№ 2-3 (3788-3789), 20 февраля 2009 года
главная | оглавление | <... | ...>	студенты: прошлое и настоящее

Как жили студенты Петербургского университета
в первой половине XIX века

Нынешний год и месяц — дважды юбилейные для Петербургского университета. 285 лет назад, 28 января (8 февраля по новому стилю) 1724 года был издан петровский указ об учреждении в Петербурге Академии наук и Университета, а 190 лет назад, 8 февраля (20-го по новому стилю) 1819 года, Александр I утвердил проект, составленный попечителем Петербургского учебного округа С.С.Уваровым, о восстановлении Университета в Петербурге путем преобразовании Главного Педагогического института. Этот акт окончательно закрепил существование Университета в системе министерства народного просвещения.

14 февраля 1819 г. в здании Двенадцати коллегий состоялась торжественная церемония «открытия» университета в присутствии высших чиновников. Этот ритуал, конечно, имел символическое значение, так как к тому времени в старинных Коллегиях уже более 15 лет жил и действовал Педагогический институт, который со всеми своими профессорами, студентами, служителями, кабинетами и коллекциями фактически по уровню образования и так являлся университетом, но не имел надлежащего статуса. Поскольку эта трансформация ожидалась и готовилась давно, перемене названия никто не удивился.

Важно понять — за почти три века истории Петербургского университета менялось очень многое: люди, стены, основы наук, методы преподавания, привычки и понятия университетских людей. Университетская повседневность первой половины XIX в. ра-зительно отличалась от нынешней. Соединяющим универсанта того времени и универсанта XXI века остается, пожалуй, только блистательный пейзаж, обрамляющий этот участок василеостровской суши: величественная Нева с дворцами по обоим берегам, монументальное здание Коллегий с университетским двором. Только во дворе, огражденном деревянным забором, вместо нынешних зданий теснились конюшни, поленницы дров, деревянные домики служителей. До реконструкции здания Коллегий в 1834–1838 годах Педагогический институт и университет занимали лишь часть его: четыре коллегии со стороны Невы и еще несколько помещений. В остальной части здания размещался архив Сената, квартиры сенатских чиновников, архивы Адмиралтейств-коллегии и Синод. Университетские ворота со стороны Невы запирались на ночь для ограждения спящих студентов от «лихих людей», а мостовую перед воротами скупо освещал единственный фонарь, за который Правление университета аккуратно выплачивало деньги Городской думе. Внутренние помещения и галерея второго этажа (тогда еще открытая) освещались свечами. Один из служителей — отставной солдат — должен был, по инструкции, постоянно дежурить, обходя здание, для «бережения от огня». Слава богу, серьезных пожаров в университете не было.

Каким же был облик петербургского студента и его образ жизни 150–200 лет назад?

Численность студентов, их статус и стратификация

Статус студента первой половины XIX в. был переходным. Право (скорее воображаемое или отложенное до окончания университета) на «благородство» подкреплялось фактом соотнесения университетских ученых степеней — студента, кандидата, магистра — с классными чинами. Между прочим, «студент» («действительный студент») по законодательству первой половины XIX в. — первая ученая степень, она присваивалась оканчивающим курс, но назывались так и все учащиеся. Окончивший университет кандидатом (с написанием научной работы и ее публичной защитой) мог рассчитывать вступить в службу с чином XII и даже X класса, дающим личное дворянство. Образ «благородства» поддерживался вежливым обращением со студентами, большинство из которых были выходцами из духовного звания, неупотреблением телесных наказаний (зато по указу 1811 г. «буйного» студента можно было отослать в военную службу). И все-таки мыслимые блага ожидали студента не в настоящем, а в будущем, зато исключение из университета делало его маргиналом в российском обществе: ни вернуться в духовное звание, ни дотянуться до «благородного сословия» он не мог. Сказанное относится к большинству студентов Петербургского университета 1800-1830-х годов, учившихся за казенный счет. Перелом в соотношении: казеннокоштные — своекоштные наступил лишь в следующее десятилетие. В это же время в аудиториях появляются студенты из дворян.

Мундир профессорско-преподавательского состава Петербургского университета 1834г. Мундир и сюртук студентов Петербургского университета 1834г.

Много ли было в университете студентов? В Педагогический институт было проведено четыре набора казеннокоштных студентов, примерно по 100 человек каждый, но первый (1804) и второй (1806) г. наборы учились одновременно. Последний набор студентов Педагогического института (1816 года) образовал первый выпуск университета, который растянулся с 1820 по 1822 г. и оказался очень малочисленным. Что касается своекоштных студентов, то в 1819 г. их поступило в университет всего 19, а окончило — семеро. С 1819 по 1837 г. университет выпустил 365 студентов (надо принять во внимание, что в те годы примерно две пятых от поступивших курса не оканчивали), из них 193 выпущены кандидатами, а 172 — действительными студентами. Численность студентов стремительно возрастает в 1830-е гг. В 1835 г. в университете обучалось 200 студентов, в 1836 — 266, в 1837 — 334. Этот рост продолжался до 1848 г., когда число студентов достигло 650, но в следующем году из-за репрессивных мер правительства, боявшегося, что университет станет источником распространения революционных идей, опять сократилось до 387. За первые три года реформ Александра II численность студентов снова приблизилась к 600.

Уникальность положения Петербургского университета состояла в том, что в течение длительного времени он был самым многонациональным по составу студентов. Доля юношей с русскими фамилиями, вероятно, не составляла и половины студентов. Много было немцев: как «коренных», петербургских, так и выходцев из остзейских губерний. Благодаря учреждению специальных стипендий, здесь учились небольшие группы «иностранцев»: сербов и уроженцев Дунайских княжеств, состоявших под протекторатом Империи. Только в Петербургском университете существовала кафедра молдаво-валахского языка. С

1810-х гг. имелась группа «кавказских стипендиатов». «Природных» грузин или армян среди них вначале было немного, преобладали сыновья русских чиновников, служивших на Кавказе, встречались и потомственные казаки. «Кавказцев» стало больше с 1845 г. и открытия кафедр грузинского и армянского языков, присоединенных к разряду восточной словесности.

Однако самым многочисленным из национальных сообществ в университете было польское. Не боясь ошибиться, можно утверждать, что каждый третий студент 1830-60-х годов был поляком, учившимся на стипендию Царства Польского или дворянства отдельных западных губерний. Причина состояла в том, что после восстания 1830-1831 гг. Виленский и Варшавский университеты были закрыты, а проводимая Николаем I политика русификации в том и заключалась, чтобы «оторвать» польское юношество от национальных корней. При этом диплом европейского университета не давал права поляку вступить в российскую службу, ему приходилось выбирать между российскими университетами. Университет и военно-учебные заведения играли, и довольно успешно, роль механизма русификации. Прагматическая цель отправления поляков на учебу в Петербург состояла в том, что здесь были открыты две кафедры польского законоведения, ориентированные на подготовку юристов-практиков. В конце 1850-х годов, когда общее число студентов в университете приближалось в 600, поляков было более 200.

За польскими стипендиатами устанавливался более строгий надзор: выезжая домой на каникулы, они обязаны были получать специальное разрешение, а возвращаясь — привозить свидетельство о поведении от местных властей. В случае прекращения стипендии и отсутствия других материальных источников, польским студентам трудно было рассчитывать удержаться в университете. Судьба таких студентов часто заканчивалась трагически. Это произошло, например, с Осипом Петрицей, который лишился стипендии и был исключен за неуплату. 17 ноября 1851 г. в лесу при Чесменской военной богадельне он был найден мертвым. Следствие выяснило, что этот студент, проучившись год на стипендию Виленского учебного округа, был исключен из числа стипендиатов из-за недостатка вакансий. Оставшись без средств, он обратился за помощью к дяде, но не встретил поддержки. По заключению следствия, «находясь в совершенной нужде, Петрица лишил себя жизни».

«Исправлять и наказывать»

При Николае I министерство просвещения вырабатывает детализированную систему норм и запретов для студентов. В создании подробного свода предписаний не было ничего удивительного, так как в то время студент, будь ему 16 лет, как самому юному воспитаннику Петербургского университета по ведомости студентов за 1849 г., или 29, как самому взрослому, не считался полноценным членом общества. В инструкции инспектору студентов говорилось, что молодые люди, учащиеся в университете, находятся в тех летах, когда «воображение, страсти и физические силы достигают высшего периода развития», отчего происходят необдуманные поступки». Правила поведения, составленные на латинском языке, выдавались всем студентам в момент торжественной церемонии зачисления в университет. Принимая их, молодые люди обещали строго им следовать, в знак чего вместо присяги подавали ректору правую руку. Однако, как с иронией замечали сами студенты, эти правила не многим были понятны из-за слабого знания латыни.

Правительство упорно отстаивало воспитательный характер университета, желая видеть в нем учебное заведение, в котором преподавание находилось бы под бдительным надзором начальства, а молодежь воспитывалась бы в духе религиозного смирения и преданности престолу. Повседневные отношения студента с преподавателями и администрацией, определенные уставом 1835 г. и другими документами, свидетельствуют о подчиненном положении студента, невозможности для него реального выбора. Если учившиеся за собственный счет могли по желанию покинуть стены университета, казенные стипендиаты не могли и этого, ибо в случае оставления университета казеннокоштному студенту полагалось возвратить сумму, потраченную на обучение. Основанием для исключения могла быть болезнь или неспособность к учению. Однако и неспособность нуждалась в подтверждении, поэтому обычной практикой было оставление неуспевающих на том же курсе на второй год. По окончании 3-х или 4-х-летнего курса обучения зависимость выпускников устанавливалась еще на 6 лет, в течение которых они должны были служить учителями гимназий, уездных или начальных училищ, смотря по способностям.

Неотъемлемой стороной студенческого быта дореформенного университета был каждодневный и весьма изощренный надзор инспекции. Надзор этот состоял из части «нравственной, учебной, полицейской», а в отношении казеннокоштных студентов еще и хозяйственной. Для наблюдения за нравственностью студентов, инспектор, согласно инструкции, обязан был знать характер и способности каждого из них, особенно пристально наблюдая за теми, кто уже замечен с дурной стороны.

Особым предметом забот инспектора было получение сведений о своекоштных студентах: о том, где и с кем они живут, какие имеют «способы к существованию», чем занимаются вне лекций. Как правило, на студентов, живущих у родителей и ближайших родственников, инспекция обращала меньше внимания, чем на студентов, вынужденных снимать жилье. Для наблюдения за ними, инспектор и его помощники имели право посещать квартиры своекоштных студентов, что и делалось «в разные часы и всегда неожиданно». Например, только за декабрь 1849 г. инспектор и его помощники посетили на квартирах 169 петербургских студентов.

Распространенным поводом для конфликтов с инспекцией была форменная одежда, «непорядок» в которой мог грозить нарушителю выговором или даже карцером. В «Правилах для студентов С.-Петербургского университета» (1839 г.) говорилось, что в одежде студенты должны соблюдать установленную форму и опрятность, не носить усов и длинных причесок. Сверх того, во всех публичных собраниях, на гуляниях и на улице полагалось ходить при шпаге и быть застегнутыми на все пуговицы и крючки воротника. Пестрые брюки и галстуки при форменной одежде носить запрещалось.

Студенты были обязаны при встречах отдавать честь членам царской фамилии и генералам «особым образом»: становясь во фронт и сбросив с плеч шинель, как это требовалось от офицеров. Этот ритуал комично выглядел со стороны, поскольку руки у студента, в отличие от офицера, были часто заняты. Н.Ф.Оже де Ранкур рассказывает в своих мемуарах, как его товарищ, возвращаясь с лекций со стопкой книг и тетрадей под мышкой, встретил генерала и, согласно предписанию начальства, поспешил сбросить шинель. При этом «книги рассыпались, а с ними вместе и шинель упала на тротуар, рассмеялся генерал, рассмеялся и студент». А вот студентам Маркову и Сологорскому было не до смеха, когда попечитель округа вызвал их к себе для выяснения, «не кроется ли в молодых людях дух вольнодумства, дерзости или непокорности к властям». Поводом для допроса была встреча Маркова и Сологорского на улице с Николаем I, при которой студенты от растерянности не отдали государю чести.

Иерархия наказаний, практиковавшихся в российских университетах, восходит к традициям университетов Средневековья. Почему-то эта часть особенно детализировалась в уставах Дерптского и Виленского университетов 1803 г., но действовали эти нормы и в Петербургском университете. Среди видов наказаний практиковались как мягкие: выговор ректора, ограничение свободы передвижения (это важно было для казенных студентов, живших на территории университета), так и суровые: карцер и исключение из университета. Самым серьезным наказанием было не просто исключение (исключенный обычным порядком имел шанс вновь поступить в тот же или другой университет), а исключение без права поступать в какой бы то ни было российский или заграничный университет. Министерство народного просвещения уведомляло о таких «негодяях» европейские университеты, воплощая принцип «единого университетского пространства». Исключенному не разрешалось оставаться в университетском городе, кроме тех случаев, когда он проживал в нем вместе с родителями. Но родителям с этого момента предписывалось иметь за своими сыновьями «неотступное наблюдение». В уставах средневековых университетов эта форма наказания называлась consilium abeundi, или «совет удалиться». Правда, известны лишь единичные случаи применения этой нормы в столичном университете за всю первую половину века. До начала 1830-х гг. среди исключенных были злостные пьяницы, участники студенческих дуэлей, а также уличенные в подделке документов, воровстве, «развратном поведении» (что за этим скрывалось, нетрудно догадаться). Позже главным мотивом исключения становится «политическая неблагонадежность». Архивные документы свидетельствуют о том, что случаи «политической неблагонадежности» студентов доводились до сведения Николая I, многие из подобных дел хранят его резолюции.

В ведомостях о студентах Петербургского университета 1840-1850-х годов указаны основные причины взысканий. Они мало менялись с годами: несоблюдение формы, неисполнение приказаний, ссоры между студентами, «нескромные поступки», такие как посещение немецкого клуба на Васильевском острове, куда вход студентам был запрещен, пьянство. Кроме того, наказывались неявка на лекции без уважительной причины, грубые ответы профессорам во время лекций, несоблюдение приличия в кабинетах для занятий. В качестве особо тяжкого проступка в ведомости отмечены «дерзкие объяснения» студента историко-филологического факультета П.Годзянского в Правлении университета, за что виновному было определено 7-дневное заключение в карцер. Другой студент был наказан за ослушание и дерзкий ответ помощнику инспектора; третий — за курение папирос в кабинете для занятий. Двухдневным карцером закончилась для воспитанника историко-филологического факультета Н.Осипова карточная игра.

Быт студентов

Что касается проживания студентов, то до начала 1820-х гг. казенные студенты, как и большинство профессоров, жили в зданиях университета. Расселение же своекоштных студентов, которые стали стремительно прибывать во второй половине 1820-х – начале 1830-х годов, происходило по всему городу — от Васильевского острова до Песков и Коломны. Выбор квартиры определялся ее дешевизной, а дешевое жилье можно было найти в любом конце города, кроме центральной части. Некоторые студенты селились у родственников. Так или иначе, в Петербурге не сложилось подобия «Латинского квартала», как в Париже или малых университетских городах Германии.

Студенты. Карикатура 1840-х г.г. Окончание “кнейпа”.

Живя по 10-12 человек в комнате, казеннокоштные студенты часто болели. Особенно плачевной была ситуация в первые годы существования Педагогического института, когда из-за большого набора студентов (одновременно учились студенты старшего и младшего выпусков, почти 200 человек) в университетских покоях создалась перенаселенность. Сырые и душные комнаты, отсутствие физической активности, усиленный режим занятий, все это объясняет небывалое количество болезней и даже смертей среди студентов Педагогического института. Только за 1804–1809 годы из них умерло 8, отчислено «по неизлечимой болезни» трое. Массовыми болезнями были чесотка и головная боль (от топки печей, от занятий в душном помещении). Причинами смерти становились чахотка или брюшной тиф. Обычный недельный рапорт профессора, назначенного смотрителем студентов: «… Все благополучно, только студент Левицкий занемог и отправлен в Обуховскую градскую больницу, а студент Новицкий сегодня в 6 часу пополудни скончался в доме института». Однако условия в градской больнице были плохими: слишком мало Институт мог перечислять городу денег за лечение студентов, и они не раз просили Конференцию профессоров забрать их, чтобы умереть «в своих покоях». Эта удручающая картина не была чем-то уникальным: в то время, когда в Институте скученно жили и учились казенные студенты, их быт в основных чертах повторял обстановку кадетских корпусов и других закрытых учебных заведений, с той только разницей, что студенты были взрослее — от 18 до 23 лет.

Поскольку смерть студента, как и его жизнь, является неотъемлемой страницей социальной истории университета, стоит обратить внимание на то, что ритуал похорон студента уже в начале XIX в. отсылает не к военным, а к нарождающимся академическим традициям. 11 апреля 1806 г. в Обуховской градской больнице «от удручавшей его около полутора лет чахотки» умер студент Потакинский. На следующий день, 12 апреля, он был погребен на Смоленском кладбище. Похороны Потакинского были скромными, но после отпевания была устроена гражданская панихида, которая подчеркивала «ученый статус» покойного. Рапорт гласит: «Провожали тело его все студенты вместе с некоторыми профессорами, над гробом говорены были студентами Язвицким, Сфериным и Александровским на российском и греческом языках речи».

Труд и досуг, болезнь и смерть, траур и праздник — эти структуры повседневности постепенно приобретали для университетского человека специфическое обличье и значение. Для студенческого быта очень важны (по крайней мере, по воспоминаниям студентов всех времен) формы проведения досуга, то есть времени, свободного от занятий. При избытке развлечений, существующих сегодня, трудно представить, в чем студенты лет 150 назад находили свои развлечения.

Картина Георга Молеберга “Студенческая дуэль на саблях”.

Главная радость для казеннокоштного студента того времени (а их было большинство) — выйти за территорию университета. Сами увольнения в город по особому «билету» были возможны только в субботние и воскресные дни при условии хорошего поведения. Разумеется, это правило нарушалось на каждом шагу: журналы инспекторов пестрят описаниями самовольных отлучек. Некоторые описания весьма красноречивы. Так, в 1806 г. студент Соловьев без спроса отлучился со двора и был «найден полицейскими на Выборгской стороне мертвецки пьяный, босой и весь в грязи, и отведен ими в Управу благочиния, где … ночевал вместе с колодниками, не имев образа человеческого». Петербургский полицмейстер Ф.Ф.Эртель распорядился выслать его из города, но по выяснении, что задержанный — студент и пользуется правом неподсудности обычной полиции, он был отдан в руки университетскому начальству. Соловьев, как говорит тот же источник, «от содержания его чрез целую неделю в уединенном покое на хлебе и воде хотя с начала на несколько времени и исправился было, но после опять настолько ослабел, что редкий стал проходить день, в который бы он не напивался до безобразия». Поскольку для науки от такого студента проку не было, Конференция профессоров, истощив все усилия, обратилась к попечителю с предложением удалить пьяницу, определив его в военную службу, что и было сделано.

Места обычных студенческих «загулов» за оградой университета были более или менее постоянны. Это были самые дешевые трактиры, где студентов кормили и поили в долг. Таких заведений было достаточно в Загибенном переулке. Название переулка исчезло в 1860-х годах и обозначало нынешние Двинский, Кубанский, Тучков и Волховский переулки — кратчайший зигзагообразный маршрут от 1-й линии к зданию университета, которым мы пользуемся и сегодня. Студенты 1830-х гг. посещали также кондитерскую Кинша на углу Большого проспекта и 1-й линии, где был бильярд. Популярными ресторациями Васильевского острова были кухмистерская «Лондон» и заведение Гейде, оба на 7-й линии, ресторан Тиханова на набережной напротив Николаевского моста. В этих «точках» студентам наливали в долг. По положению, можно было довести долг до 10 руб. ассигнациями, так как эту сумму университетское Правление готово было погасить по требованию кредиторов в случае финансовой несостоятельности студента. Много ли это? По таксе, это примерно десять «скверных обедов у Гейде», с пивом, но без вина. Вход в ресторации был платным, даже если студенты ничего не собирались заказывать, но в Загибенном переулке эти суммы были символическими. Своекоштные студенты из дворян могли себе позволить отобедать в приличных ресторанах в центре города, они ходили в театр, играли на Бирже, расположенной рядом с университетом.

Студенты в столовой Петербургского университета.

Конфликты студентов с окрестными жителями были тоже частью повседневности. На Васильевском острове много лет шла «маленькая война» студентов с местными немцами-мастеровыми. Мемуарист сообщает, как об обычном, повторяющемся событии, о том, что студенты ходили на 27-ю линию «кататься с ледовых гор одного из Шустерклубов», при этом «били немцев, сидя на их спинах, спускались с гор» и вообще производили на Васильевском острове всевозможные «шалости». Эти «забавы» повторяли модель «разгульного поведения» немецких буршей, державших в страхе маленькие города Германии.

Вечером студенты отправлялись на Невский проспект «показать себя». В целом, их проделки того времени были мелким хулиганством, до уголовщины не доходило: студенты «то, идя пьяною ватагою по Николаевскому мосту, сбивали и бросали в Неву с прохожих шапки, то перевешивали вывески магазинов, то залезали в колодцы и пугали подъезжающих лошадей, неожиданно вскакивая и осаждая их за узду назад, то выходили на балконы плясать в костюме Адама, то забирались на чужие свадьбы, пользуясь тем, что на свадьбах обыкновенно гости со стороны жениха не знакомы с гостями со стороны невесты».

Студенческие корпорации

Из немецких университетов в Дерптский, оттуда — в Петербургский вместе с переходящими студентами переносились обычаи студенческих дуэлей, пирушек, собратств. Это рождало поразительную картину, когда «корпоративные практики» существовали, и отдельные национальные «корпорации»-землячества (немцев, поляков, русских) в стенах университетов действовали, но студенческой корпорации как общности всех студентов университета — еще не было. Влиятельных корпораций в Петербургском университете в пору их расцвета было три: сначала образовалась из остзейских немцев корпорация Baltika, в пику ей из «продвинутых» русских студентов сложилась корпорация Ruthenia, потом образовалось сообщество студентов-поляков — Ogul (общество). Корпорации имели своих лидеров, свои символы, свои цвета. Они, помимо инспекции и университетского суда, регулировали повседневную жизнь и даже нравственность своих членов. Студент, совершивший недостойный поступок, подлежал суду чести (Ehregericht). Если проступок признавался извинительным, студент подвергался временному исключению из среды корпорантов: то есть он оставался в университете, но товарищи не имели права кланяться и говорить с ним в продолжение определенного времени, пока все случившееся не предавалось забвению. За более серьезные проступки против нравственности виновный подвергался вечной изоляции, то есть до окончания курса никто из членов корпорации с ним не общался. Наиболее пунктуальны в соблюдении обычаев были представители немецкой Балтики, члены русской корпорации лишь подражали им.

Жизнь корпоранта была весьма насыщенной, даже если он не посещал лекций, а это, увы! — было явлением частым. И.Д.Белов, будущий этнограф и беллетрист, едва поступив в университет в 1836 г., стал членом корпорации. С утра он приходил в шинельную, служившую в то же время и курильней. Здесь составлялись компании для кутежей, шли толки о добывании денег; студенты узнавали о литературных и других новостях. Затем начинались длительные уроки фехтования. Вечером корпорант непременно участвовал в кнейпах (маленьких вечеринках корпорации, с трубками и вином), а изредка — в коммершах (больших праздниках и шествиях, в которых непременно участвовала вся корпорация). На этих празднествах обязательно устраивалось пение немецких студенческих песен (Burschenlieder) вперемешку с русскими студенческими песнями, сочиненными Н.М.Языковым.

Вот образчик корпоративного фольклора:

Проведемте, друзья, эту ночь веселей,
И пусть наша семья соберется тесней.
Налей, налей бокалы полней!
И пусть наша семья соберется тесней!

Старшие корпоранты назывались буршами. Причем, бурши были простые и так называемые кор-бурши, которые по решению конвента (сходки) имели право носить фуражки цветов корпорации. (Это были, конечно, не форменные студенческие фуражки, а маленькие шапочки без козырька, которые можно было надеть только в дружеском собрании). Но если в провинциальном Дерпте полиция сквозь пальцы смотрела на студенческие пирушки и забавы, то в Петербургском университете, где строго следили за тем, чтобы панталоны были установленной ширины, а «погончики», введенные для казенных студентов, с установленной выпушкой, за «цветную шапочку» или увлечение кнейпами можно было легко угодить в карцер.

Расцвет корпоративной активности в противоположность академическим занятиям в 1830-40-е годы легко объясним. Численность и организованность студенчества постепенно превращали его в особое субобщество внутри города, а администрация университета этого вроде бы не замечала. С другой стороны, в то время стремление к научным занятиям часто не находило удовлетворения из-за остававшегося до середины XIX века низкого уровня преподавания. «Искренне сознаюсь, что учились мы мало, а жили бойко, настолько бойко, что не замечали дней, — писал И.Д.Белов, — но нас трудно винить за наше равнодушие к учению потому, что в наше время мы не слышали живого слова с кафедр различных факультетов».

Комната инспектора Санкт-Петербургского университета. На стенах развешаны фотографии студентов.

Привнесенные остзейскими студентами традиции немецких корпораций выразились в увлечении дуэлями как средством выяснения отношений. (До этого времени ссора между студентами оканчивалась простой русской дракой.) «Бравый студент» имел возможность продемонстрировать свое искусство фехтования на очередном шкандале (дуэли). Если студент оскорблял своего товарища словом или поступком, то он должен был драться с ним на дуэли. Для исполнения этого корпоративного ритуала студенты брали уроки фехтования. А непосредственно перед дуэлью готовилось оружие. Шпага была элементом форменной одежды студента, но для поединка клинки специально затачивались у оружейного мастера, так что риск получить рану был нешуточным. Однако как-то обходилось без несчастных случаев, по крайней мере, о дуэлях, которые бы завершились серьезной раной или смертью спорщиков, университетские документы умалчивают. Это вполне соответствует общероссийской дуэльной статистике, когда «поединок чести» заканчивался в девяти случаях из десяти обменом выстрелами в воздух или примирением. Дуэлей, доведенных до кровавой развязки, было мало. По правилам, студенты дрались до первой царапины, что воспринималось как лучший повод к примирению, в знак чего противники должны были обняться и вместе отправиться на пирушку.

Мода на дуэли продержалась столько времени, сколько были популярны сами корпорации — около полутора десятилетий, и кончилась в конце 1840-х гг. Законодательство тех лет, как известно, предусматривало жесткое наказание за участие в дуэлях, и распространялось не только на военных, но и на гражданских чиновников. Но для студентов тех лет дуэли были частью корпоративных традиций, хотя нередко не имели серьезного повода, почти никогда не совершались из-за женщин (студенты и женщины — это особая тема). Участие же в университетских дуэльных историях обходилось слишком дорого.

…Студенты юридического факультета П.Вердеревский и Д.Бибиков с товарищами ужинали в ресторации Дюсо, где между молодыми людьми произошел «пустяковый спор». Разгоряченные вином юноши договорились о дуэли. В тот же вечер об этом было доложено попечителю округа (вывод: среди ужинающих был осведомитель!). Будучи вызваны к начальству, молодые люди уверяли, что уже помирились. После чего Бибиков был отослан к матери, а Вердеревский, замеченный и прежде в «неблагонадежном поведении», оставлен под арестом на 3 дня. Как ни удивительно, непримиримые студенты вновь условились драться, и снова информация об этом просочилась «наверх». На этот раз судьба обоих решалась уже самим министром народного просвещения с одобрения императора. Бибикова все же решено было оставить в университете «из уважения к долговременной службе его отца», Киевского военного губернатора. А Вердеревский был исключен из университета и выслан на Кавказ рядовым, с выслугой не прежде трех месяцев. Прочие студенты, участвовавшие в пирушке, за неуведомление университетского начальства о дуэли были арестованы на неделю.

Условия заключения в карцере или «комнате уединения» были, впрочем, весьма мягкими, да и служители, охранявшие «узника», ему потворствовали, понимая, что он не солдат и не колодник, а лишь молодой повеса. Сторож, посещавший заключенного, приносил то миску щей, то стакан горячего сбитня. Правда, не было никаких развлечений. Давать, например, перья и бумагу строго запрещалось, студент мог довольствоваться только чтением Библии. Поэтому заключенные в карцер, в основном, развлекались, создавая рисунки и целые композиции на его стенах. Однако мемуаристы, бравирующие опытом заключения в карцере, утверждают, что по вечерам наступала полная свобода: подкупив сторожа, к ним приходили товарищи, «у кого в кармане был ликер, у кого паштет, у кого рябчики, у кого под шинелью бутылка клико… начинался пир до позднего вечера». Таким образом, даже в суровое николаевское время торжествовала истина: университет — не казарма и не тюрьма.

В период расцвета студенческих корпораций, по свидетельствам мемуаристов, в них участвовало не более пятой части студентов. После упадка этих иерархизированных конспиративных объединений, где преобладали игровые формы общения, их место среди форм студенческой самоорганизации заняли землячества, объединявшие студентов по территориальному или национальному признаку. Землячества, складывающиеся уже в 1840–50-х годах, решали более серьезные проблемы: помогали окончившим в поисках службы, создавали денежные кассы. «Земляки» селились на общих квартирах, имели общий стол, табак и книги, вместе преодолевали бытовые тяготы.

В 1860-е годы, по мере либерализации университетского законодательства и роста научного и общественного влияния университетов, студенчество, осознав свою исключительность и корпоративное единство, будет вовлечено в политическую жизнь, последовательно отстаивая идеалы свободы. И тогда в старой студенческой песне появятся новые слова:

Выпьем первый бокал
За свободный народ,
И поднимем второй —
За девиз наш «Вперед»!

Однако метаморфоза, превратившая студента-буяна в студента-политика, участника сходок, уличных шествий и кружков политического самообразования, цели которых далеко выходили за рамки академических проблем, является темой отдельного рассказа, который будет представлен в недалеком будущем.

Статья подготовлена при поддержке РГНФ, проект «История Санкт-Петербургского университета в документах и биографи ях» (08-01-95345 а/П).  

Т.Н.Жуковская,
ученый секретарь Музея истории СПбГУ;
К.С.Казакова,
аспирантка исторического факультета ПетрГУ

© Журнал «Санкт-Петербургский университет», 1995-2009 Дизайн и сопровождение: Сергей Ушаков