№ 2-3 (3788-3789), 20 февраля 2009 года
главная | оглавление | <... | ...>	студенты: прошлое и настоящее

«Я попрошу вас, сбрейте усы,
а то увидит государь…»

Мемуары Оже-де-Ранкура, студента юридического факультета Петербургского, а затем Харьковского университетов, впоследствии полковника, директора Ярославской военной прогимназии, были опубликованы на страницах «Русской старины» в 1896 году. Мы предлагаем отрывок из этого текста — «В двух университетах» (Воспоминания 1837—1843 годов). Орфография и пунктуация — авторские.

 ***

В 1837 году поступил я на юридический факультет в императорский С.-Петербургский университет, переведенный в том году из Семеновскаго полка на Васильевский остров, в обширное здание бывших 12-ти коллегий, где помещается и по ныне. Согласно желания покойнаго императора Николая Павловича и стараниями бывшаго в то время министра народнаго просвещения графа С.С.Уварова, университет в первый же год своего обновления наполнился молодыми людьми многих аристократических фамилий (князья Кочубей, Васильчиковы, Голицыны и другие).

Вместе с разрешением носить шитыя золотыя петлицы на воротниках мундиров, вменено было студентам в обязанность ходить постоянно в треугольных шляпах при шпагах (без темляка) и отдавать честь царской фамилии и генералам, становясь во фронт и спустив с плеча шинель, как это требовалось от офицеров.

На первых порах отдание чести не обошлось без комичных сцен и недоразумений, так, например; один студент, возвращаясь с лекции, нес под мышкой несколько книг и тетрадей; встретив в это время генерала, он поспешил сбросить с плеча шинель, причем книги разсыпалисъ, а с ними вместе и шинель упала на тротуар. Разсмеялся генерал, разсмеялся и студент.

Вот и другой случай: шли три студента по Адмиралтейской площади, вдруг нагоняет их государь. Ни один из молодыхъ людей не отдал ему чести, потому что никогда его не видали и не имели понятия о различии формы генералов от других офицеров. Приказав остановить сани, Государь подозвал к себе виновных и заметил им, что они не исполняют высочайшаго повеления отдавать честь генералам. Молодые люди оторопели, а один из них, худой, долговязый немец растерянно спросил: «А разве вы генерал?» Государь усмехнувшись отвечал, что они скоро узнают кто он, и вместе с тем отправил их на адмиралтейскую гауптвахту. Вечером того же дня несчастных юношей потребовали в Зимний дворец, где сначала накормили отличным обедом с вином, а затем дежурный флигель-адъютант провел их в кабинет императора. — Ну! надеюсь что впередъ вы меня уже узнаете, — сказал государь, — а теперь ступайте домой, но помните, что, ежели я сравнял вас с офицерами, то и требую от вас того же чинопочитания. Передайте мои слова своим товарищам, прощайте!

Вскоре после начала лекций, стали затеваться, по примеру немецких студентов, так называемые коммерши. Очень понятно, что эти сходки не имели вовсе того значения, как в заграничных университетах. Это были просто кутежи. Собирались, кто побогаче, где-нибудь на Крестовском, говорили много вздора, курили непременно кнастер, (до головокружения), а главное, много пили, пили брудершафт, хотя никаких корпораций не существовало и, конечно, в очень веселом расположении духа возвращались по домам. Были попытки, опять из подражания, устроить дуэли, но это как-то не привилось, да и самые коммерши скоро прекратились.

Первый год моего студенчества провел я разсеянно, лекции посещал редко, а больше предавался разнаго рода удовольствиям. Многиe из студентов-аристократов часто посещали театры, балы, маскарады, и не отказывали себе ни в каких развлечениях, их примеру следовали и другие, в том числе и я, юноша едва достигший шестнадцатилетняго возраста. Пользуясь свободой и имея достаточныя средства, мог ли я устоять против соблазна веселой жизни и не разыгрывать, подобно другим, в некотором роде гвардейскаго офицера.

Вообще подражание гвардейцам считалось шиком, даже платье заказывали у известных военных портных, как Гильке, Брунст, Мальгин и другие.

Кончилось тем, что, не надеясь сдать экзамен, я остался на том же курсе.

Я сошелся с одним товарищем по курсу, сыном священника, у котораго велась крупная азартная игра. Увлекшись игрой, я в один вечер проиграл три тысячи рублей (ассигнациями). Это обстоятельство отрезвило меня, я бросил все, начал учиться и в конце втораго учебнаго года удостоен перевода на второй курс.

В первый ли год моего поступления или на следующий, хорошенько не припомню, возникли в университете безпорядки по поводу назначения адъюнктом по кафедре истории магистра Шакеева.

Этому молодому человеку покровительствовал тогдашний ректор И.П.Шульгин, не пользовавшийся расположением студентов, тогда как профессор истории М.С.Куторга был, напротив, их любимцем. Последний не благоволил к Шакееву, и этого было достаточно, чтобы студенты отнеслись к нему враждебно.

В день, назначенный для первой лекции, аудитория была переполнена студентами всех факультетов. Едва ректор с Шакеевым переступили порог, как начался топот ногами, раздались свистки и возгласы: «вон Шакеева», «долой второе издание Шульгина»; шум все возрастал, и начинать лекцию не оказалось никакой возможности; пришлось ретироваться.

На другой день приехал попечитель округа, князь Дондуков-Корсаков, человек довольно тучный и не мастер говорить. Увещания его выслушали с насмешливыми улыбками, прорывался даже смех.

Следующая лекция также не могла состояться: Шакеева даже не впустили в аудиторию.

Дело принимало серьезный оборот. Министр народнаго просвещения нашел нужным принять в нем личное участие. Явившись в актовый зал, где собраны были все студенты, граф Уваров произнес грозную речь и объявил, что если так будет продолжаться, то студенты рискуют через десятаго очутиться солдатами. Угроза подействовала, безпорядки прекратились; но от этого Шакееву стало не легче, слушателей кроме двух-трех казенных студентов никого на лекции не являлось. Великим постом Шакеев принужден был прекратить свои лекции и более в университет не показывался. Занятия мои шли довольно успешно; но вдруг новая беда, я влюбился! Предмет моей страсти была замужняя женщина уже не первой молодости, но очень красивая и в любовных делахъ опытная; студенты в это время стали входить в моду, я же был молод и пылок, увлечь меня было легко, и я поддался, а она, затянувши в свои сети и поигравши, как кошка с мышкой, скоро бросила меня, предпочтя блестящаго гусара.

Между тем наступил май месяц — время экзаменов, я получил несколько двоек и, разумеется, не попал на третий курс.

Говорят, что за одной бедой всегда бежит другая, так случилось и со мною. На каникулярное время нанял я себе за Лесным, корпусом в деревне Беклешевке дачу, т. е. просто избу, состоящую из одной комнаты с побеленным потолком и оклееную дешевыми обоями. За деревней тянулся ряд настоящих дач, в том числе дача моего опекуна, у котораго после смерти тетки я вырос и воспитывался. Я был привязан к этому семейству и поселился в Беклешевке, чтобы жить поближе к нему.

Через несколько дней по водворении моем в деревне, отправляясь утром на дачу к опекуну, увидал я на крылечке одного хорошенькаго деревенскаго домика молодую даму. Я был от природы близорук, но очков не носил, а имел всегда при себе двойной лорнет (тогда еще pince nez не были в моде), и так как дом с заинтересовавшей меня особой отстоял на некотором разстоянии от дороги, то я воспользовался лорнетом, чтобы лучше разсмотреть ее. Дама была не дурна собой, мое лорнирование, повидимому, ей не понравилось, потому что она посмотрела на меня как-то сердито; я тотчас опустил лорнет и пошел дальше.

Прошло дня два, я уже совершенно забыл об этом случае, как вдруг приходит университетский сторож с запиской от инспектора студентов, с требованием явиться к нему для объяснений. Ничего не подозревая, отправился я на следующее утро в город. Добрейший наш инспектор А. И. Фицтум фон-Экстет принял меня очень любезно, провел в кабинет и, притворив дверь, спросил:

— Что вы там наделали, молодой человек?

Я посмотрел на него с удивлением и в свою очередь спросил: — где? что такое?

— А госпожа Н.

— Что такое, Александр Иванович? я ничего не понимаю.

— Ну полноте, как не понимаете... профессор Н. очень оскорблен и просил взыскать с вас за столь неприличный поступок.

— Смею вас уверить, что ничего за собой не знаю, — возразил я с волнением.

Тогда инспектор, взяв меня за руку, сказал:

— Послушайте, что я вам скажу: молодому человеку весьма естественно увлекаться женщинами; но согласитесь, что забраться в ночное время на балкон чужаго дома, да еще к профессору и заглядывать в окно на его жену воля ваша дерзко и крайне неприлично.

— Да помилуйте, Александр Иванович, — воскликнул я в отчаянии, — этого никогда не было! Если я виноват, то только в том, что мимоходом посмотрел в лорнет, вовсе не подозревая, что эта дама супруга профессора Н... остальное напраслина, не знаю откуда взятая.

— Может быть, не спорю; но я не имею права не верить профессору, а потому арестую вас на трое суток.

На этом разговор кончился.

Когда я высидел назначенный срок, инспектор позвал меня опять к себе и дал дружеский совет не горячиться и не затевать истории с Н.

— Поверьте, — сказал он, — все успокоится и забудется; а теперь, — прибавил он, — я попрошу вас о другом, сбрейте усы, а то сохрани Бог, увидит государь или попечитель, достанется и вам и мне.

— Какие же это усы, Александр Иванович, это один пушок, вот если я начну бриться, то действительно выростут усы, — возразил я.

— Называйте как хотите, но и пушок студентам запрещается; а если не послушаетесь, то опять попадете под арест, — сказал смеясь почтеннейший Фицтум.

Таким образом окончилась глупая история, в которой я был обвинен совершенно напрасно. (Носился потом слух, что в этом случае я послужил только ширмой.)

Вслед за этой неприятностью натолкнулся я на более крупную, имевшую для меня серьезныя последствия.

В один праздничный день, в саду, принадлежащем владельцу Беклешевки, было публичное гулянье. Сад был обширный, несколько прудов соединялись каналами, и для катанья содержались две или три лодки. В этот вечер играла военная музыка (если не ошибаюсь лейб-гвардии Литовскаго полка), гуляющих набралось много, а также желающих кататься на лодках, так что приходилось ждать очереди.

Жена опекуна моего, а с нею еще две дамы приехавшия из города, отправились также на гулянье, и я сопровождал их. Подошли к большому пруду. Дамы мои изъявили желание покататься, я живо спустился к привязанному у берега плоту и, дожидавшись возвращения одной лодки, тотчас ее занял. Вдруг, откуда ни возьмись, явился на плоту живший там же на одной из дач профессор Н.Г.Устрялов и повелительным тоном объявил, что ему нужна лодка.

Я извинился самым вежливым образом, говоря, что не могу исполнить его требования, занявши лодку не для себя, а для дам, к тому же ему знакомых.

— Что за вздор, извольте выходить! разве вы не знаете кто я? — сказал он, возвысив голос.

— Очень хорошо знаю, что вы профессор Н.Г.Устрялов; но повторяю, не могу уступить лодку,—отвечал я довольно сдержанно.

— А я вам говорю, что мне нужна лодка для моих гостей, слышите?

Меня взорвало.

— А, когда так! — воскликнул я, — то докажу вам, что гости ваши не поедут! — и вместе с тем веслом оттолкнулся от берега.

— Дерзкий мальчишка! — закричал в бешенстве Устрялов, — ты мне поплатишься за такое нахальство!

В это время мои дамы подошли в страшном испуге и объявили что решительно отказываются от катанья. Тогда, подплыв к плоту я вышел из лодки, а Устрялов все продолжал бранить меня и произносить угрозы. На этот раз жалоба была принесена помощнику попечителя, и меня заключили в карцер на две недели.

Выпуская меня после этого из-под ареста, инспектор передал мне приказание — немедленно выехать из Беклешевки; от себя же добрейший Александр Иванович посоветовал вовсе оставить университет, доказывая, что, вооруживши против себя профессоров, мне мало надежды на окончание курса.

Совет этот я тут же исполнил, зашел в правление университета, написал прошение и через неделю получил увольнительное свидетельство, дающее мне право на поступление в другой университет. Из Беклешевки я, конечно, не выехал, а через месяц отправился в Харьков.  

Подготовила Дарья Осинская

© Журнал «Санкт-Петербургский университет», 1995-2009 Дизайн и сопровождение: Сергей Ушаков