Санкт-Петербургский университет
   1   2-3   4   5   6   7 
   8  9   10  11  12  13
   14  15  16  17  18  19   
ПОИСК
На сайте
В Яndex
Напишем письмо? Главная страница
№ 6 (3728), 5 апреля 2009 года

«Что за история,
если она скучна!..»

«Мелкого не хочется! Великое не выдумывается!»

В.В.Григорьев, первый историограф Императорского Санкт-Петербургского университета, характеризуя преподавательский персонал этого учебного заведения в первый период его существования, с 1829 по 1835 год, писал: «Для преподавания истории древней и средневековой приглашен был в 1834 году, с званием адъюнкта, воспитанник Нежинского лицея, учительствовавший в Патриотическом институте, Гоголь-Яновский (Николай Васильевич), знаменитый впоследствии автор “Мертвых душ”, тогда же известный лишь по “Вечерам на хуторе”. Призвание свое к историческим занятиям основывал он на трех статьях, напечатанных им, в том же 1834 году, в “Журнале Министерства народного просвещения”:

1) “План преподавания всеобщей истории”; 2) “Отрывок из истории Малороссии” и 3) “О малороссийских песнях”. Но статьи обнаруживали в авторе их художника, а не мыслителя и не ученого; к тому же Гоголь, по незнанию классических древних и новых европейских языков, не обладал даже и средствами приобрести надлежащую начитанность, а приемы научные были ему совершенно неизвестны. Опыт годичного преподавания предмета, весьма неудовлетворительный, убедил его самого, что взялся он не за свое дело, и в 1835 году Гоголь оставил университет». Эта краткая справка касается известного и во многом драматичного эпизода жизни Николая Васильевича Гоголя: его выступления в качестве историографа — ученого и преподавателя истории, адъюнкта Санкт-Петербургского университета.

Появлению Гоголя на университетской кафедре предшествовал сложный для него период раздумий, поисков подлинного призвания. Успех недавно вышедших в свет «Вечеров на хуторе близ Диканьки» не радовал писателя: побасенки пасечника Рудого Панька представлялись ему делом несерьезным и незначительным. «Вы спрашиваете об “Вечерах Диканьских”, — писал он М.П.Погодину 1 февраля 1833 года. — Чорт с ними! <…> Я даже позабыл, что я творец этих “Вечеров”, и вы только напомнили мне об этом. <…> Да обрекутся они неизвестности! покамест что-нибудь увесистое, великое, художническое не изыдет из меня. Но я стою в бездействии, в неподвижности. Мелкого не хочется! великое не выдумывается!»

«Великое» — это, среди прочего, и задуманные Гоголем исторические труды, масштаб которых поистине грандиозен. В начале 1833 писатель сообщал М.П.Погодину о подготовке к печати энциклопедического труда «Земля и люди» — «всеобщей истории и всеобщей географии в трех, если не в двух томах».

23 декабря того же года Гоголь делился с А.С.Пушкиным планами создания труда по всеобщей истории, «которой, в настоящем виде ее, до сих пор, к сожалению, не только на Руси, но даже и в Европе, нет». В 1834 гг. он обсуждал с М.А.Максимовичем проект создания полной истории Малороссии «от начала до конца <…> в шести малых, или в четырех больших томах». В самом начале 1835 года Гоголь упоминал о существовании у него еще одного замысла — труда по истории средних веков «томов из 8, если не из 9».

«Это может делаться только в России,
где протекция дает право на все»

Увлечение историографией соединялось у Гоголя с надеждой на перемену места и образа жизни. В 1833 году в Киеве готовился к открытию новый Императорский университет св. Владимира, и Гоголь решил попытаться занять там место профессора на кафедре всеобщей истории. К тому времени у него имелся определенный педагогический опыт — с февраля 1831 года Гоголь читал общий курс истории в женском Патриотическом институте. Преимуществом писателя была и его литературная слава. К нему благоволил министр народного просвещения С.С.Уваров, среди ходатаев Гоголя были А.С.Пушкин и В.А.Жуковский, министр юстиции Д.В.Дашков, министр внутренних дел Д.Н.Блудов. Все они были знакомы с Уваровым еще по литературному обществу «Арзамас», членами которого ранее состояли. Переговоры длились в течение полугода (до лета 1834 года), но закончились неудачей: Гоголь не получил желаемого назначения. Вместе с тем, ему была предложена своеобразная компенсация: попечитель Петербургского учебного округа князь М.А.Дондуков-Корсаков пригласил его в Императорский Санкт-Петербургский университет. 24 июля 1834 года Гоголь получил должность адъюнкт-профессора по кафедре всеобщей истории, и с осени того же года начал чтение лекций для студентов второго курса «по собственным запискам» — сначала по истории средних веков (4 часа в неделю), а затем и по древней истории (2 часа в неделю). Задуманные им историографические труды приобрели статус официальной академической деятельности, о чем сообщалось в «Отчете по Санкт-Петербургскому учебному округу за 1835 год»: «Адъюнкт по кафедре истории Гоголь-Яновский сверх должности своей по университету принял на себя труд написать историю средних веков, которая будет состоять из 8 или 9 томов. Также намерен он издать особенное извлечение из оной истории в одном томе. Из трудов своих, кроме означенной истории средних веков, которой, если обстоятельства позволят, первые три тома надеется он издать в следующем году <…>, также занимается он разысканием и разбором для истории малороссиян, которой два тома уже готовы, но которые, однако ж, он медлит издавать до тех пор, пока обстоятельства не позволят ему осмотреть многих мест, где происходили некоторые события».

Гоголь в то время был очень молодым человеком, «хотя уже и с именем в литературе, но не имеющий никакого академического звания, ничем не доказавший ни познаний, ни способностей для кафедры — и какой кафедры — университетской!». Неудивительно поэтому, что в преподавательской среде его назначение было воспринято с неодобрением. «Это может делаться только в России, где протекция дает право на все», — не без основания заметил по этому поводу А.В.Никитенко, литературный критик, профессор словесности Санкт-Петербургского университета. «Гоголь сошелся с нами хорошо, как с новыми товарищами, — писал Ф.В.Чижов, в 1834 году адъюнкт Санкт-Петербургского университета, преподаватель начертательной геометрии, — но мы встретили его холодно. <…> …Самое вступление его в университет путем окольным отдаляло нас от него как от человека».

«Гоголь прошел на кафедре как метеор…»

Студенты, однако, с интересом отнеслись к появлению нового преподавателя. Причиной тому была яркая литературная репутация Гоголя. По словам В.В.Григорьева, «весь университет восхищался “Вечерами на хуторе” и с любопытством ожидал появления на кафедре Пасичника Рудого Панька. На первую лекцию навалили к нему в аудиторию все факультеты». По воспоминаниям одного из студентов, Н.И.Иваницкого, Гоголь первый раз появился перед слушателями «в сопровождении инспектора студентов»: «Это было в два часа. Гоголь вошел в аудиторию, раскланялся с нами и, в ожидании ректора, начал о чем-то говорить с инспектором, стоя у окна. Заметно было, что он находился в тревожном состоянии духа: вертел в руках шляпу, мял перчатку и как-то недоверчиво посматривал на нас. Наконец подошел к кафедре и, обратясь к нам, начал объяснять, о чем намерен он читать сегодня лекцию. В продолжение этой коротенькой речи он постепенно всходил по ступеням кафедры: сперва встал на первую ступеньку, потом на вторую, потом на третью. Ясно, что он не доверял сам себе и хотел сначала попробовать, как-то он будет читать? Мне кажется, однако ж, что волнение его происходило не от недостатка присутствия духа, а просто от слабости нервов». Эта лекция, первоначально опубликованная в сентябрьской книжке «Журнала Министерства народного просвещения» за 1834 год, а впоследствии — в гоголевском сборнике «Арабески» (СПб., 1835), представляла собой обзорный очерк истории средних веков и произвела хорошее впечатление на слушателей. «…Мысль, высказываемая им, — писал Н.И.Иваницкий, — развивалась совершенно логически и в самых блестящих формах. <…> Гоголь овладел совершенно вниманием слушателей. Невозможно было спокойно следить за его мыслью, которая летела и преломлялась, как молния, освещая картину за картиной в этом мраке средневековой истории». Были и другие удачные занятия; на одном из них присутствовали В.А.Жуковский и А.С.Пушкин. «Однажды — это было в октябре, — вспоминал тот же Иваницкий, — ходим мы по соборной зале и ждем Гоголя. Вдруг входят Пушкин и Жуковский. <…> Через четверть часа приехал Гоголь, и мы вслед за тремя поэтами вошли в аудиторию и сели по местам. Гоголь вошел на кафедру и вдруг, как говорится, ни с того, ни с другого, начал читать взгляд на историю аравитян. Лекция была блестящая, в таком же роде, как и первая. <…> Видно, что Гоголь знал заранее о намерении поэтов приехать к нему на лекцию и потому приготовился угостить их поэтически. После лекции Пушкин заговорил о чем-то с Гоголем, но я слышал одно только слово: “увлекательно”». Эта лекция, по свидетельству мемуариста, также была «из слова в слово напечатана в “Арабесках”» под заглавием «Ал-Мамун».

С 1835 года Гоголю, как упоминалось выше, было поручено читать, наряду с историей средневековья, и курс древней истории. Сам писатель воспринял это назначение без энтузиазма. «…На меня свалили теперь и древнюю историю, от которой я прежде открещивался было руками и ногами, — сообщал он М.П.Погодину 14 декабря 1834 года, — а теперь постановлен в такие обстоятельства, что должен принять поневоле после нового года. Такая беда! а у меня столько теперь дел, что некогда и подумать о ней». Вместе с тем, некоторые лекции этого курса также имели своих поклонников. Например, Е.А.Матисен, в то время студент Юридического факультета, вспоминал о сильном впечатлении, которое произвели на него гоголевские выступления: «Гоголь никогда не был научным исследователем <...>, но поэтический свой талант и некоторый даже идеализм, а притом и особую прелесть выражения, делавшие его несомненно красноречивым, он влагал и в свои лекции, из коих те, которые посвящены были идеальному быту и чистоте воззрений афинян, имели на всех, а в особенности на молодых его слушателей, какое-то воодушевляющее к добру и к нравственной чистоте влияние <…>. Гоголь прошел на кафедре как метеор, с блеском оную осветивший и вскоре на оной угасший, но блеск этот был настолько силен, что невольно врезался в юной памяти».

«Синица явилась зажечь море…»

Преподавательские удачи, однако, были для Гоголя скорее исключением, чем правилом. В целом и преподаватель, и студенты остались недовольны друг другом. Уже спустя полгода после начала работы Гоголь жаловался М.П.Погодину: «Знаешь ли ты, что значит не встретить сочувствия, что значит не встретить отзыва? Я читаю один, решительно один в здешнем университете. Никто меня не слушает, ни в одном ни разу не встретил я, чтобы поразила его яркая истина. <…> Хоть бы одно студентское существо понимало меня. Это народ бесцветный, как Петербург». У Гоголя больше не было желания тратить физические силы и творческую энергию и, как он выражался, «будить сонных слушателей». Последние же относили свое сонное состояние полностью на счет преподавателя. По словам упомянутого выше Н.И.Иваницкого, так восхищавшегося первой гоголевской лекцией о средних веках, большинство занятий проходило «вяло, безжизненно и сбивчиво»: «Все следующие лекции Гоголя были очень сухи и скучны: ни одно лицо историческое не вызывало его на беседу живую и одушевленную… Какими-то сонными глазами смотрел он на прошедшие века и отжившие племена. Без сомнения, ему самому было скучно, и он видел, что скучно его слушателям. Бывало приедет, поговорит с полчаса с кафедры, уедет, да уж и не показывается целую неделю, а иногда и две. Потом опять приедет, и опять та же история». И.С.Тургенев, бывший в то время в числе слушателей Гоголя, впоследствии в «Литературных и житейских воспоминаниях» рисовал комический и даже жалкий образ своего лектора: «Это преподавание, правду сказать, происходило оригинальным образом. Во-первых, Гоголь из трех лекций непременно пропускал одну; во-вторых, даже когда он появлялся на кафедре, — он не говорил, а шептал что-то весьма несвязное, показывал нам маленькие гравюры на стали, изображавшие виды Палестины и других восточных стран, — и все время ужасно конфузился. <…> На выпускном экзамене из своего предмета он сидел, повязанный платком, якобы от зубной боли — с совершенно убитой физиономией — и не разевал рта. Нет сомнения, что он хорошо понимал весь комизм и всю неловкость своего положения: он в том же году подал в отставку…». По воспоминаниям Е.А.Матисена, Гоголь с его «бледным, исхудалым и длинноносым лицом», подвязанным «черным платком от зубной боли» и фигурой, затянутой в вицмундир, производил впечатление «бедного угнетенного чиновника, от которого требовали непосильного с его природными дарованиями труда». «Гоголь так дурно читает лекции в университете, что сделался посмешищем для студентов, — писал в дневнике А.В.Никитенко. — Начальство боится, чтоб они не выкинули над ним какой-нибудь шалости, обыкновенной в таких случаях, но неприятной по последствиям. Надобно было приступить к решительной мере. Попечитель призвал его к себе и очень ласково объявил ему о неприятной молве, распространившейся о его лекциях. На минуту гордость его уступила место горькому сознанию своей неопытности и бессилия. Он был у меня и признался, что для университетских чтений надо больше опытности».

В конце 1835 года Гоголь покинул университет, заметив в письме к М.П.Погодину, что время, проведенное там, было «годами бесславия». Ни один из задуманных им грандиозных научных трудов не увидел свет — поскольку никогда не был написан. Результатом его историографических штудий явился лишь ряд небольших статей. Некоторые из них («О средних веках», «Ал-Мамун», возможно — «О движении народов в конце V века») читались Гоголем в качестве лекций. Эти статьи вошли в состав гоголевского сборника «Арабески», изданного в 1835 году, почти одновременно со сборником «Миргород». В том же году в журнале «Телескоп» появилась посвященная этим сборникам знаменитая статья В.Г.Белинского «О русской повести и повестях

г. Гоголя». Автор объявил Гоголя главой современного литературного процесса, поставив его на место, по мнению Белинского, оставленное Пушкиным. Вместе с тем, в конце статьи Белинский заметил, насколько он рад, что избрал предметом своих рассуждений только повести Гоголя, а потому избавлен от неприятной необходимости разбирать его ученые статьи. Последние, по мнению критика, являли собой пятно на блестящей литературной репутации автора. Белинский не видел в них ни оригинальных мыслей, ни интересных идей, ни художественных достоинств. «Я не понимаю, — писал он, — как можно так необдуманно компрометировать свое литературное имя. Неужели перевести, или, лучше сказать, перефразировать и перепародировать некоторые места из истории Миллера, перемешать их с своими фразами, значит написать ученую статью?.. Неужели детские мечтания об архитектуре ученость?.. Неужели сравнение Шлецера, Миллера и Гердера, ни в каком случае не идущих в сравнение, тоже ученость?.. Если подобные этюды — ученость, то избавь нас бог от такой учености! Мы и без того богаты ею».

Таким образом, в глазах современников Гоголь — ученый, историк и университетский лектор — напоминал героя его собственной комедии, Хлестакова, самонадеянно и безосновательно претендовавшего на высокое положение. «Что же вышло? “Синица явилась зажечь море” — и только», — так отозвался о гоголевском преподавании А.В.Никитенко, усмотревший в поведении писателя лишь доказательство его легкомыслия и «фантастического самолюбия». Гоголевский биограф П.А.Кулиш сообщал, что П.А.Плетнев также вспоминал «с досадой о том, как устроил Гоголь свою профессуру в университете, будучи вовсе к ней неприготовленным». Еще резче и определеннее высказался И.С.Тургенев, написавший о Гоголе: «Мы все были убеждены (и едва ли мы ошибались), что он ничего не смыслит в истории».

«…Обнять вдруг и в полной картине
все человечество…»

Ситуация, между тем, была в действительности несколько сложнее. Неудача Гоголя объяснялась не только недостатком профессиональных знаний или подготовки, но, прежде всего, грандиозностью поставленной им перед собой задачи. Последняя, впрочем, в полной мере соответствовала культурным тенденциям эпохи. В начале 1830-х годов одной из основных проблем европейской и русской историографии стал поиск смысла совершившихся в прошлом событий. «Происшествия для нас гиероглифы, которых сокровенного смысла мы не постигаем, которых одни только наружные узоры нас прельщают, — писал об этом М.П.Погодин. — История для нас еще поэма на иностранном языке, которого мы не понимаем, и только чаем значение некоторых слов, много-много эпизодов <...>». Главным объектом исследования служили не факты сами по себе, но принципы их взаимосвязи, их глубинные взаимоотношения. Понимание их, как предполагалось, должно было открыть историку путь к постижению глобальных законов мирового существования, определяющих исторические судьбы человечества, взятого как единое целое. «Всеобщая история, в истинном ее значении, не есть собрание частных историй отдельных народов и государств <…>, — писал Гоголь в статье «О преподавании всеобщей истории». — Предмет ее велик: она должна обнять вдруг и в полной картине все человечество <…>. Она должна собрать в одно все народы мира, разрозненные временем, случаем, горами, морями, и соединить их в одно стройное целое». Каждый этап исторического развития мыслился здесь как необходимый и закономерный. Вместе они должны были составить единую цепь, звенья которой прочно соединялись друг с другом. «Все события мира должны быть так тесно связаны между собою и цепляться одно за другое, как кольца в цепи. — утверждал писатель, — Если одно кольцо будет вырвано, то цепь разрывается. <…> …Одно событие рождает другое <…> и <...> без первоначального не было бы последующего».

Связь эта, однако, не была «видимой» и «вещественной». Внутренняя целостность исторического процесса обусловливалась единством направляющего судьбы человечества божественного замысла, воли провидения. «Связь эта, — писал Гоголь, — должна заключаться в одной общей мысли: в одной неразрывной истории человечества, перед которою и государства, и события — временные формы и образы! Мир должен быть представлен в том же колоссальном величии, в каком он являлся, проникнутый путями Промысла, которые так непостижимо на нем означались». Постижение сути этого величественного замысла и составляло задачу историка. Он должен был явить взору современников подлинные законы существования мира, объяснить глубинный смысл происходящих с человечеством событий.

Трудно вообразить более сложную задачу и более великое поприще. Неудивительно поэтому, что роль историографа была столь притягательна для Гоголя, жаждущего великих дел. Понятна и искренняя убежденность писателя в осуществимости своих грандиозных научных замыслов. Предполагалось, что, постигнув гипотетический единый закон исторического развития, выведя своего рода формулу мировой истории, возможно, исходя из установленных закономерностей, предугадывать направление исторических событий, провидеть прошлое. Не случайно, например, в «Исторических афоризмах» М.П.Погодина труд историка описывался в математических терминах: «…Всякое <…> действие <...> совершилось по закону, и закон этот одинаков в различных формах, и все сии различные формы складываются <...> во времени и пространстве, и в суммах их, малых и больших <…> проявляется опять тот же закон <…>. И вот задача истории: разобрать сии слагаемые, найти их суммы, понять их соответствия, причины, действия, правила…». Достижение этой цели, как утверждал Погодин, позволило бы «представлять себе живо историю современную, без исторических выкладок, — знать, не прибегая к памяти, как был и что делал человек в Риме, Скифии, Эфиопии, во времена греческого Сократа…».

Подпись

Существовала, однако, и другая тенденция. Романтическая культура акцентировала уникальность каждого этапа развития человечества или нации. Наряду с постижением единого, предельно обобщенного закона исторического развития, от историка требовалось предельное внимание к деталям, конкретным специфическим чертам ушедших эпох. Нравы, обычаи, детали одежды, особенности поведения, песни и предания являли собой ключ к пониманию сущности каждого этапа исторического развития. Соответственно, историк, как предполагалось, должен был уметь открыть современникам мир прошлого во всем его своеобразии, воскресить прошедшее. «Все, что ни является в истории: народы, события — писал Гоголь — должны быть непременно живы и как бы находиться перед глазами слушателей и читателей, чтоб каждый народ, каждое государство сохраняли свой мир, свои краски, чтоб народ со всеми своими подвигами и влиянием на мир проносился ярко, в таком же точно виде и костюме, в каком он был в минувшие века». Для этого недостаточно было одних знаний — от ученого и преподавателя требовалось блистательное владение искусством рассказчика. Не случайно Гоголь в исторических статьях не раз возвращался к вопросам стиля. Стиль в историческом сочинении — один из необходимых методологических принципов. «Слог профессора должен быть увлекательный, огненный, — утверждал писатель. — Он должен в высочайшей степени овладеть вниманием слушателей». «Малороссийская история моя чрезвычайно бешена, — писал он 11 января 1834 года М.П.Погодину, — да иначе, впрочем, и быть ей нельзя. Мне попрекают, что слог в ней слишком уже горит, не исторически жгуч и жив; но что за история, если она скучна!». Иными словами, идеальное историческое сочинение для Гоголя не предполагало наличия отчетливой грани между наукой и искусством. Не случайно одним из основных источников своей истории Малороссии Гоголь считал народные песни — их язык был более внятен ему, чем язык документов или ученых сочинений. «Это народная история живая, яркая, исполненная красок <...>, — писал он в статье «О малороссийских песнях». — Они — надгробный памятник былого, более, нежели надгробный памятник: камень с красноречивым рельефом, с историческою надписью — ничто против этой живой, говорящей, звучащей о прошедшем летописи».

«Мимо, мимо всё это!»

Итак, труд историка, по мысли Гоголя, предполагал органическое слияние предельной философской абстракции и конкретики живых образов. Это и пытался осуществить он в своих лекциях: не случайно удавшаяся Гоголю лекция о средних веках отличалась, по воспоминаниям Н.И.Иваницкого, соединением логичной и четкой организации материала с увлекательностью рассказа. Вместе с тем, требуемый Гоголем уровень подобного синтеза с очевидностью выходил за пределы человеческих возможностей. Свидетельством этому может служить гоголевская статья «Шлецер, Миллер и Гердер», рисующая образ идеального историка. Каждый из упомянутых в заглавии ученых является в глазах автора представителем той или иной методологии. Шлецер — аналитик и критик, «рассекающий весь мир анатомическим ножом». Миллер — наблюдатель и рассказчик. Гердер – философ, постигающий общие законы исторического развития. Гоголя, однако, не устраивают эти качества, взятые по отдельности. По его мысли, подлинный историк должен обладать всеми перечисленными способностями, соединив их с дарованием художника, поэта, драматурга. «Мне кажется, – писал Гоголь, — что если бы глубокость результатов Гердера <…> соединить с быстрым, огненным взглядом Шлецера и изыскательно-расторопною мудростью Миллера, тогда бы вышел такой историк, который мог бы написать всеобщую историю. Но при всем том ему бы еще много чего недоставало <...>. Я бы к этому присоединил еще в некоторой степени занимательность рассказа Вальтера Скотта, <…> шекспировское искусство развивать крупные черты характеров». Закономерно, что осуществление этой задачи в рамках лекционного курса оказалось для Гоголя непосильным.

Существенно, однако, что этот неудачный преподавательский опыт осознавался самим писателем как внутренне необходимый, значимый для последующего творчества. 6 декабря 1835 года Гоголь написал М.П.Погодину: «Я расплевался с университетом, и через месяц опять беззаботный козак. Неузнанный я взошел на кафедру и неузнанный схожу с нее. Но в эти полтора года — годы моего бесславия, потому что общее мнение говорит, что я не за свое дело взялся — в эти полтора года я много вынес оттуда и прибавил в сокровищницу души. Уже не детские мысли, не ограниченный прежний круг моих сведений, но высокие, исполненные истины и ужасающего величия мысли волновали меня… Мир вам, мои небесные гости, наводившие на меня божественные минуты в моей тесной квартире, близкой к чердаку! Вас никто не знает. Вас вновь опускаю на дно души до нового пробуждения, когда вы исторгнитесь с большею силою и не посмеет устоять бесстыдная дерзость ученого невежи, ученая и неученая чернь, всегда соглашающаяся публика <…>. Мимо, мимо всё это! теперь вышел я на свежий воздух. Это освежение нужно в жизни, как цветам дождь, как засидевшемуся в кабинете прогулка».  

Е.В.Кардаш,
к.ф.н., научный сотрудник Отдела пушкиноведения
ИРЛИ (Пушкинский Дом) РАН

© Журнал «Санкт-Петербургский университет», 1995-2009 Дизайн и сопровождение: Сергей Ушаков