Санкт-Петербургский университет
  1   2   3   4   5  6 - 7  8
  9  10 - 11  С/В  12 - 13
 14-15  16-17  18  19  20
 С/В  21  22  23  24 - 25
 С/В  26 - 27  28 - 29
ПОИСК
На сайте
В Яndex
Напишем письмо? Главная страница
Rambler's Top100 Индекс Цитирования Яndex
№ 23 (3713), 14 ноября 2005 года
национальные аспекты

Мы мыслим,
мы думаем по-русски

Русская философия всегда порождает множество вопросов, и прежде всего вопрос о ее специфике, отличительных особенностях. Ответы на него предлагаются разные. Говорят то о “мистическом уклоне”, то об онтологизме, то о морализаторстве. Что, на ваш взгляд, характеризует сущность русской философии? С таким вопросом мы обратились к заведующему кафедрой истории русской философии профессору А.Ф.Замалееву:

А.Ф.Замалеев

А.Ф.Замалеев

– Все указанные вами черты действительно присущи русской философии, но они не определяют ее специфики или, если выразиться точнее, национального своеобразия. И мистический уклон, и онтологизм, и морализаторство в каком-то смысле вообще составляют принадлежность философии, и их нетрудно обнаружить в мировоззрении любого народа. Конечно, здесь могут быть свои акценты, тематические предпочтения. В русской философии более всего выражена тяга к онтологизму, поэтому ее метафизический пафос обусловлен стремлением постичь сущее, утвердиться в знании бытия. В то же время достижение своей цели она связывает не с эмпиризмом и не с рационализмом, которые лежат в основании западноевропейского любомудрия, а с религиозным, вероисповедным отношением к миру, с формированием целостного знания верующего разума.

– А если сказать проще?

– Речь идет вот о чем. Опираясь лишь на разум или чувства, мы неизбежно субъективируем наши представления о действительности. Это значит, что содержание наших знаний никогда не может быть тождественным содержанию бытия. Следуя этой логике, Плеханов, к примеру, предлагал ощущения именовать иероглифами “вещей в себе”, закрывая тем самым путь к познанию абсолютной истины, то есть, собственно бытия.

Русские философы смотрели на проблему иначе. Для них было очевидно, что в ряду познавательных способностей человека, помимо разума и чувств, особая роль принадлежит вере. Именно вера удостоверяет для нас реальность мира, возвышая его на степень творения Бога. Вот это-то богооткровенное сознание, как сознание целостности мысли, чувства и веры, и определяет специфику русской философии, ее отличие от западноевропейской, которая так и остается в пределах чувственно-рациональных верификаций.

– В общем плане вопрос ясен. Однако, перефразируя Маяковского, хорошо это или плохо?

– Ни хорошо, ни плохо! Просто так обстоит дело. В отношении философии лучше избегать всяких моральных оценок, иначе она перестает развиваться. Достаточно вспомнить печально-знаменитую формулу одного нашего министра просвещения XIX в.: “Польза философии не доказана, а вред от нее возможен”. Последствия были самые ужасные – в русских университетах запретили на целое десятилетие преподавание философии. А ведь подобных фактов в нашей истории более чем предостаточно. Надо ли удивляться, почему мы так робки, боязливы в наших мыслях! Увы, в России всегда первым философом была власть…

– Поставим вопрос иначе. Если русская философия исповедует принцип целостного знания, то проявляется ли это как-то в сфере познания, гносеологии?

– Вопрос правомерен. Тем более что существует точка зрения (она принадлежит крупнейшему историку отечественной мысли В.В.Зеньковскому), что русская философия уделяет недостаточно внимания проблемам теории познания. Мол, раз доминирует установка на веру, то не остается места для гносеологии.

Такой подход ошибочен. Принцип целостного знания не возвышает веру в ущерб разуму, а только вводит веру в познавательный процесс. Киреевский называл это философией верующего разума. Как я уже сказал, вера объективирует для нас бытие как богосотворенную реальность. Вследствие этого оно становится как бы критерием суждений о духовном, божественном.

В вере русская философия обретает опору для построения собственной самобытной метафизики. Здесь уже на первом плане не ratio, а интуиция, или, как говорил Хомяков, живознание, существенно меняющее способ гносеологического постижения.

Так, в западноевропейской философии главенствует силлогистический способ мышления. Он основан на искании причинно-следственных отношений и выражается в формуле “если…, то…”. Вот пример из Мартина Лютера: “Если мы признаем те великие и драгоценные дары, которые даны нам (Христом. – А. З.), наши сердца, как говорит Павел в Послании к римлянам (5,5), будут исполнены Духом Святым любовью, которая делает нас свободными…”.

Русский ум предстает в другом раскладе. Его мало заботит ближайшая причина, ибо ему ведома причина причин – Бог. В то же время он знает, что кажущееся причиной отнюдь не является всецело таковой. Скажем, тот факт, что сей муж есть мой отец, вовсе не исчерпывает всей полноты опричинения моего бытия: есть еще отец отца и т. д. Отсюда принцип “все во всем”, который пронизывает русскую философию.

Взамен искания причинности она нацеливает ум на установление аналогий, тождества, сходства. Не объяснение, но породнение – вот что составляет сердцевину русского ума. Предмет считается познанным, если в нем уясняется схожесть с другим, уже знакомым нам, близким. На Руси в этом случае говорили “тож де”, то есть “такой же, как этот, похожий на него”. Оттого и мыслительная форма у нас другая. Мы любим рассуждать по схеме “как…, так…”. И это повелось исстари.

Сошлюсь на Иосифа Волоцкого, современника Мартина Лютера: “Яко же бо стрелець, аще благополучно хощеть пущати стрелы, первие о стоянии своем прилежание творить… тако и ты, хотя стреляти лукаваго диавола главу, преже убо о благочинии чювьств попецемся…”. Другими словами, как стрелок, желая попасть в цель, прежде занимает удобное положение, так и мы, стремясь победить лукавого дьявола, должны в первую очередь позаботиться о чистоте своих чувств.

Связь этих двух посылок чисто условная, истинность вывода не зависит прямо от исходной аналогии. Ее можно вообще заменить на другую, скажем: как река, прорываясь к устью, сметает со своего пути весь сор, нанесенный бурей, так и мы… – и далее по тексту. Собственно, аналогизм и есть наш гносеологический метод. С ним связана наша легкая восприимчивость, беззаботность по части доказательства и аргументации, в конечном счете, наше интеллектуальное отличие от западного человека.

Последний всегда смотрит вглубь, мы же всегда – вширь. Европеец любит головой, мы – сердцем. Сознание европейца динамично, наше – антиномично. Поэтому он больше склонен доверять рассудку, мы – вере. Из нашего духовного антиномизма и выросла самая острая проблема нашего самосознания – проблема России и Европы. Ясно, что перспективы ее разрешения весьма и весьма туманны…

– Итак, мир утверждается для нас как реальность не в познании, а в вере… Это же касается и России: ее, как сказано, “умом не понять”, в нее “можно только верить”. Выходит, и тема России имеет для русской философии метафизическое измерение?

– Да, это так. Все русские философы, от Филофея Псковского до Чаадаева и Ильина, охвачены одной общей идеей – вписать Россию в историческую, нравственную и метафизическую перспективу, осмыслить ее бытие в контексте общего предназначения всего человечества. Бердяев был убежден, что “именно в России высказывается какая-то особенно острая мысль о конечных исторических судьбах”. Таким образом, даже эсхатологическая константа русской философии сопряжена с темой России, с пониманием судеб нашего Отечества. Ничего подобного нет ни в какой другой национальной философии.

– Можно ли это как-то объяснить?

– На мой взгляд, причина этого – в парадоксальности феномена России: с одной стороны, ее огромность, необъятность, а с другой – вековая выключенность из истории, особность, граничащая с отсутствием для цивилизованного человечества. Мы так и не прилепились ни к Востоку, ни к Западу. Пока дремало наше национальное самосознание, ситуация казалась нам нормальной и даже настраивала нас на спесивое самовозвеличение: “Мы призваны решить большую часть проблем социального порядка, завершить большую часть идей, возникших в старых обществах, ответить на важнейшие вопросы, какие занимают человечество”.

– Чаадаев?

– Да, да, это из его «Апологии сумасшедшего». Теперь мы понимаем, что все ответы и решения давно найдены и, к сожалению, совершенно без нашего участия. Наша попытка утвердить в мире новый социальный порядок, коммунистический, обернулась для нас очередной катастрофой, трагедией. И, увы, далеко не “оптимистической”! Раньше мы хоть мнили себя “Третьим Римом” или “Третьим Интернационалом”. И вот, в конечном итоге, превратились в третьеразрядное капиталистическое государство, которому совестно даже присваивать имя России.

Но какой она должна быть? Этого сейчас никто не знает, и нам приходится вновь, как во времена Чаадаева или Соловьева, размышлять о будущем Отечества, превращая его в предмет нашей национальной философии. И пока мы стоим у самого начала очередного круга метафизических догадок и предположений.

– Получается, как у Шолохова: все начинается сызнова…

– Что делать? Видимо, Россия все же призвана творить собственную историю, а не просто жить в общей истории.  

Беседовала Н.В.Иванова

© Журнал «Санкт-Петербургский университет», 1995-2005 Дизайн и сопровождение: Сергей Ушаков