№ 23 (3713), 14 ноября 2005 года
главная | оглавление | <... | ...>

Фундаментальная наука
не должна зависеть от веяний

Круглый стол «Реформа образования и науки»

1. Каково будущее российской науки и что нужно сделать для её процветания?

2. Нужны ли реформы в сфере образования?

3. Каковы должны быть взаимоотношения науки и государства, фундаментальной науки и инновационной деятельности? Может ли наука стать самоокупаемой?

4. Может ли Россия, находящаяся в сегодняшнем положении, позволить себе иметь фундаментальную науку?

5. Место философии в современной науке и жизни.

Константин Семёнович ПИГРОВ, профессор, заведующий кафедрой социальной философии:

1. Российская наука очень разная, и будущее у её отдельных «регионов» различное. Ясно, что падение почти в 20 раз расходов на науку за последние годы перестройки коснулось по преимуществу науки, интегрированной в военно-промышленный комплекс. Я полагаю, что у этой науки нет будущего, и возможно, это и хорошо. Но зато я вижу начало расцвета гуманитарных наук. Чтобы убедиться в этом, достаточно подойти к книжному развалу и вспомнить, как выглядел прилавок книжного магазина 20 лет назад. Мне кажется, что ректор-филолог в нашем университете – это символ будущего.

К.С.Пигров

2. Реформы в образовании нужны всегда, но они должны исходить из продуманной концепции образования. Философия образования нам необходима для того, чтобы реформы имели смысл.

3. Наука должна быть так же отделена от государева, как и церковь. Но это не значит, что государство не должно поддерживать фундаментальную науку, так же, как её должны поддерживать и крупные финансовые и промышленные корпорации.

Инновационная деятельность должна культивироваться в стране. Мы должны помнить афоризм Г.Форда: «Всё можно сделать лучше». Восстановить движение изобретателей и рационализаторов, не жалея никаких сил и средств. Мы забыли, что россияне – это творческий народ. Ему об этом нужно напомнить.

С одной стороны, наука, результаты которой начинают приносить прибыль через примерно 100 лет, никогда не будет самоокупаемой (в рамках жизни одного поколения), но, с другой стороны, наука в большом масштабе времени всегда была, есть и будет самоокупаемой. Все богатства нашей цивилизации имеют научный источник.

4. Может ли Россия, находящаяся в нынешнем положении, «позволить себе» цветение сирени и яблонь весной?! Фундаментальная наука, как и весенняя стихия, не зависит от доброй или злой воли государственного руководителя. Анекдот о жене Эйнштейна, осматривающей гигантский телескоп: – Для чего это гигантское устройство? – наивно спрашивает она. – Для исследования Вселенной! – гордо отвечают ей учёные. – Для исследования Вселенной?! То есть для того, что делает мой муж на обратной стороне концертной программки, набрасывая там математические формулы?!

Фундаментальная наука стоит недорого, а если она стоит дорого, то это не фундаментальная наука, а что-то другое.

5. Философия и наука глубоко едины. Конечно, речь идёт о подлинной философии и подлинной науке. Во всякой науке столько науки, сколько в ней философии, однако нельзя сказать, что во всякой философии столько философии, сколько в ней науки.

Иван Борисович МИКИРТУМОВ, заместитель декана философского факультета:

1. Российская наука по своим масштабам будет, конечно, скромной, но при этом есть шанс оставаться на мировом уровне по качеству научных результатов. Для этого нужна постоянно реализуемая ответственная и целенаправленная государственная политика, воплощённая в большом количестве различных частных мероприятий. В настоящий момент такой политики нет, и ничто не указывает на то, что она скоро появится. Это значит, что каждый сегодня спасает себя сам. Наука в вузе находится в не самом плохом положении и живет, хотя и скромно. Но вне сферы образования наука становится сферой деятельности небольшого числа людей, получающих скромные средства для своей работы и жизни, и их основная проблема – возраст и отсутствие смены. Время работает против российской науки, и год за годом её деградация становится всё более необратимой, хотя до самой нижней точки мы сегодня ещё не дошли. Для каждой конкретной отрасли есть свои пути выживания, и поэтому нельзя сказать за всех, кто и как выживет, хотя при прочих равных условиях чем меньше требуется денег на финансирование данной области науки, тем больше шансов на то, что она сохранится вообще и сохранит качество результатов.

И.Б.Микиртумов

2. Сами эти слова «реформы в сфере образования» скомпрометированы настолько, что звучат как ругательство. Как и в сфере науки, здесь нужна продуманная государственная политика, которой нет, а все затеи по реформированию «сверху» являются не реформированием, а администрированием, причём, как обычно это бывает в России, безответственным и бездарным. Это администрирование для тех, на кого оно направлено, является серьёзной помехой, поскольку наше образование вынуждено бороться с «реформами», тратя свои ресурсы на минимизацию их отрицательных последствий, а не на своё нормальное развитие. Я думаю, никто не станет отрицать, что если наше министерство вдруг предельно сократит свою деятельность, то это никак не скажется на работе учреждений образования всех уровней. Побывав в ряде регионов страны в ходе профориентационных поездок, я заметил, что сколько-нибудь продолжительный разговор с директором школы или начальником управления образования обязательно приводит к проклятиям в адрес министерства и «реформ». На самом деле – просто аморально мучить «реформами» среднюю школу, которая и без того еле жива. Чего уж говорить о «Болонском процессе», которым сегодня «озаботили» высшие учебные заведения. На мой взгляд, «процесс» – это не просто пример администрирования, это афера, затеянная европейскими чиновниками. Эффективная борьба с «процессом» возможна только для тех высших учебных заведений, которые не зависят от государственных и иных чиновников. Поэтому в одних странах университеты идут на поводу у «процесса», а в других – поступают так, как считают полезным для себя.

Если говорить о содержании «процесса», то одни мероприятия являются полезными, вторые – бесполезными, а третьи – вредными. На полезные мероприятия требуются средства, но о них, понятное дело, и не заговаривают, а вот бесполезные и вредные вещи предлагается сделать всем, в обязательном порядке и к определённому сроку. Такого рода «реформы» однозначно не нужны.

Российскому образованию нужна свобода. Не нужен диплом «государственного образца», ему не доверяет работодатель, не нужны образовательные стандарты всех поколений, не нужны типовые учебные планы и прочие инструменты администрирования. Вузы должны учить по своим собственным учебным планам и по специальностям, которые сочтут нужным ввести, вузы должны выдавать свои собственные, а не «государственные» дипломы, и тогда абитуриент, студент и работодатель будут самым придирчивым образом изучать качество подготовки в том или ином высшем учебном заведении, а для вуза вопрос качества станет вопросом выживания. Высшее образование должно быть только платным, а право граждан на получение его на бесплатной основе необходимо реализовывать через систему ЕГЭ–ГИФО в том или ином варианте. Тогда не пройдёт и года, как исчезнут сомнительные «конторы», в которых за умеренную плату никто никого ничему не учит, а государственный диплом выдают. Их гибель будет массовой, а вместе с ними канут и все сложные министерские подразделения, которые из года в год выдавали им лицензии и аккредитации. В лучшие же вузы страны придут самые сильные абитуриенты и притекут средства. Немедленно возникнут и объединения вузов, которые будут играть функции УМО и возьмут на себя вопросы координации образовательного процесса, взаимного признания, стандартизации и пр. Никого не нужно будет мучить «Болонским процессом», а те, кому те или иные предусматриваемые им мероприятия необходимы, осуществят их самостоятельно.

Таким образом, нужна не реформа «в сфере образования», а пересмотр системы отношений между образованием, государством и обществом.

3. Вопрос о самоокупаемости науки лишён смысла, очевидно, что наука является краеугольным камнем современной цивилизации, то есть окупаема многократно. Но в конкретных расчётах конкретных хозяйствующих субъектов окупаемыми окажутся только некоторые краткосрочные проекты. Ну что ж, раз так, то всё остальное – забота общества и государства. Для каждой научной отрасли в каждой стране ситуация своя, и поэтому проанализировать соотношение коммерческих перспектив и бюджетного финансирования можно только изнутри. Общих рецептов нет и не может быть.

4. Не может, а обязана.

5. Философия занимает сегодня достаточно скромное место и среди наук, и в жизни людей. В истории были периоды, когда философия и философы находилась на острие, но, кажется, наше время к таким периодам не относится. Это говорит о том, что ничего радикально нового с нами за последние 100 лет не произошло, несмотря на две мировых войны, многочисленные революции, атеизм, луноход, терроризм, компьютеры, интернет, мобильную связь, однополые браки, эвтаназию и прочее. Идёт рутинное развитие цивилизации, ядром которой является западно-европейский рационализм, подминающий под себя все иные мировоззренческие формы. Одной из особенностей этого развития является калейдоскоп мировоззренческих установок и идеологий, сменяющих друг друга с необычайной быстротой. В этой ситуации философия является опорой для взыскательного ума, хотя и не единственной. Современный человек может найти множество других способов для самоопределения в хаосе нашей культуры. Это и Бог, и слава, и карьера, и деньги, и наркотики, и национализм, и самоубийство. Но философия даёт самоопределение, не лишая свободы, а потому ответственный выбор будет в её пользу.

Борис Васильевич МАРКОВ, профессор, заведующий кафедрой антропологии:

1. Будущее зависит от нас. Крушение науки было предопределено распадом СССР. Такая наука, какая у нас была раньше, по силам только мощному государству, способному поставить все ресурсы для обеспечения своей обороны. Конечно, такая наука в каком-то смысле была ущербной. Поэтому сначала казалось, что преодоление стресса чужого приведет к переводу науки и промышленности на мирные рельсы. Однако дело не ограничилось падением «железного занавеса», и сегодня в основном развиваются сырьевые отрасли. Поскольку реальная экономика не развивается, постольку отсутствует нужда не только в фундаментальных, но и в прикладных исследованиях. Если заглянуть сегодня в газеты, публикующие объявления о работе, то охватывает чувство паники. Если есть кое-какие предложения для инженеров-механиков, электриков и электронщиков, то нет ни одного приглашения на работу в качестве научного сотрудника.

Б.В.Марков

Зато требуется огромное количество менеджеров, причем не просто коммивояжеров, но и тренд-менеджеров, аналитиков рынка и рекламы. Отсюда популярность некоторых гуманитарных наук. В этой сфере, кстати, сегодня и происходит настоящая научная революция. Я думаю, наши коллеги – технические специалисты должны относиться к этому с пониманием. Но и мы – гуманитарии – в свою очередь должны изменить свое негативное отношение к естественным наукам. Сегодня они нуждаются в общественной поддержке.

Для этого надо преодолевать научно-техническую истерию, которая питается страхами перед атомной угрозой и «термоядерной зимой». На самом деле современные технологии гораздо гуманнее прежних. Опасения должна вызывать не столько техника, сколько пещерное мышление тех людей, которые ее используют. Если раньше научно-технические открытия применялись в военных целях, то и сегодня крупные компании смотрят на открытия в области генных и компьютерных технологий точно так же, как их предшественники капиталисты смотрели на залежи полезных ископаемых и осуществляли колонизацию мира.

Кстати говоря, размышляя о плачевном состоянии науки и ее возрождении, не следует забывать о кризисе самой идеи науки. Правда, разговоры об этом ведутся уже почти целое столетие, а наука существует. Сначала заговорили о кризисе в физике. Потом перешли к критике классической науки вообще. Наконец, сегодня речь идет о смене критериев рациональности. Поскольку наука существует в такой беспокойной обстановке и развивается даже более интенсивно, чем прежде, можно предположить, что постоянная смена ее предпосылок, как следствие «организованного скептицизма», –
это и есть нормальное состояние науки. Она уже не может претендовать на абсолютную истину и указывать всем, как нужно жить. Тем самым она разделяет судьбу философии, у которой она отобрала право на то, чтобы говорить истину.

Это не означает, что наука не должна бороться за влияние на общество. Роль науки в постиндустриальном обществе сегодня определяется по экономическим критериям: никаких претензий на абсолютную истину; вместо них – прагматизм, инструментальность, эффективность. Таким образом, фундаментальная наука, если брать ее определение в философском смысле, лишилась своей главной цели – репрезентации бытия.

Переоценка роли философии и науки в жизни общества привела к кризису классического образования. Сам этот кризис следует воспринимать не апокалипсически, не как агонию, а как нечто предшествующее выздоровлению. В этой связи не следует призывать к восстановлению того, что было, в прежнем виде. Следует критически отнестись к самой идее науки и модели образования. Конечно, не следует покорно следовать и «духу времени», он далеко не ароматен. Экономический, утилитарный подход вовсе не обеспечивает плюрализма и свободы. Он столь же тоталитарен, как и прежний академизм с его ориентацией на абсолютную истину.

Что нужно сегодня делать для возрождения российской науки?

Я не могу компетентно судить об имеющихся экономических и финансовых возможностях. Я могу только сказать о необходимости новой философии науки. Очевидно, что старая идея науки нуждается в пересмотре. Государство во всем мире переживает кризис и теряет рычаги своего влияния. Финансы, экономика, информация – все это уже не контролируется и не регулируется государством. Отсюда, даже если бы амбициозное государство захотело сохранить такие символы своей мощи, как наука, образование и культура, то у него уже нет для этого средств. Гражданское общество не может сохранить все эти институты на прежнем уровне. Наука, образование, культура предоставлены самим себе и сами должны искать средства существования. Отсюда знание становится товаром, который должен найти спрос на рынке.

Тот, кто привык считать критерием научности истину, а не покупаемость, с отвращением отвергает подобную перспективу. Однако если вдуматься, то с истиной всегда много проблем. Релятивистская физика уже не претендует на постижение реальности. Ее образ зависит от приборов и экспериментальных установок. Но точно так же нужно относиться и к практическим потребностям, которые определяют спрос: ведь это тоже модус бытия.

Заказ рынка опаснее для гуманитарных наук: наши доведенные до отчаяния соотечественники испытывают нужду не в научной критике, а в мифе и религии. Но это тоже вызов серьезным ученым. Они должны понять, что «критика предрассудков», на которой они специализировались, обрела разрушительный характер. Надо меньше рефлексировать о собственной сущности, не следует впадать в мизологию, нужно сказать людям и что-то утвердительное о будущем России. Благодаря этому истина совпадет с практической потребностью и найдет спрос у людей. Такая наука не может погибнуть.

2. Конечно, они нужны, и вышесказанное подводит к положительному ответу на этот вопрос. Оно же помогает понять тот парадоксальный факт, что никто, кроме чиновников, не желает этих реформ, но никто не в силах им противостоять. То, что государство инициирует реформы – это понятно. У него нет средств, чтобы содержать лучшую в мире систему образования. Но нет худа без добра. Поборники классического образования забывают о том, что прежняя школа выполняла важнейшую с точки зрения государства функцию – воспитание государственных добродетелей людей. Ведь войну на самом деле выигрывают не только стратеги и изобретатели нового оружия, но и школьные учителя, которые определяют патриотический дух молодежи.

Ясно, что сегодня этот патриотизм нужен как никогда. Только он поможет нам сохраниться перед вызовом Запада и Востока. Если вызов Запада угрожает нам потерей идентичности, растворением в чужой культуре (какие идеи мы разделяем, какие песни мы поем, чьей моде подражаем, какую пищу мы едим, как устраиваем свой дом и свой быт?), то Восток – физическим уничтожением. В последнем случае уже недостаточно символической иммунной системы, каковой является родная культура, необходимо умение защищаться. Это делает наше положение весьма сложным. Западная интеллигенция с легким сожалением говорит о том, что нынешние молодые люди считают себя не немцами, французами или итальянцами, а европейцами. Но для нас утрата патриотизма – это более серьезная угроза, ибо мы соседствуем с такими этносами, которые претендуют на власть не столько над умами, сколько над территориями.

Отсюда необходимость серьезного осмысления реформ. Споры о последствиях Болонского процесса поражают своей поверхностностью. В качестве преимуществ выдвигается возможность включения в мировое сообщество, мобильность студентов. Для этого необходимы единые образовательные стандарты. Всякий, кто имел дело со студентами-иностранцами, понимает, что реализация этих стандартов существенно улучшит эффективность образования за рубежом. Много говорят о большей эффективности письменных экзаменов и вообще о замене лекций чтением книг и более жесткими экзаменами.

В качестве критических аргументов приводят довод, что Болонский процесс обернется нивелированием элитных учебных заведений и ликвидацией местных научных школ.

Все это верно, но это не главное. Наука с ее установками на объективность и ценностную нейтральность уже давно стала всемирной. Поэтому она является одним из эффективных средств глобализации. Однако нельзя забывать, что отрыв науки от культуры привел к тому, что она перестала быть способом глорификации человека. Под ширмой объективности и нейтральности скрываются установки на покорение природы. Но попытки поставить ее на службу нации или классу, как, например, «народная биология» или «арийская физика», пугают интеллектуалов своими последствиями. Поэтому в ходе реформирования науки и образования необходимо избавиться от устаревших идеалов и предпосылок. Наука должна служить не государству и не капитализму, а всему обществу. Отрыв науки и образования от установок и ценностей жизненного мира и является, по мнению Э.Гуссерля, причиной ее кризиса.

3. На этот вопрос я уже частично ответил: я думаю, государство и впредь сохранится. Утверждение социалистов о том, что и кухарка может управлять государством, как и проект замены его гражданским обществом – одинаково утопичны. Демократия легко вырождается в пустую говорильню, а социализм – в тоталитарное государство. Главное не столько в том, каков политический режим. В конце концов, можно указать примеры жизнеспособности и эффективности любого режима, если он соответствует социальной реальности. Главное в том, чтобы государство не превращалось в одно из «самых холодных чудовищ, когда-либо существовавших на земле». В этом случае молодежь не станет его защищать, а ученые будут либо разбегаться в другие страны, либо продавать секреты.

Может ли наука стать самоокупаемой?

Смотря какая наука. Сегодня и оккультные науки приносят прибыль. Поскольку знание и информация становятся товаром, постольку наука должна регулироваться в своем росте законами рынка. Но известно, что и рынки меняются. Фундаментальные науки занимаются трендом – перспективным направлением развития. Любое государство, гражданское общество должны заботиться о будущем. Поэтому они должны вкладывать в фундаментальные науки часть своей прибыли. Какую? Это зависит от конкретных обстоятельств.

4. Она и «позволяет», сколько может. На самом деле не стоит так сильно скупиться. Во-первых, деньги есть. Во-вторых, надо поддержать тот кадровый потенциал, который остался в наследство от СССР. Это, может быть, самый главный капитал общества, и необходимо принять меры, чтобы он не утекал за границу. В развитых странах инвестиции в науку и в культуру приносят самую высокую прибыль. Разумеется, для этого следует серьезно реформировать науку. Все говорят о создании наукоемких производств. Также необходим менеджмент науки.

5. Философия как царица наук – это славное прошлое. Философия как производитель метода, как законодатель рациональности – это уже слишком амбициозно. Философия сама стремится опираться на открытия и достижения наук, в том числе и гуманитарных. Она может играть роль медиума коммуникации между различными дисциплинами, представители которых уже давно не понимают друг друга.

Современная идея «отмирающего государства» (вот когда реализуется задушевная идея социалистов-утопистов!) уже не включает в свой состав науку и образование. Но и нельзя сказать, что это частное дело. Все-таки минимальный набор государственных добродетелей еще необходим. Отсюда половинчатый характер реформ и непоследовательность в их проведении. Но, может быть, это не недостаток, а интуитивно верная тактика. На самом деле решительность привела бы к односторонним действиям. Таким образом, отмеченную «непоследовательность» и нужно положить в основу политики в отношении науки и образования. При этом в число ее участников следует ввести не только чиновников, ученых и педагогов, но и широкую общественность. Именно она должна добиваться того, чтобы наука развивалась в интересах совместно живущих людей. Наука должна быть ответственной перед обществом. Только так и можно преодолеть дилемму: знание-власть или наука для науки. Речь должна идти не о господстве морали над наукой. Она столь же одностороння, как и идеология, и точно так же при попытке ее абсолютизации может нарушить равновесие между различными подсистемами общества. Наука и философия должны способствовать процветанию жизни.

Юрий Валерианович Перов, профессор, заведующий кафедрой истории философии:

1. Если речь идёт о перспективах развития содержания науки (Науки с большой буквы и разных наук), обсуждать их – дело специалистов в каждой из них. Если мы хотим рассуждать об общественных условиях развития науки, то предсказывать их на длительные сроки в нашей стране ныне вряд ли корректно. На словах приоритеты науки и образования признают все политики (и не только политики), но то, что делается практически, в соотнесении с действительными потребностями по-прежнему ничтожно. Без радикального перелома ситуации рассчитывать на благоприятные перспективы оснований нет. Пока же, как представляется, даже в оптимистических вариантах речь чаще идёт о паллиативах, позволяющих избежать самого худшего, но не способных осуществлять прорыв.

Ю.В.Перов

То, что перспективы развития науки в стране зависят от размеров и способов её финансирования, очевидно, хотя «зацикливаться» только на этой теме нет оснований. Роль квалификации учёных, характера и уровня образования, состояния научных школ, организации науки вплоть до того, что называют «этосом науки» и прочего – всё это лежит на поверхности. Да и в финансировании науки оплата труда учёных (как всем известно) далеко не все. Спора нет, она должна обеспечивать им пристойный уровень материального благополучия, в том числе и в сравнении с другими профессиями, – от этого зависит общественный престиж учёного, приток в науку новых сил и тому подобное, но в ряде отраслей науки она составляет отнюдь не главную часть необходимых экономических условий функционирования науки. Уровень материально-технического оснащения экспериментальной базы, механизмы использования и внедрения результатов и прочее – всё это не менее важно, и со всем этим дела у нас обстоят плохо. В условиях «развивающегося капитализма» считается наивным рассчитывать только на государство, но и у бизнеса в отношении готовности финансировать науку существенных подвижек пока не наблюдается.

Всё это и многое другое, что я смог бы сказать «про это», азбучно общеизвестно, и вряд ли участникам подобных разговоров стоит рассчитывать на какие-то их результаты.

2. Вряд ли найдутся консерваторы-оптимисты, рискнувшие публично утверждать, будто в сфере образования у нас всё прекрасно и ничего делать не нужно. Образование в быстро меняющемся мире с новыми информационными технологиями и возрастающей профессиональной и социальной мобильностью не может не модернизироваться так или иначе. Важно, что называть реформами и о каких реформах идёт речь. Я не разделяю самодовольных уверений, что наше образование и так уже лучшее в мире. Как в сегодняшней, так и в ранее существовавшей системе образования недостатков много больше, чем могло бы быть, однако немалая часть того, что предлагают и пытаются внедрять ныне, вряд ли способна существенно её улучшить. Есть угроза отказа от принципа единства и непрерывности школьного образования, когда в нем прерванное образование можно было продолжить при минимальном ограничении возможностей выбора. Специализация в старших классах школы создаёт тупиковые ситуации, ограничивающие (пусть и не юридически, но по существу) спектр вариантов последующего образования. Это означает утрату школьным образованием в целом широты и фундаментальности, а внедрение минимальных общеобразовательных стандартов в сочетании с процессами усиливающейся коммерциализации школы (какие бы ограничительные и запретительные меры в отношении её власти время от времени ни декларировали) приведёт к неизбежному снижению образовательного уровня значительной части населения, к закреплению имущественного и социального неравенства образовательным неравенством, затрудняющим социальную и культурную мобильность общества.

В высшем образовании ситуация не лучше. Приобретения и потери от участия в Болонском процессе ещё придётся оценивать в будущем по результатам. Пока для меня очевидны два момента. Первый (содержательный) состоит в убеждении, что многие из предполагаемых тенденций и новаций – даже весьма перспективных – должны реализовываться осмысленно с тщательным «просчитыванием» возможных последствий и после их экспериментальной проверки, – причём экспериментов отнюдь не такого рода, какие уже предпринимались многократно в прежней системе образования и якобы «проводятся» ныне (подобно «эксперименту» с введением ЕГЭ и прочих). Второй (оптимистический) момент связан с тем, что в России есть немало деятелей, намеревающихся самые радикальные реформы осуществить преимущественно «на общественных началах» с глубочайшей верой в энтузиазм и в животворящую силу административных приказов, тогда как ожидаемые (всё же) финансовые осадки прольются, надо полагать, внутри МКАД. При таком способе внедрения реформ в современных условиях трудно рассчитывать на ожидаемый эффект.

3. Полагаю, что наука в целом никогда и ни в каких обществах не была самоокупаемой и быть таковой не может. Значительная часть «вложений в науку» – это вложения в будущее и часто без надежд на даже отдалённую финансовую прибыль. В советские времена было принято критиковать сложившуюся на Западе систему экономики и организации науки, при которой бизнес предпочитал возлагать на государственные бюджеты и общественные фонды большую часть расходов на фундаментальную науку (не гарантирующую непосредственной технологической и экономической эффективности в короткие сроки) и в тоже время охотно брал на себя расходы там, где прибыль от внедрения представлялось вероятной. Он (в целом) всегда предпочитал перекладывать риски и неэффективные расходы на других, лакомые куски оставляя себе. С другой стороны, как не устают уверять апологеты частной инициативы, механизмы частной инициативы, механизмы рыночной конкуренции и в области внедрения научных исследований и разработок действуют зачастую более оптимально, чем государственные и общественные институты. Такого рода суждения отчасти оправданы, хотя реальные процессы не всегда совпадают с идеологическими моделями. Похоже всё же, что и нам предстоит двигаться в том же направлении, хотя пока ещё робко и медленно. Даже в институтах РАН государство заявляет о готовности финансировать лишь часть фундаментальных исследований, «переведя на хозрасчёт» прикладные исследования и разработки.

Но сколь бы ни возросло в перспективе государственное финансирование фундаментальной науки, оно будет недостаточным, – «ведь пряников сладких всегда не хватало для всех». Неизбежен отбор и выбор приоритетов, причём не только возникают проблемы, неподвластные однозначному решению, но и механизмы принятия таких решений не могут быть однозначно определены. Понятно, что выбор приоритетов и распределение ресурсов на фундаментальные исследования нежелательно полностью передать некомпетентным в данных областях политикам и чиновникам, хотя окончательное решение неизбежно остаётся за ними. Передать это в компетенцию научных сообществ было бы логичней, но и это не лишено затруднений. Научные сообщества специализированы и склонны отстаивать собственные приоритеты, внутри них нередко преобладают групповые интересы «школ», не всегда способных адекватно оценивать возможности и перспективы, – как свои собственные, так и конкурирующих научных направлений.

4. Ответ на этот вопрос не столь самоочевиден и бесспорен. Есть аргументы в пользу того, что развитие собственной фундаментальной науки для отдельной страны не столь уж необходимо и может оцениваться как «роскошь». Утверждают, что в большей своей части результаты фундаментальных исследований в кратчайшие сроки становятся достоянием всего планетарного научного сообщества, и что в условиях глобализации и развития информационных технологий эта тенденция лишь усиливается. Отмечают также, что если ещё недавно значительная часть самых перспективных исследований и разработок осуществлялась непосредственно в военных целях и по этой причине оставалась засекреченной, то ныне, мол, ситуация иная. (Кстати, думается, что последний аргумент поспешно выдаёт желаемое за действительное.)

Сегодня трудно предвидеть, в каких организационных формах: преимущественно в национальных или же международного сотрудничества в наднациональных организациях будут осуществляться фундаментальные исследования по приоритетным направлениям в некоем отдалённом будущем. Уже сейчас для ряда проектов в таких, к примеру, областях, как аэрокосмические исследования, глобальные экологические и энергетические программы, генная инженерия, медицина и прочие, организационные формы международного сотрудничества оказываются не только оптимальными, но порой чуть ли не единственно возможными.

Не только не каждое государство, но и ни одно из них в отдельности не в состоянии ныне самостоятельно обеспечить развитие фундаментальных исследований по всему спектру наук и научных направлений. И не только по соображениям нехватки национального экономического и научного потенциала, но и потому, что «опора исключительно на собственные силы» – это не самый перспективный для развития наук лозунг. Разделение труда и кооперация здесь не менее необходимы, чем где-то ещё. Естественно, что каждая страна с участием сообщества собственных учёных вправе определять свои приоритеты в фундаментальной науке, возможности и формы их осуществления. Это прямо относится и к ответу на поставленный вопрос: «может ли Россия, находящаяся в сегодняшнем положении, позволить себе иметь фундаментальную науку?» Думается, может, но не всякую и не всю. Это следует решать конкретно, делая выбор на основе формулируемых приоритетов целесообразности, наличного потенциала и ресурсов.

Очевидно, правда, что возможности участия в наднациональных научных проектах непосредственно зависят от наличия в каждой стране достаточного числа высокопрофессиональных (в данной области фундаментальных исследований) и способных к эффективному научному сотрудничеству учёных. Но образование такого уровня, в свою очередь, само возможно лишь при наличии эффективно работающих научных исследовательских школ.

В социальных и гуманитарных науках разграничение фундаментальных и прикладных исследований выглядит иначе, чем в комплексах естественных и технических наук. Думается, правда, что и там оно не всегда и не во всем очевидно. Множество исторических, филологических, экономических и других «описательных» исследований не выглядят фундаментальными, но ведь они и явно не «прикладные» (если ориентироваться на «эффект внедрения»)?!

5. Обсуждать предыдущие вопросы для меня было делом более «уютным». Не могу сказать, будто в них я чувствую себя вовсе дилетантом, так как, проведя всю сознательную жизнь в стенах университета, нельзя ссылаться на то, что не имеешь профессионального отношения к образованию и к науке.

А вот этим вопросом я предпочту не заниматься. С ним сразу попадаешь в зыбкую трясину давно длящихся споров, в контексте которых никак не просматриваются перспективы удовлетворительных и тем более однозначных результатов. Всякий, кто склонен серьёзно воспринять сегодняшнюю философскую ситуацию, должен попытаться вначале ответить на более общий вопрос: а есть ли вообще в современном мире, в общественной жизни и культуре место для того, что прежде было философией? Лишь после того, как обнаружится, что место всё-таки есть, настаёт очередь уяснить, что это за место, каково оно. Обсуждая темы отношения философии к жизни и к науке, никак не уйти также от констатации и характеристик внутреннего кризиса философской мысли, столь несомненного для большинства как тех, кто оказался внутри этого потока, так и аутсайдеров современной философии. С другой стороны, хотя реальная философская ситуация в мире ныне даёт мало поводов для профессионального оптимизма, опыт истории философской мысли призывает к осторожности. Возможно, не стоит спешить представлять исторически преходящие ситуативные тенденции в качестве окончательных и универсально значимых.

Все эти темы, конечно же, могут и должны обсуждаться, но, думается, в ином формате, – ведь не каждый способен выразить их понимание в нескольких фразах или абзацах.  

© Журнал «Санкт-Петербургский университет», 1995-2005 Дизайн и сопровождение: Сергей Ушаков