Санкт-Петербургский университет
   1   2-3   4   5   6   7 
   8  9   10  11  12  13
   14  15  16  17  18  19   
ПОИСК
На сайте
В Яndex
Напишем письмо? Главная страница
№ 8 (3794), 6 мая 2009 года

Война

Финская кампания началась с предсказаний Саши Рывина. Он появлялся иногда в нашей квартире на Владимирском проспекте, требовал в виде гонорара белую булку и читал стихи. Одно из стихотворений врезалось в память.

Вот придет война большая,
Заберемся мы в подвал,
Тишину с душой мешая,
Ляжем на пол наповал.

Мне, безрукому, остаться
С пацанами суждено,
И под бомбами шататься
Мне на хронику в кино.

Кто шатался по Мильонке,
Жрал дарма а-ля фуршет,
Все мы здесь еще ребенки,
Тот же шпинглик, тот же шкет.

Как чаинки, вьются годы,
Смерть поднимется со дна.
Ты — одна, дитя природы,
И беспечна, как она.

Белый тополь в чистом поле —
Что ты помнишь о войне?
Расскажи печальной дроле
О любимом, обо мне.

Расскажи, как в чистом поле
Поцелует пуля в лоб,
Ветер смерть ее отмолит,
Отпоет воздушный поп.

Эх ты, Сева, эх ты, Сева,
Сиволапая семья.
Трупы справа, трупы слева,
Сверху ворон, снизу я.

Пророчества Рывина сбылись.

Особенно ярко они проявились в блокадном Ленинграде.

Я учился на первом курсе Исторического факультета Ленинградского государственного университета, когда начался финско-советский вооруженный конфликт. Из студентов университета был сформирован лыжный батальон. Начались регулярные вылазки в направлении Финляндии на линию Маннергейма — систему финских укреплений на Карельском перешейке вдоль границы с СССР. Но этому предшествовали тренировки бойцов в снежных условиях. Я был самым маленьким по росту в этом батальоне, и мне доставалось больше всех.

Опасались тяжелых орудий, пулеметов, долго работающих дзотов. Боялись так называемых «кукушек» — снайперов, которые простреливали российские ряды солдат, сидя на верхушках деревьев. Спасал меня сахар, прессованный в таблетках, и то, что я не пропускал ни одной тренировки, направленной против белофиннов.

Слава богу, война длилась недолго. Мы увидели Выборг, переименованный в Виипури, вернули обратно Териоки (так до 1948 г. назывался Зеленогорск) и еще несколько мелких поселений.

22 июня 1941 г. началась Великая Отечественная война. Было жаркое лето.

О начале войны я узнал по радио. И сразу решил, что мое место в армии.

Я, как праведный комсомолец, пошел в Горком комсомола просить задание. Получил право строить аэродром, завозить авиационный бензин.

Другое задание было поручено парткомом университета и заключалось в том, чтобы вдохновлять призывников задействовать зенитные орудия, которыми ощетинились ленинградские объекты.

Война началась у Кировского завода и вскоре захватила дворцовый Петергоф, а также укрепрайоны под Лугой, знакомые места, где располагались пионерские лагеря.

На фронт ехали на трамвае. Позднее «мертвый» трамвай явился символом блокадного Ленинграда.

Красноармейская книжка С.Б.Слевича

Красноармейская книжка С.Б.Слевича

Начало войны не пугало горожан или не очень пугало их. Судя по военкоматам, агитировать кого-либо не было необходимости. Все были полны ненависти к неожиданному врагу и сознательно шли в армию.

Ленинград стали систематически бомбить.

Начало войны на ленинградском фронте было достаточно организованно. Вокруг города обнаружились десятки истребителей и скрытых аэродромов.

Положение ухудшилось, когда разбомбили Бадаевские склады. Резко сократилось снабжение. Выдавали 125 г хлеба, и то такого качества, которое не утоляло голод.

В сентябре 1941 года я ушел добровольцем в Красную Армию и был направлен в 50-й батальон аэродромного обслуживания (БАО) 13-й Воздушной армии на Ленинградский фронт. Непривычный к армейским порядкам, я в первый день получил пять нарядов вне очереди.

Всю войну я провел на Ленинградском фронте.

В 50-м БАО служил в качестве красноармейца-шофера, замполитрука роты, комсорга батальона. В 1943 году мне было присвоено офицерское звание.

Во время войны мне пришлось наблюдать удивительные явления.

Расскажу о некоторых из них.

В начале моей службы в БАО оказалось, что во всем батальоне не было ни одной действующей винтовки, и чтобы занять курсантов батальона, командиры из мобилизованных красногвардейцев заставляли их отрабатывать парадный шаг.

Казалось, что прифронтовые окрестные деревни совершенно не заселены, пусты. Но к приходу немцев они оказались заселены.

Костя Белых, мой сокурсник по факультету, рассказывал, что был очевидцем того, как немцы формировали военные подразделения, укомплектовав их русскими солдатами и откуда-то появившимися русскими крестьянами. В числе таких солдат был и хорошо мне знакомый поэт, участник школы Маршака.

С любопытным явлением столкнулся и я во время перебазирования нашего батальона на новый аэродром. Когда мы выехали из Лужского района на стареньком грузовике по направлению к Ленинграду, то навстречу нам попалась группа местных жителей, которые несли большую икону, видимо, позаимствовав ее в ближайшей деревне. Они шли сдаваться немецким солдатам. Встреча с нами не доставила им удовольствия и они быстро растворились в придорожных канавах. В этом сказалась нелюбовь к советской власти.

В армию поступали приказы об укреплении воинской дисциплины, иногда имевшие последствием жесткие действия для устрашения и поднятия боевого духа. Вспоминается такой эпизод. Перед бойцами нашего БАО выстроилась шеренга зрителей из окрестных деревень. Командир полка поспешно зачитал приказ о списании молодого парня из состава батальона. Приказ прозвучал как смертный приговор. По какому-то признаку выбрали случайного красноармейца. Определили тех, кто должен исполнить приказ, и через пять минут у входа в сарай, где хранилось ГСМ (горюче-смазочные материалы), остался лежать полумальчишка, полувзрослый человек. Он так и не понял, за что его расстреляли. Свершился суд красноармейцев. Как потом оказалось, этот молодой парнишка отлучился всего на час, сбегал к матери, которая жила в двух километрах от нашей базы. Его-то и определили как нарушителя воинской дисциплины и расстреляли на глазах всего батальона.

Наш 50-й БАО 13-й Воздушной армии Ленинградского фронта располагался в поселке Смольный. На краю поселка в лесу находился аэродром, где базировался гвардейский полк истребительной авиации.

Летчики были молодые ребята, прошедшие трехмесячную подготовку. Их хорошо кормили: сгущенное молоко, мясные консервы, хлеба достаточно.

50-й БАО был переведен на блокадные нормы — 125 граммов эрзац-хлеба.

Бойцами БАО были студенты ленинградских вузов, в основном студенты-третьекурсники гуманитарных факультетов университета — исторического, экономического и географического, и штрафбатники — бывшие уголовники, которые имели, в отличие от студентов, большой опыт выживания в голоде и холоде.

Как минимум три четверти студентов 50-го БАО остались лежать в окопах вблизи поселка Смольный, где до сих пор существует аэродром. Их не захоранивали, а просто припорашивали снегом, так как не было сил.

Я видел, как умирают от голода, как под влиянием голода человек морально и физически деградирует, как наступает момент, когда есть уже не хочется, желудок заполняется размоченной хлебной баландой, густо засоленной и заправленной пахнущим лавровым листом…

Меня спасала работа. Я служил в БАО не только красноармейцем-шофером, но и замполитруком роты, комсоргом батальона. Эта работа налагала дополнительную ответственность за все происходящее, придавала дополнительные силы, поддерживала, не позволяя опускаться, помогала преодолевать жгучий голод.

Но случались удачи, которые давали надежду на лучшее будущее.

Удачей считалось достать с передовой кусок конины или банку консервов, присланных летчикам с Большой земли.

Удача, когда летчики спецрейсов, обслуживающие Смольный, пролетая над БАО, «случайно» сбрасывали ящик с продовольствием.

Ленинградский фронт. 1944 г. Крайний слева сидит С.Б.Слевич — комсорг батальона.

Ленинградский фронт. 1944 г. Крайний слева сидит С.Б.Слевич — комсорг батальона.

Для тех, кто не курит, удача состояла в обмене пачки сигарет или махорки на кусок хлеба, правда, этот способ не нашел широкого распространения из-за того, что табака было мало, а курильщиков много.

Начиналась зима 1941–42 годов. Пайка хлеба оставалась прежней —125 г хлеба в сутки. Вспоминается охота на запретную кошку и унизительное положение, в котором я очутился при попытке обмена табака на кусочки хлеба.

Изнемогая от голода, красноармейцы моего взвода организовали следующее преступление. С винтовками наперерез они вопреки приказу командира полка поймали единственное сохранившееся животное — домашнюю кошку, которая исправно охотилась за крысами, и «заставили ее долго жить». Полковник, подписывая приказ о смертной казни за поимку кошки, исходил из гуманных соображений. В общем, кошку не сберегли. Случилось это ночью, чтобы никто не мог увидеть. Вторая половина ночи было посвящена разбору кошачьих внутренностей.

Я, будучи командиром этого взвода, не мог воспрепятствовать гибели кошки, так как понимал как красноармейцев, так и командиров, которые защищали и осознавали полезность и необходимость иметь на камбузе кошку.

Моя неудачная попытка утолить жгучий голод путем обмена табака на хлеб выглядела так.

На самой линии фронта, на краю наших окопов в районе Ржевки, приютилась маленькая деревянная избушка, от которой шло тепло, и было ясно, что там живут люди, которые имеют хлеб. Административно она принадлежала поселку Ржевка. С красноармейцами моего взвода мы проследили, что в эту избушку регулярно заходят красноармейцы нашего батальона. Как потом выяснилось, они меняли папиросы на кусочки хлеба. Я последовал их примеру. Я мог рассчитывать на пачку «Севера», имеющуюся у меня, некурящего. Я открыл дверь, пахнуло теплом и едой. Избушка была заполнена бойцами, погода была нелетная. В избушке грелись трое знакомых мне по истфаку студента, сидящих за столом в окружении штрафбатных девиц. Мой приход прервал оживленную беседу сытых людей. Я предложил выменять папиросы на хлеб. Прием был холодный. Старший из трех студентов выслушал мою просьбу и отказал. Но меня поразило то, как мой знакомый распорядился крошками хлеба, как одним махом он сбросил их со стола в грязный угол. Весь полет хлебных крошек запечатлелся в моей памяти на всю жизнь как неизгладимое кощунство над живительными крошками. Я протянул пачку папирос «Север», но она их не заинтересовала. Безвозмездно мне хлеба не предложили.

Были и другие случаи, которые в условиях блокады давали надежду на жизнь. Так, я сумел уговорить командира роты получить разрешение на поездку домой к родителям. Отец и мать распорядились растопить ванную колонку и предоставили мне возможность избавиться от накопленных паразитов. И здесь, в ванной комнате, я еще раз почувствовал, что значит «вшивая команда», что такое дистрофия II степени и что означает «прозрачное состояние организма».

Весной 1944 года закончилась моя служба в 50-м БАО и меня перевели в XIII отдельный ордена Александра Невского полк связи ХIII Воздушной армии Ленинградского фронта.

Этому предшествовала короткая учеба при командовании Высшего военно-воздушного подразделения.

С июля 1944 года по июнь 1945 года работал комсоргом XIII отдельного ордена Александра Невского полка связи XIII Воздушной армии Ленинградского фронта. Это был не только отдельный полк связи Воздушной армии, но и особый полк, сформировавшийся в тяжелых условиях ленинградской блокады в 1943 г., куда вошли сугубо штатские лица.

Контингент полка связи не блистал разнообразием. В основном это были девушки и руководимые ими военные специалисты по радиотехнике и радионавигации. Но именно эти девушки, выросшие за короткое время на боевых постах, на действующих телефонно-телеграфных узлах, радиотехнических установках, линиях связи в высококлассных специалистов, завоевали почетное знамя имени Александра Невского. Это они сидели в окопах и наводили советские самолеты на немецкие истребители, давали команды советским летчикам, по существу, участвуя в боях.

Из всех почетных званий, которые я приобрел, — доктор географических наук, профессор Государственной морской академии им. С.О.Макарова, академик Российской экологической академии, почетный член Русского географического общества и др., больше всего меня привлекает звание, полученное в начале войны — красноармеец-шофер, и в конце войны — лейтенант XIII отдельного ордена Александра Невского полка связи XIII Воздушной армии (ныне 48 полк связи 76 Воздушной армии). Я бы хотел снова вернуться к этим званиям, но без войны, так как 60 лет назад мы были на 60 лет моложе, сильнее, красивее и теперь никакими благами не заменишь утраченное временем. Демобилизовался я в августе 1946 года.

«Сытый голодного не разумеет»

Отрывки из военного дневника

Голодными искорками блестят глаза в темном притолоке порога. Придерживаясь за косяк, сутулясь, стоит он, не сводя пристального взгляда с нескольких нарезанных кусков хлеба на столе.

С.Б.Слевич (слева) с братом. Май 1945 г.

С.Б.Слевич (слева) с братом. Май 1945 г.

Мысли путано и стремительно проносятся в его голове. Мирное время, университет, лекции. Этот владелец хлеба, бесценного сейчас богатства, сидел тогда там на последних рядах. Тогда он был такой же студент, товарищ, но какая пропасть сейчас между нами из- за того, что на столе у него хлеб, из-за того, что я свои 125 граммов съел еще утром. Почему так небрежно нарезаны эти ломти хлеба, как много вокруг оставлено крошек, как можно быть таким расточительным. Мне бы съесть только эти крошки, чтобы боль, мучительная, ноющая боль в животе утихла. Может быть, попросить, но… он сам догадается, он должен понять, что я голоден, зверски голоден. Только не унизить себя. Нас вместе учили грамоте, а голод написан на моем лице. Он должен прочесть, он знает, что я принес менять табак на конину, на хлеб, на что-нибудь, чем можно утолить нестерпимый голод. И он говорит, что нет ничего. Но хотя бы тот кусочек конины, что вкусно потрескивает на сковородке, распространяя вокруг нестерпимый запах жареного мяса. От этого еще больше кружится голова. Хоть бы не было этого запаха. Вчера, там, в землянке, на коптящем чугунке стояли котелки с конскими кишками, варили их целый день, потом с трудом жевали. Жаркое из конины сейчас мечта, роскошь, но мне бы только крошки со стола. В землянке не бывает крошек, их до последней подбирают, вылавливая смоченным слюной пальцем. Там голод, там опухшие закоптелые лица. А здесь тепло, пахнет испариной человеческих тел, здесь керосиновая лампа равномерно освещает комнату и нет прыгающих теней от коптилки, нет снующих от холода людей. Здесь шутят, смеются, у них розовые щеки и не голодный блеск глаз. Это другой мир.

Неужели так далек этот мир от меня, и они ничего не поймут, не прочтут в моих глазах мольбу о крошках, только о хлебных крошках. Как мало нужно, чтобы быть счастливым. Сейчас бы броситься к столу, собрать крошки и съесть. Это ведь не будет позором, преступлением. Я не отниму от них последнее. Но это значит унижение перед ними, сытыми, пребывающими в довольстве. Там тоже грязь, грязь голодных немощных людей, здесь грязь сытых, отяжелевших, обленившихся.

Копоть и паутина в углу и на потолке, куча одежды на нарах. Не раздеваясь, в сапогах и валенках валяются они, тискают друг друга, потеют, визжат от удовольствия. Чего им весело? Какое право они имеют быть веселыми? Разогнать бы их всех, избить за все, за ноющую боль в желудке, за свинство их, за крошки нас столе. Что они здесь делают, какое имеют право быть веселыми, мне хочется есть, мои товарищи в землянке звереют от голода, а им весело. Гады!

Но хозяева здесь они и я к ним пришел просить только крошки с их стола. Пришел, значит нужно молчать, нужно сдерживать себя.

Вот руки хозяина задвигались, переставили какие-то предметы на столе, ладони зашаркали по клеенке, собирая эти драгоценные крошки в кучку. Неужели он прочел мои мысли и это для меня? И он посмеет предложить их мне, унизить товарища, негодяй, — или это великодушно, это мое спасение? Пройдет время, мы снова встретимся, и я вспомню эти минуты и поблагодарю за крошки, которые сейчас для меня всего дороже.

На столе образовалась горушка из хлебных крошек. Кажется, никакая сила не смогла бы оторвать от них моего взгляда. Неумолимо как черный коршун, покрывая тенью добычу, опустилась его ладонь на крошки, и… они полетели в угол, в помойное ведро, в мозгу моем оставляя кровавый след своего полета. И услышал я, как бешено стучит мое сердце, будто вырваться хочет наружу, и дышать становится трудно, как от сдавленного воротника. К горлу подкатился горький ком и глаза стали влажными… Только не показать ему своей слабости. Обида, жгучая ненависть к этим сытым грязным людям закипела в груди. Пусть, надо идти. Кулаки сжимаются до хруста в суставах. Нет, это не люди — звери, без мозгов, без души. Пройдет этот ком, еще один ком, еще одна обида, но все-таки я человеком останусь. Простите, я пойду, меня ждут в землянке.

Новогоднее обращение в будущее

Встреча Нового 1942 года

Пишу 31-го. Через пару часов — Новый год. Кончается сорок первый. Печальная картина встречи: землянка, окружение изголодавшихся, закоптелых лиц людей, потерявших человеческий облик, и полное одиночество. Принес патефон. Пластинки навевают воспоминания, и становится еще грустнее. Мой праздничный стол — кусочки хлеба и кубик масла в 15 граммов. Выдали еще утром — хранил целый день, банка крабов и полплитки шоколада — роскошь, но, увы, это неприкосновенный запас, а завтра изменений в продовольственных нормах нет.

Итак, вдали от друзей, в грязи, голодный, беспокоюсь о голодающих родителях, физически и морально истощенный, с одними надеждами, с надеждами на 42-й год, который принесет многое другое — лучшее, с надеждой в 42-м покончить с войной, блокадой и самой армией, как хорошо бы в ней ни было.

Впереди большая жизнь, но к ней барьеры трудностей. Пройти и преодолеть их, все пережить, но жить!

Вот и блокнот мой приходит к концу. Это подарок друга. Где он теперь? Где-то на фронте, вспоминает, может быть, о прошлой жизни или думает о будущей? А остальные мои товарищи? Где и как они встречают Новый год?

С.Б.Слевич в год окончания ЛГУ.

Яша в госпитале, не может передвигаться. Шурик на фронте, Рува на фронте, Муля Гербаус убит, Виктор убит, а с ними мы встречали сорок первый. Год назад праздновали свадьбу Веры и Мули. Была бесшабашная студенческая встреча и свадьба студентов. А теперь Мули нет, отец Веры погиб при обстреле и распалась счастливая семья. То была радостная веселая встреча, а за ней потянулся сорок первый год. Сначала медленно, потом быстрее и быстрее. Сначала обычные студенческие дела — сессии, лекции, свободное расписание. И вот 22 июня. День ворвался со слезами девочек, с известиями о жертвах в городах. Стало оживленно, шумно, толпы у репродукторов, у газет. Экзамены стали второстепенным делом. Оценки уже ничего не значили. Послали представителем от РК комсомола на распределительные пункты. Бойцы уходят на фронт — у всех вера в победу, в легкий и быстрый успех. Никто из них не думает не вернуться. Агитировать не приходится. Дальше на спецстройку. Без плана и руководства пересыпать землю с места на место, строить аэродром. Так стала выявляться изнанка войны. На фронтах отступление, бегство, тысячи жертв. Вид разбитых дивизий у деревни Даймища. А мы кому-то зачем-то еще продолжаем пересыпать землю. Мимо нас усталые голодные бойцы, без оружия, без порядка плетутся в пыли по дорогам. Первые вести о гибели друзей. Авантюра со студенческим партизанским отрядом и нет Кирилла Тигрова, убит Юра Поляков, без руки Коля Фирсов.

Дорогие друзья, замечательные люди, люди будущего. Что они дали своей смертью, но жизнью они дали бы многое.

Трясет малярия. И это прошло.

Сентябрь в РККА. Незаметно, без шума и оваций, для всех обычное дело. И если тебя сейчас убьют, это тоже пройдет незамеченным. Отобрали паспорт, и всё.

И еще одна оборотная сторона нашей жизни. Безобразия в автоучилище. Беспорядки в учебе, воровство, калечение людей. Командиры-простофили, которых нужно муштровать.

Кончилась и эта комедия. Кончилась, ничего не дав, кроме формальных прав шофера и физического истощения. От всего училища осталась в памяти беготня с 6-го этажа в подвал по тревогам 6–7 раз в ночь. Без сна, качаясь, держась за перила. Тускл радостей спектр — какой-нибудь котелок с бобами — праздник, и вечный аккомпанемент сирены.

И вот мы здесь. Аэродром под Ленинградом. Зима. Мороз. Печь разжигают ружейным маслом, копоть, грязь и мерцание коптилок. И сейчас не приносим пользы. Медленно истощаемся. Каждый день новых уносят в лазарет. Сегодня произвели три залпа — похоронили умерших от истощения.

Ждали после первого прибавок, но паек на завтра получен и нормы прежние. Что будет дальше?

Никакого неприкосновенного запаса у меня больше нет. Но не о себе я волнуюсь. Как там, в Ленинграде, переживут ли мои родители. В городе хуже, несмотря на прибавку хлеба. Ездить туда — объедать голодных — преступление. А как хочется вырваться из этого зверинца, где чувствуешь себя буквально, как в клетке.

Фридман, Шумило, Быков и другие — злые, звероподобные существа, с атрофированными всеми человеческими чувствами. Что может быть общего с ними? Или — учить их. Но сейчас они не способны что-либо воспринимать, да мы же учились вместе в университете.

Романтическая жилка помогает мне переживать трудности. Нужно только верить в лучшее, смотреть вперед и держать голову высоко, как это ни трудно.

Думать только о будущем, а не о настоящем и прошлом.

Итак, встречаю 1942 год. Дорогие друзья! Я обращаюсь к вам, в будущее. Когда-нибудь в другой обстановке (не буду описывать сервировку стола) вспомним о пережитом, о тех, кого нет с нами. Это очень горькие воспоминания, но самое страшное на свете — эгоизм. Надо его бояться, надо душить в себе зверя. Только тогда ты человек. «Человек — это звучит гордо!».

Так выпьем за человека! Выпьем за сегодняшний день, когда так хотелось выжить и было нелегко! Выпьем за дружбу, которую можно пронести через всю жизнь, через все препоны. Если дружба у тебя в груди, а не на языке, то она защищает лучшей бронёй на свете.

Встанем друзья, почтим память замечательных людей, не успевших развернуть всех своих способностей, не сумевших хорошо рассмотреть мир, долюбить. За друзей, которые могли бы сейчас чокнуться с нами бокалами! Я слышу их голоса, звон стекла, я отчетливо вижу их.

Вот Зоя Аверина, еще девочка, она очень мало видела в своей жизни, едва испытала первый поцелуй. Милая Зоя! Мы могли бы сейчас поговорить о наших студенческих делах. В мироздании они ничтожны, зачем, скажут, портить нервы по этому поводу. Спортивные кружки, членские взносы — все это имело когда-то свой смысл. Теперь тебя нет. Еще недавно мы попрощались с тобой так, как будто завтра встретимся. «Пиши, вот адрес!» — и зашагала, гордая своей военной формой.

Кирилл! Помнишь наш литературный кружок, твои стихи с «молодым баварским пивом», Даймище… А теперь тебя нет.

Вовка Санев, Юрка Фрид… Еще не все дошло до сознания, слишком много горького. Но у нас с вами будет время вспомнить всех.

Так выпьем за жизнь! За самое ценное на земле! Жизнь — это бодрость и веселье, жизнь — это творческий труд, жизнь — это круг друзей, это коллектив прежде всего. За жизнь!

Остались минуты сорок первого года. Проснусь в сорок втором. Если бы все это было сказкой и герой проснулся на мягкой постели. Но, увы, все это наяву, все это печальная действительность.

Мало осталось сил для большего оптимизма, но все же встречаю новый год с верою в лучшее будущее...

Мы еще повоюем!

23 час. 30 мин. 31-го декабря 1941 года  

Март 1946 г.
С.Б.Слевич

© Журнал «Санкт-Петербургский университет», 1995-2009 Дизайн и сопровождение: Сергей Ушаков