|
|
|
№ 28-29 (3720-3721), 26 декабря 2005 года
|
 |
|
|
|
|
Благодарность
за недосказанное
К 100-летию со дня рождения
Григория Абрамовича Бялого
Если бы мне предложили в одной фразе передать, каким я вижу Григория Абрамовича Бялого, – и сказать коротко! – то я бы не убоялся утверждения: он князь Мышкин нашей филологии. Разумеется, без психической болезни, навалившейся на героя Достоевского. Такой же добрый, проницательный из-за мудрости сердца, талантливый, деликатный. Если читатель хочет продолжить этот список правдивых определений, пригодных и для юбилея, и для простого искреннего разговора о Бялом, то может раскрыть книгу «Памяти Григория Абрамовича Бялого. К 90-летию со дня рождения» (СПб., Издательство СПбГУ, 1996). Правда, достать ее будет непросто: она издана тиражом 300 экземпляров. 1996 год – до филологии ли? Но ученики, друзья и поклонники Бялого все-таки выпустили этот томик благодарности – с воспоминаниями и прекрасными научными статьями (уверен, сам Григорий Абрамович похвалил бы).
|
 |
Г.А.Бялый |
|
Студетом я слушал лекции Бялого по истории русской литературы конца XIX века, сдавал по курсу экзамен, посещал спецкурсы Григория Абрамовича. Он был официальным оппонентом на защите моей кандидатской диссертации и подарил мне несколько десятков бесед на кафедре русской литературы филфака ЛГУ – сперва как студенту, а потом как младшему коллеге и, разумеется, одному из его многочисленных почитателей.
Гуманная речь о человеке
С конца 1930 годов Бялый стал преподавать в ЛГУ и был его профессором почти полвека. И читал он курс в необычайно сложной ситуации. Казалось бы, говорить о Тургеневе, Достоевском, Толстом, Чехове можно было без тревог: они были официально признаны классиками русской литературы, чьи портреты следовало напечатать на визитной карточке русской культуры и показать всему миру. Но при этом почти все они были признаны в лучшем случае попутчиками «прогрессивной общественности», а Достоевский – реакционным оппонентом. Лев Толстой хорош своим «срыванием масок», но напичкан «слабостями крестьянской идеологии», Тургенев, конечно, талантлив, но идейно не дорос до Добролюбова, сумевшего извлечь из романа «Накануне» материал для «правильных» социально-политических выводов. Пока не появилась марксистская литературная критика, самой прогрессивной считалась народническая. А ее лидер Н.К.Михайловский к Чехову относился скорее с недоумением: хвалил дарование, но не видел должной его направленности.
Хорошо было в «золотом веке» русской литературы: Пушкин сливался с декабристским движением, а затем шел дальше. Гоголь и Лермонтов были признаны Белинским и Герценом, а никого радикальнее этих мыслителей не существовало. Декабристы «разбудили» Герцена, тот – разночинцев... и образовалась развилка, где «идейно верная» дорога шла к Чернышевскому, Плеханову, Горькому. А побочные тропы протоптали почвенники, лишние люди, либералы, кающиеся дворяне, потерянное поколение поздних разночинцев, наследники славянофилов. И как раз по этим тропам шли Достоевский, Толстой, Надсон, Лесков. И исследовать их творчество – это ходить по минному полю, поросшему роскошными цветами. Да, конечно, они предчувствовали, постигали душевные глубины, разоблачали, вскрывали, отражали, но... но были «непоследовательны».
Чтобы показать, каков мог быть тон литературоведческого анализа, приведу пример из работы выдающегося ученого, мыслителя круга Бахтина Л.В.Пумпянского. В 1929 г. он писал в статье «Тургенев-новеллист»:
«Новелла Тургенева создалась путем переложения старой классической русской повести на новую тональность, не русскую, европейски-буржуазную и при том связанную с регрессивным, реакционным периодом развития европейской философии и литературы... Равнодушие, вражда, насмешка разночинцев к этому явлению совершенно чуждой культуры оправданы таким образом до конца – мало того, приобретают характер серьезного акта классовой борьбы, который давно нуждается в детальном научном обследовании. Позицией разночинцев определяется в данном случае наша. В противоположность романам Тургенева, повести культурно бесплодны». (Л.В.Пумпянский «Классическая традиция», М., 2000. с. 447)
А ведь речь идет о повестях «Ася», «Первая любовь», «Вешние воды». Лев Владимирович скончался в 1940 г., прервав свой курс для филологов ЛГУ на полуслове. И продолжать чтение пришлось Григорию Абрамовичу. По воспоминаниям одной студентки, придя на первую лекцию, он сказал, что ему очень трудно заступать на место выдающегося ученого и педагога, и поэтому он рассчитывает на понимание слушателей. И этим он сразу же заслужил расположение, а затем (по прочтении первой лекции) и их любовь. Бялый всегда восторженно, благодарно говорил о Пумпянском, советовал познакомиться с его интересными и глубокими идеями. Но при этом никогда не произнес ни одного осуждающего или презрительного слова о Тургеневе и его великих собратьях по перу. Бялый вообще редко вступал в спор, и никогда – в обидный или обличающий. Бялый старался понять и вчувствоваться, увидеть ценное, художественно-значимое, не снижая при этом планку эстетического суждения. И «детальное научное обследование» повестей Тургенева под пером Бялого привело к раскрытию источника их красоты и неувядаемости.
Анализы Бялого не были приторными или умиленно-упрощенными. Ученый говорил о столкновении идей, о несовпадении художественных позиций разных авторов. Но все направлялось в русло поиска гуманных подходов к человеку. Нравственные и психологические представления эпохи, воплощенные в творчестве порожденных ею писателей, – вот что составляло главный интерес Бялого как литературоведа и мыслителя.
Приглашение к размышлению
Тихая, простая и на первый взгляд доступная речь Бялого была всегда полна глубоких идей и парадоксов. Не бурная полемика, а приглашение к совместному прочувствованному размышлению – таков был стиль изложения ученого. И не было никакой слабости характера или ума. Вот, например, какова реплика Бялого на резкую критику в его адрес. В 1973 г. Бялый переиздал свою статью, написанную сразу после Великой Отечественной войны. И сделал такую сноску:
«Это место моей статьи, впервые опубликованной в 1946 году, вызвало запоздалое возражение художника Юрия Анненкова, посвятившего ему в мемуарной книге «Дневник моих встреч» (Нью-Йорк, 1966) несколько немилостивых строк. Процитировав приведенное письмо Горького, он заметил: «Правда, советский «литературный исследователь» Г.Бялый писал по этому поводу, что горьковскую форму «вы убиваете реализм» следует понимать как «нечто противоположное тому, что она значит по своему внешнему смыслу», но причины подобных «исследований» Бялого – всем ясны». Если бы знаменитый художник знал литературу так же хорошо, как он знает живопись, он, возможно, понял бы, что раз в одну эпоху «против реализма» говорят многие писатели и при том именно реалисты, убежденные противники нереалистических течений современности, то их слова нельзя понимать так буквально, как хотелось бы Ю.Анненкову». (Г.А.Бялый «Русский реализм конца XIX века. Л., 1973. С. 25)
На сделанное Анненковым презрительное закавычивание при оценке профессиональных качеств Бялого тот отвечает уважительностью, признанием заслуг «знаменитого художника» и его компетентности в области живописи; объясняет причину раздражения оппонента неполным знанием филологического материала (без всяких обвинений и упреков), притом использует самый кроткий эпитет для квалификации желчного выпада противника. Вы подумайте: строки – «немилостивые»! Это же определение из житийного стиля. А дальше идет спокойная аргументация Бялого в пользу своего парадоксального высказывания со смягчающим тоном сослагательного наклонения в условном предложении. И свое, и чужое достоинство Бялый ценил как святыню.
Кстати, речь идет об «открещивающихся» от прежнего реализма Гаршине, Короленко и Чехове. И в 1946 г. Бялый очень рисковал, когда начинал обсуждать вопрос, были ли эти писатели реалистами в пору расцвета «критического реализма». Требовалась самостоятельность ума, оригинальность, научная смелость и серьезная аргументированность позиции, чтобы пойти на такой шаг в год, когда началась травля Ахматовой и Зощенко, ленинградской интеллигенции, а затем и интеллигенции всей страны.
За полвека своей преподавательской деятельности Бялый выпустил несколько тысяч филологов-русистов только дневного отделения филфака ЛГУ. А скольких своих друзей и единомышленников привели эти студенты в аудитории, где читал Григорий Абрамович! На его спецкурсах по Толстому, Достоевскому, Тургеневу, Чехову яблоку негде было упасть. Я сам занимал место за час до лекции, а то и раньше. Приходили не только филологи, не только студенты, даже не только люди с высшим образованием. В самую большую учебную аудиторию филфака набивалось до 150 человек, и среди них были, например, продавцы универмага «Пассаж». Посещение лекций Бялого неспециалистами приравнивалось ими по духовной значимости к культурному паломничеству – походу в музей, театр, на филармонический концерт. Специалисты же еще и впитывали мощную профессиональную традицию.
В официальной доктрине филология должна была способствовать идейно-политическому воспитанию в духе марксизма-ленинизма. А на лекциях Бялого слушатели погружались в анализ художественных, нравственных и психологических проблем гуманистической русской литературы, – в анализ, осуществляемый выдающейся личностью. На мой взгляд, лекции Бялого об «Идиоте» Достоевского (в своей филологической ипостаси) и постановка этого романа Товстоноговым, со Смоктуновским в главной роли (то есть в театральной ипостаси), – равновелики. Не случайно по уровню профессионализма и художественному воплощению лекции Бялого очень часто соотносят с лекциями Грановского, Ключевского, Гуковского, Тарле – с вершинными достижениями русской культуры.
Среди добрых людей
Доброту, теплоту и обаяние Григория Абрамовича каждый начинал чувствовать в первый же миг общения с ним. «Все тихо просто было» в нем – лучше Пушкина не скажешь. Впервые я увидел Григория Абрамовича в 1963 году, когда ему было 58 лет. Для меня, шестнадцатилетнего посетителя малого филфака, лектором был умудренный профессор, сохранивший при всем многознании какую-то детскую непосредственность и искренность. Никакой нарочитой публицистичности не было в его словах, равно как и назидательности, подчеркнутой эрудированности и снисходительности. Он пришел к слушателям как собеседник и друг, он доверял нам и раскрывался, а не выдавал нам порции знаний через бойницы своей неприступной профессорской цитадели.
Прожив очень непростую жизнь, с ее пеплом и потерями, Григорий Абрамович не переставал верить в человека. Бялый вообще не любил говорить о людях плохо, а тех, кого не уважал, он просто удалял из поля своего внимания. Поэтому в его рассказах о своем прошлом фигурировали в основном хорошие люди. Но они появлялись все-таки в ключевые моменты его жизни.
По темпераменту своему Григорий Абрамович был скорее меланхолик, а потому чувствителен, тих, склонен трудные проблемы решать наедине. Он любил теплый малый круг, потому предпочитал принимать только шесть-десять гостей, говоря: «Меньше людей, больше радости».
Родился Григорий Абрамович Бялый 16 (29) декабря 1905 года. И родился в семье маргинальной. Его родители были евреи, и притом иудеи, то есть неполноценные подданные «белого царя». И жили они на станции Оредеж под Петербургом, отрезанные от столицы чертой оседлости. Маленького роста, хрупкий, тихий Гриша по своим физическим данным и характеру и так не подходил к роли довольного собой заводилы детской компании. А тут еще и «нехристь» с отчетливыми семитскими чертами лица.
Дети, поставленные в условия дискриминации, умнеют и взрослеют быстрее «счастливых». Из моря ущемленных в правах людей в России вышли на берег славы Ломоносов, Кипренский, Василий Жуковский, Тропинин, Воронихин, Кольцов, Щепкин, Фет и вереница разночинцев. Так что в каждом отдельном случае вставал особый вопрос, куда двинется обиженный судьбой мальчик, в мстители или в созидатели.
Грише очень повезло. Его любили. Вспоминая свою мать даже в зрелом возрасте, он называл ее «матушкой». И дорогу в мир Грише открыл добрый человек. Григорий Абрамович так рассказывал о своем рождении: «Мы жили постоянно на станции Оредеж... Мой отец был лесничим и землемером. Действие происходило, как вы знаете, в 1905 году. Роды у матушки были тяжелые, и молодой врач никак не мог выдворить меня на свет. Он был не то студентом, не то практикантом Отта, словом, считал себя его учеником. Не знаю уж, как и что он сообщил ему, но в Оредеж пришла телеграмма, в которой говорилось, что завтра Отт будет у нас. Телеграмма всполошила поселок. Сколько же надо заплатить лейб-медику его императорского величества, приехавшему из столицы. Год назад он принимал роды у супруги императора, на свет появился наследник русского престола, сейчас он едет к жене лесничего, еврея Абрама Бялого. На следующее утро с первым поездом Отт приехал в Лугу, а оттуда на извозчике в Оредеж. Роды прошли благополучно. Отт сказал, что своим ученикам он помогает безвозмездно и не взял ни копейки.» (К 90-летию. С. 195 – 196).
Бялому были уготованы царские роды. Его отец – лесничий и землемер – был, конечно, образованным по тем временам человеком. Поэтому стремление выучить сына и поддержать его в желании познавать являлось естественным для семьи. Но куда пойти учиться? На станции было единственное училище – для детей железнодорожников. Но евреев туда не принимали. Гришу взяли в качестве исключения. Да, безусловно, родители проявили активность. Но и сам Гриша внес свою лепту. Он не просто хорошо учился, а добровольно ходил даже на уроки Закона Божия. Именно эти уроки посещали всяческие инспекции в первую очередь. И иудею там уж точно было не место. Но Гриша так проникновенно читал библейские тексты – псалмы и молитвы, – что священник предъявлял «гостям» именно его. По рассказу Лидии Михайловны Лотман, слышавшей воспоминания Григория Абрамовича, однажды польские мальчишки стали обижать тихого и хрупкого Гришу. «Священник во всеуслышание в классе стыдил забияк, опираясь на историко-литературный аргумент. Он говорил: «Ваши предки еще пням и деревьям молились, а его предки уже единого Бога чтили»». (Там же. С. 172)
Вот он – пример терпимости, уважения и доброты.
Немалую роль в жизни Гриши сыграл и его дед. Борис Федорович Егоров слышал от Бялого – своего учителя – такую поучительную историю: «Не очень грамотный дед часто просил внука вечерами читать вслух что-либо из изучаемого в школе. Колоритен рассказ Григория Абрамовича о чтении для деда русских сказок. Когда по сюжету Мужик оказывался в тяжелой ситуации и начинал охать: «Что же делать? Такова судьба», – то дед вскакивал с места и возмущался: «Как что делать, надо что-то придумать! Не сидеть сложа руки». (Филолог. Пермь. Вып. 7, 2005. С. 127)
Отец Бялого умер рано. Мать же решила приложить все усилия, чтобы сын получил настоящее образование. Но как? Ведь путь иудею в крупные города был закрыт. Она набралась храбрости и отправилась в Петербург, в столицу, где жил, как оказалось, еще один добрый и бескорыстный человек: адвокат Грузенберг. Это он выступал по делу Бейлиса, которое всколыхнуло всю Россию именно из-за столкновения по «еврейскому вопросу». Принял сей присяжный поверенный матушку Гриши сухо, взял прошение и завершил этим аудиенцию. Семья Бялого даже и не ждала ответа, когда пришла телеграмма: «Петербургская губерния Лужский уезд Оредеж госпоже Бялой Слава богу разрешили Грузенберг».
Да, конечно, мир не без добрых людей. Но у Гриши мир оказался прежде всего с добрыми людьми – и с подвижниками петербургской элиты, и с мудрым сельским священником, и с преданной детям матушкой. Это были «теплые заступники мира холодного». Грише открылся путь в петербургскую гимназию, которую он и закончил в 1921 году. Едва ли двенадцатилетний подросток сразу понял, что произошло в октябре 1917 года. Но в апреле он видел, как встречали Ленина на Финляндском вокзале. Удивился немецкому акценту ораторствующего вождя. И навсегда запомнил разговор двух людей, имевший место в ноябре 1917 г. Один сказал: «Большевики не продержатся и месяца». Другой ответил: «Если продержатся месяц, то тогда это очень надолго»». (К 90-летию. С. 211) Оказалось, что на всю жизнь Бялого: он скончался через 70 лет после этого разговора.
Уроки строгого академика
Итак, заканчивал Бялый уже пролетарскую школу. Но вели в ней занятия те же дореволюционные интеллигенты-учителя, только сильно голодные. И, видимо, приобщили своего ученика к высокой культуре европейского столичного города. В 1967 или в 1968 году Григорий Абрамович выступал перед студенческой аудиторией с рассказом о своих годах, проведенных на историко-филологическом факультете Петроградского университета, куда он поступил сразу по окончании школы в 1921 году. Занимался Бялый в семинаре академика Владимира Николаевича Перетца, ставшего главным наставником своих подопечных. Одевались все как могли. И вот рядом с Григорием Абрамовичем, донашивавшим гимназическую шинель, сидел Игорь Петрович Еремин в красногвардейском мундире и Варвара Павловна Адрианова, облеченная в строгие одежды истинной петербурженки. Владимир Николаевич обратился к ним так: «Мадемуазель Адрианова, товарищ Еремин, господин Бялый». Здесь были налицо и внимательность, и чувство стиля, и тонкий юмор. «Товарищ Еремин» стал со временем заведующим кафедрой, на которой они учились, и раскрылся как замечательный знаток древнерусской литературы. В этой же области филологии прославилась и «мадемуазель Адрианова», в скором времени ставшая «мадам Адрианова-Перетц». А Григорий Абрамович уже студентом, как видно, производил впечатление петербургского интеллигента.
До сих пор жалею, что не сделал сразу же записи этих удивительных воспоминаний Григория Абрамовича. Но несколько эпизодов запомнил. Перетц был весьма последовательным воспитателем своих подопечных. Однажды Бялый подготовил доклад, заранее дал его Перетцу и готовился огласить текст на семинаре. Но, к несчастью, опоздал на заседание. Войдя в аудиторию, Бялый увидел, что один из студентов уже читает вслух его, Бялого, рукопись. А суровый руководитель обратился к нарушителю академических правил пунктуальности так: «Сейчас мы заняты, загляните попозже, в перерыв». Сказанное не значит, что Владимир Николаевич был сторонником бюрократической благонамеренности. Однажды он встретил в коридоре филфака Григория Абрамовича и сказал, что слишком часто видит его в стенах университета. На мягкое возражение студента, что, мол, есть расписание, и он должен посещать... академик ответил: «Посещать вы должны мои занятия, и те, что я вам назову. Вам ведь нужно время, чтобы к тому же думать». И Григорий Абрамович с благодарностью вспоминал, как много он получил от Перетца: привычку тщательно анализировать текст, профессионально восстанавливать контекст, быть внимательным к подробностям и уникальным чертам произведения, учитывать художественное преломление событий – то есть все то, что составляет филологическую культуру.
Оттачивание таланта
Когда же Бялый из ученика превратился в ученого? Ответить на этот вопрос почти невозможно. И не только по отношению к Бялому, но и к филологам его поколения — Гуковскому, Лихачеву, Еремину, Лидии Гинзбург. Из университетских стен они уже выходили готовыми профессионалами высшего класса. Видимо, сама система обучения на филфаке обладала большой интеллектуальной мощностью. Разумеется, требовалась и интенсивная внутренняя работа, скрытая от глаз постороннего, но вечно продвигающая к достижению цели. Ведь речь идет о людях с прочным духовным стержнем. Конечно, в дальнейшем происходило обогащение личности за счет роста разнообразия интересов, нюансировки интеллектуальной жизни, отработки методов деятельности. Однако все это воспринималось окружением как сам собой разумеющийся рост ярко выраженного таланта. Например, Григорий Абрамович осваивал театральное дело и впоследствии не раз получал приглашение попробовать себя на драматической сцене. Лавры актера его не прельстили. А вот декламировать стихи и прозу, читать лекции он стал неподражаемо. Мало того, прикосновение Бялого-чтеца даже к чужому научному (!) тексту преображало его. Как-то Б.М.Эйхенбаум из-за болезни не мог выступить с докладом и попросил Григория Абрамовича зачитать его, присовокупив, что в «исполнении» Бялого «любой доклад всех убедит и зачарует» (К 90-летию. С. 172).
Я могу сам подтвердить это. Григорий Абрамович был оппонентом на защите моей кандидатской диссертации. Чтобы облегчить его труд, я выписал все многочисленные замечания, которые сделали сотрудники Пушкинского дома на обсуждении первого ее варианта, сопроводив их своими соображениями и контраргументами. Григорий Абрамович изумился обилию критического материала, решительно отмел законы острополемического жанра, выделил основные проблемы дискуссии… И когда он читал свой отзыв, я узнавал и не узнавал обрывки своих фраз, вставленных в контекст благожелательной мудрости, и поражался тому, как они «звучали».
Сразу по окончании университета в 1921 году Бялый стал печататься, причем в изданиях разных типов. Упорство и трудолюбие сопровождались усвоением жанрового разнообразия. Тихий юмор и глубокое, богатое остроумие Григория Абрамовича впоследствии реализовались в очень тонкой нюансировке стиля. Дифференциальный порог не был большим, но чуткое ухо внимательного слушателя улавливало смысловые оппозиции, выраженные без особого нажима.
Жизнь дала Григорию Абрамовичу еще один полезный урок. Бялый стал преподавателем в балетном училище (ныне именуемом Академией им.А.Я.Вагановой). Милые и тоненькие девочки, конечно же, чутко воспринимали красоты литературы, но не имели ни времени, ни сил, чтобы с гимназической старательностью осваивать словесность. Говорить им о писателях приходилось просто, доступно, по-доброму и с улыбкой,— но не примитивизируя, не снабжая огрубленными догматами. А с подтекстом. Впоследствии высокие и стройные «дамы в мехах» не раз на улице останавливали своего бывшего учителя — ладного, изящного, миниатюрного — и с благодарностью говорили с ним о своих делах, успехах и о его доброте и мудрости. Звезды балета окружали звезду филологической профессуры.
Инстинктивная жажда света
Бялый все больше погружался в научные поиски. В 1935 г. защитил кандидатскую диссертацию, посвященную творчеству В.М.Гаршина, а в 1939 г. — докторскую о В.Г.Короленко. По справедливому замечанию В.М.Марковича, Бялый открыл этих писателей для отечественной науки о литературе. При этом Григорий Абрамович проявил большое упорство и трудолюбие. В Полтаве Бялому пришлось проанализировать архив Короленко, содержащий 60000 страниц рукописей. Приход в филологию из «земли незнаемой», конечно же, не мог пройти незамеченным. Некоторые «столпы» литературоведения стали сомневаться, является ли Короленко вообще писателем такого масштаба, чтобы ему посвящать докторскую диссертацию. Но Бялый получил поддержку: Горький сказал, что Короленко стоит и десяти докторских. Невысокого роста, стройный, черноволосый диссертант казался уж слишком молодым, да и защитился он в 34 года (только Гуковскому удалось защититься раньше — 33-летним). Поэтому нарочитое обращение «профессор Бялый» в устах иронических коллег звучало несколько двусмысленно. Но только по первости! Ибо личность Бялого удивительно сливалась с эпохой, которую не любить и не ценить было нельзя. Лидия Михайловна Лотман, познакомившаяся с ним в 1939 году, так вспоминает: «Бялый был воспитан на литературе конца XIX — начала XX века, которой он и занимался. Он был краток, тонок и лаконичен, как Чехов, гуманен, как Гаршин, точен, как Глеб Успенский и Короленко. Писатели в его изложении были людьми смелыми и прекрасными профессионалами» (К 90-летию. С. 175).
Научный престиж Бялого был и остается безупречным. Григорий Абрамович написал самые авторитетные труды о Гаршине, Глебе Успенском и Короленко. В академических «историях» русской литературы напечатаны его тексты, посвященные Тургеневу и Чехову. И среди блестящего авторского состава ученых Бялый не выглядит бледно или тускло. И всегда чувствуется его стиль и его человеческое стремление. Чаще всего Григорий Абрамович говорил голосом изучаемого писателя, но выбор Бялым «партии» для исполнения был значим не только для исторической истины. В 1946 году, когда начались «проработки» пережившей войну интеллигенции, в статье «К вопросу о русском реализме конца XIX века» ученый привел такие слова Салтыкова-Щедрина из сказки «Приключение с Крамольниковым»:
«Свойство расцветать и ободряться под лучами солнца, как бы ни были они слабы, доказывает, что для всех людей свет представляет нечто желанное. Надо поддерживать в них эту инстинктивную жажду света, надо помнить, что жизнь есть радование. Все силы своего ума и сердца он посвятил на то, чтобы восстанавливать в душах своих присных представление о свете и правде и поддерживать в их сердцах веру, что свет придет и мрак его не обнимет. В этом, собственно, и заключалась задача всей его деятельности». 
М.В.Иванов
(Продолжение следует.)
|
