее всего жить во время перемен.
— Может быть, потому, что вы всю свою сознательную жизнь жили во времена перемен?
— Конечно. Когда был августовский путч, мне было несколько лет. После этого наступила относительная свобода. А, может быть, и раньше. Я помню время, когда я звонила по телефону за две копейки, но не помню, чтобы у меня были какие-то проблемы с властями. Меня никакие власти никогда не трогали.
В августе 1991 года Дарье было уже четырнадцать лет. У поэтов случаются такие странные сдвиги во времени. Они начинают чувствовать время тогда, когда начинают писать. Дарья говорит, что серьезно пишет стихи с 1992 года. Впрочем, я видел и помеченные 1991-м.
Тщетно считаю средства
На кока-колу или хотя бы фанту;
Пытаюсь привязать себя к моменту,
Момент к таланту;
Смотрю на движущуюся кассовую ленту,
Ставшую подобием пулеметной; —
Тщетно пытаюсь согреться.
Лень неизменно приводит к факту
Осознания того, что еще не поздно
Остановиться; еще не рано
Удалиться, сложа руки в карманы;
Но нащупать там звезды.
Давно хотелось втереться
В какой-нибудь круг, —
Беззаботный, —
Еще не ставший квадратом
Блюзовым; но не братом,
А только другом.
Время спит, прижавшись затылком
К крепко стоящим в окнах бутылкам
С темнотой.
Купленное останется недопитым, —
Леденящим душу своим отбитым
Горлышком; — за душой.
1997
Не верьте поэту, когда он пишет стихи, полные отчаянья: если бы он отчаялся — он бы не писал. Не верьте поэту, когда он утверждает, что счастлив: если бы он был безмятежно счастлив, он бы не писал стихов. Во всем остальном он не врет. Колючие и мягкие, застенчивые и самоуверенные, честолюбивые и скромные, поэты так же бесконечно разнообразны, как человеческие особи. Но на этот вопрос они отвечают примерно одинаково.
— Зачем вы пишете стихи, Дарья?
— Естественная потребность.
— Наверно, вы фиксируете то, что происходит в вашей душе, вам необходимо это проартикулировать? Или вы целенаправленно достраиваете русскую литературу, увидев нишу для себя? Так тоже можно подходить к делу...
— Ну какой я строитель литературы! Я, скорее, вольный каменщик. Который разбрасывает камни.
— А что такое стихи?
— Речь, делящаяся на периоды, на строчки. Таково классическое определение поэзии. Но я бы сказала, что стихи — всегда дыхание.
Иной думает: некто умный и заботливый придумал для нас правила стихосложения. И началась поэзия. Тонкий и чувствительный поэт талантливо рифмует свои мысли. А другой, умелый стихотворец, перекладывает чужие. Сначала берется за псалмы, а потом вообще за весь Ветхий и Новый Завет, ибо что же может быть глубже и поэтичнее этих текстов? Работы хватит надолго. Но один настоящий поэт сказал: стихи не пишут, им дарят жизнь. А другой определял поэзию так: езда в незнаемое. Ответа на заданный вопрос, вероятно, не существует. Что и не удивительно, если вспомнить о феномене литературы: не отвечать на вопросы, а правильно их формулировать. И потому людей с поэтическими способностями гораздо больше, чем поэтов. А поэты вечно оказываются перед чистым листом бумаги. Их задача — вызволить стихи из ничего.
Фрагмент “Триады”
III
Брег бережлив, а вода —
Ей свойственно течь как речь.
Но нигде не оставив следа
Никак невозможно утечь.
Глагол сохраняет все,
Превращая себя в бесконеч...
Но с ть он молчит как то,
Чему некуда больше течь.
Хорей и ямб есть гранит,
В который закована речь.
И если ей больно быть,
Значит — некуда течь.
Поэт одинок. Попутчик отличается от спутника тем, что ему по пути с вами лишь до какого-нибудь пункта. А потом человек идет один. Предшественники же почти бессильны вам помочь, их нет, от них остались только следы на дороге.
— Вас устраивает современная литература, вы ее читаете?
— Да. Это единственное, что я читаю сейчас с интересом. Лимонова и Бродского. Пригова и Рубинштейна. Все на русском языке. Я не читаю переводную литературу. По возможности, конечно, ведь существует такой предмет, как зарубежная литература, которую надо сдавать. Не читаю детективы. Не читаю любовные романы.
— Кто ваши любимые авторы из русской классики?
— Если посмотреть с самого начала, наверно, это Тредиаковский, которого я так до конца и не осознала. Потом (я намеренно пропускаю весь XIX век со всеми его прелестями) Маяковский, Цветаева, Бродский. И, несомненно, Мандельштам. Это самые большие величины. Я осознанно не назвала Пушкина, в Пушкине искать нечего. Над Лермонтовым можно плакать, в чем я убедилась, когда перечитывала его перед экзаменом. И все-таки это не совсем то, что мне нравится.
— Вы говорите только о поэтах.
— Что можно сказать о русской прозе... Есть два полюса. Один — это Лев Толстой с “Войной и миром”, а другой — записные книжки Довлатова. Сейчас литература больше тяготеет ко второму. Первый мне неинтересен изначально, а отрывочные записки я читаю с удовольствием. Последнее, что я прочитала, — Михаил Безродный, “Конец цитаты”, — совершенно прелестная книжка. Это шедевр, который и прозой назвать-то нельзя. Так, филологические записки. А к сюжетным вещам меня не слишком тянет. Такую прозу я очень редко читаю.
— А есть кто-то, кого вы не любите или не принимаете? Или пробовали читать и — не читается?
— Я же сказала: Пушкин. Только Пушкин.
— Я хотел спросить про тех, кого Вы не любите.
— Да, это только Пушкин.
— За что?
— Ну потому, что мне трудно понять ту эпоху, а читать какие-то дополнительные комментарии очень сложно. Много их. Да, я не люблю только Пушкина. Говорить о современной литературе, что я кого-то катастрофически не принимаю, не буду. Тут я всеядный человек. А из того, что было когда-то, все терпимо, кроме Пушкина. Я его не понимаю, не могу понять.
Признаюсь, Л.Толстого, при всей моей к нему любви, мне не жалко: старик добросался камнями в Шекспира! А по поводу остального скажу так: конформизм начинается не там, где публично признаются в любви к Брежневу или Ельцину, и не тогда, когда пишут восторженное сочинение по прочитанной с отвращением какой-нибудь “Песне о Соколе” Горького. А тогда, когда не верят себе. Поэт Вяземский повторял: “Если третий встретившийся мне человек говорит: ты пьян — я иду спать”. Слов нет — сказано мудро. Но все же это сказал осторожный Вяземский, а не Пушкин.
Какой глагол, действительно неважно. И истину давно здесь не найти — Не стоит и искать — другое страшно: Что никуда отсюда не уйти. Выходишь в город: церковь, рядом рынок — Ряд слева крестиков, а справа крынок. Что ни скажи, всегда желудок прав, Бог праведен, а черт лукав. Бог приведен к черте, за ней Зима и ночь, и след саней. Мороз сегодня слишком зол — Священнодействует глагол. Бог проведен в тот коридор Меж двух следов, с тех самых пор Из двух все тех же самых зол Ни Бог не правит, ни глагол.
— Что вам еще близко, Дарья, может быть, музыка?
— Музыка? За последний год мои музыкальные вкусы изменились. Общая эволюция была такой: в 91 году я любила группу “Кино”, в 92-м и 93-м — радио “Маяк”, в 94-м я слушала “Нирвану”. Это единственное исключение, обычно я слушаю русскоязычную музыку. Янка Дягилева, “Гражданская оборона”.
— Когда вы говорите “русскоязычная музыка”, Вы имеете в виду песни?
— Конечно. Музыку в самоценном виде, пожалуй, не слушаю. А вот прошлым летом мне дали кассету Михаила Щербакова (бард такой московский), и я очень сильно увлеклась.
Из самого последнего, что на меня произвело впечатление, это альбом “Межсезонье” группы “Несчастный случай”. Там много интересного, не столько с чисто музыкальной стороны, сколько с точки зрения построения музыки и текста. Например, песня “Метро”, в которой совершенно чудная игра звуков и слов, создающих впечатление, что в метро расходятся поезда. Поется на два голоса — один: “Мама, здесь трещина в доме...”, другой: “Мраморный рай, мраморный рай...”
— А в живописи у вас есть родственные души?
— Я плохо разбираюсь в живописи. Не принимаю изысков, достаточно равнодушно воспринимаю митьков, плохо понимаю импрессионизм. Если говорить о родственных душах, то мне нравится Уолт Дисней. Это гений. А ко всему классическому отношусь спокойно: картинка — и все тут.
Интонация времени может быть записана не только средствами литературного стиха на типографской бумаге, но и на магнитофонной пленке. А точнее, на мелодии, музыкальном ритме и обертонах поющего/говорящего человека. Мы свидетели этого процесса, который идет уже несколько десятилетий. Только, наверно, нам расслышать слова не дают TV-монстры от шоу-бизнеса, и за пнями мы не видим леса.
Я вижу музыку;
из черного рояля
Она нисходит до моих ушей...
Я не знаю, что будет потом. От меня закрыт не только послезавтрашний день, но и завтрашний. Дарье двадцать лет. Дальше все зависит от судьбы.
Александр Шумилов
