|
|
|
№ 18 (3708), 31 августа 2005 года
|
 |
|
|
|
|
Академик Л.Д.Фаддеев:
«Науку двигает вперед
чистый интерес»
Отныне высшей государственной награды России ежегодно удостаиваются лишь трое ученых и трое деятелей искусства и культуры. Соответственно вырос и размер самой премии, в этом году составившей 5 млн рублей каждая. Одну из трех Государственных премий в области науки и технологий за исследования по математической физике получил Людвиг Дмитриевич Фаддеев, академик-секретарь отделения математических наук РАН, на протяжении всей научной карьеры сохраняющий самые тесные связи с Петербургским университетом.
Л.Д.Фаддеев окончил физический факультет Ленинградского университета, в 25 лет защитил кандидатскую, в 29 лет — докторскую диссертации, а в 42 года стал академиком. Сегодня он почетный член академий многих стран мира (США, Франции, Швеции, Финляндии, Польши, Бразилии). При этом Национальная академия США в один год избрала Л.Д.Фаддеева иностранным членом сразу по двум отделениям — математики и физики. Школа Фаддеева известна во всем мире, его работы вошли во многие учебники, а сам он вот уже около 40 лет преподает в Петербургском университете. После получения Государственной премии Людвиг Дмитриевич согласился ответить на вопросы нашего журнала.
|
 |
Академик Л.Д.Фаддеев |
|
— Людвиг Дмитриевич, эта государственная премия уже третья для вас. Что вы чувствовали при вручении? Ощущения отличались от тех, что вы испытывали при получении предыдущих наград?
— Как вы знаете, эта премия совсем другая, гораздо более значительная, что было отражено и в том, как ее вручали. Это некое новое начало. Мне было очень приятно ее получить, поскольку — как говорят мои коллеги — это означает, что фундаментальная наука в России по-прежнему ценится. Мое занятие — математическая физика — очень абстрактно и никакого сиюминутного, непосредственного приложения не имеет. В то же время это продолжение традиций высокой науки, которые всегда были сильны в России.
— Скажите, а когда вы получали Госпремию СССР, обстановка была другой?
— Это было очень давно, в 1971 году. Тогда все прошло гораздо более обыденно. По крайней мере, в Кремль никто не приглашал — в комитете выдали значки и этим ограничились. Вторая премия тоже была куда менее примечательной. Ее вручали уже после перестройки, когда во всем царила полная неразбериха.
— Помимо российских государственных премий, у вас есть целый ряд престижных международных наград. Медали имени Макса Планка, Поля Дирака…
— Пожалуй, самая особенная из них — золотая медаль Макса Планка. Это награда Германского физического общества. Первую медаль получил сам М.Планк, вторую вручили А.Эйнштейну — так что пополнить список ее обладателей очень приятно. Кроме того, большое значение для меня сыграла премия американского физического общества, которая называется премией Д.Хейнемана. Ее мне дали в 1975 году — тогда мои московские коллеги в первый раз обратили на меня внимание: мол, есть человек, который признается за границей, но неизвестен в СССР.
— А в ряду международных наград какое место занимает последняя государственная премия?
— Во-первых, признание и помощь со стороны своего государства всегда приятны. Во-вторых, эта премия была дана мне не за конкретную работу, а за общий вклад в современную математическую физику, которая лежит в основе теории элементарных частиц. Последняя же во многом определяет ту физическую картину мира, которую мы все еще ищем. Поэтому можно сказать, что нынешняя Государственная премия — это награда за дело всей моей жизни.
— В одном из интервью вы вспоминали случай, когда ваш отец, решив сложную задачу, стал возбужденно ходить по кабинету. На ваш вопрос о том, сколько человек смогут его понять, он ответил: «Человек пять»…
— Да, только ходил отец не по кабинету... Это было в эвакуации, в комнате, в которой мы жили одной большой семьей...
— Сколько людей смогут понять ваши работы?
— Больше. Не намного больше, но все же. По отдельным работам, я думаю, наберется уже человек сто.
— В целом с того времени число математиков в мире и в России увеличилось или осталось прежним?
— Точной статистики, конечно, нет. Раз в четыре года собирается международный математический конгресс, на который съезжаются все самые крупные математики мира. Косвенно популярность математики мы можем оценивать по числу его участников. Это число увеличивается, но не очень сильно. У меня нет точных цифр — скажем, оно выросло от двух тысяч в Стокгольме до пяти тысяч в Пекине. Но в Пекине, естественно, было очень много китайских математиков.
— А у нас в стране? Сколько у нас осталось математиков?
— Математика сейчас очень востребована в прикладных отраслях — в основном в связи с информатикой и компьютеризацией. Но и теоретическая математика все еще жива. Хотя мы понесли очень большие потери: слишком многие уехали за рубеж из-за невозможности продолжать исследования здесь.
— Долгое время вы возглавляли кафедру в СПбГУ, а сейчас продолжаете работать в университете?
— Да, я возглавлял кафедру математической физики более 30 лет, а сейчас просто являюсь ее сотрудником. Эта кафедра очень знаменитая, ее создали академики Смирнов и Фок. Идея была очень оригинальной — на физическом факультете математике стали учить профессора этого же факультета. Долгое время кафедра была вспомогательной, а затем ей разрешили иметь дипломных студентов. Я был в числе первых защитившихся.
— А сейчас в аспирантуре остается много молодых людей?
— У меня нет точных цифр, но три-четыре человека в год остаются.
— Мешает туманность будущего?
— Ну конечно. Сейчас вообще с фундаментальной наукой трудно, поэтому я и сказал в начале интервью, что вручению премии был рад не я один, но и многие мои коллеги, поскольку ее дали за совершенно абстрактные теоретические исследования.
— Несколько лет назад вы подсчитали, что все государственные расходы на теоретическую математику не превышают стоимости одного танка…
— Да, такое было. Хотя некоторые люди меня критикуют: говорят, что я переоцениваю стоимость танка или недооцениваю математику.
— Как сейчас изменилось это соотношение?
— Ну, танки стали дороже. Понимаете, все ж таки академическая наука сейчас оплачивается просто до неприличия плохо — как в университете, так и в Академии наук. Говорят, что это постепенно начинают осознавать, чиновники даже дают какие-то обещания. Недавно я читал, что в университете доктору наук будут платить две тысячи долларов. Хочется верить. Фундаментальной науке нужна государственная поддержка. Наука не может существовать только за счет промышленности и прикладных разработок. Никто не знает, когда начнет приносить пользу то или иное фундаментальное направление. Поэтому нужно иметь некоторое количество очень высококвалифицированных людей, которым будет позволено в приличных условиях заниматься фундаментальной наукой. Но на них тоже лежит серьезная ответственность. Они действительно должны заниматься делом. А то ведь как зачастую бывает — не только у нас, но и за границей? Человек поднимается по карьерной лестнице, получает какое-то постоянное хорошо оплачиваемое место и перестает работать. И вот это, конечно, очень плохо, потому что полностью дискредитирует научное сообщество.
— Как из этой ситуации выйти? Построить какую-то конкурсную систему отбора?
— Я не думаю, что система конкурсов, которую нам все время навязывают, может решить проблему. Я противник этой системы. Мне кажется, должно существовать доверие к ученым, а ученые обязаны это доверие оправдывать. Конкурсы, которые устраивают в Европе, зачастую превращаются просто в балаган. Кого берут в эксперты, кто принимает решения?.. Это бюрократизация чистой воды. Считается, что она не оставляет места для злоупотреблений, но на деле злоупотребления встречаются на каждом шагу. Должно быть доверие, зато люди, которым доверяют, обязаны контролировать себя и друг друга. Ответственность лежит на всем научном сообществе.
— Очень многие математики поражаются вашей профессиональной интуиции. Говорят, вы умеете предвидеть, какое научное направление находится на пороге бума, а чем заниматься не стоит. Скажите, бывало ли так, что интуиция вас подводила — скажем, вы тратили много времени и сил на какое-нибудь исследование, а оно заходило в тупик?
— Сплошь и рядом, такое случается очень часто. Поэтому я всегда говорил: надо заниматься несколькими вещами параллельно. Если где-то что-то не получается, нужно отложить это в сторону и заняться другим делом. Потом — совершенно неожиданно — может появиться идея, которая подскажет выход из тупика.
— Как к вам приходят такие решения?
— Ну, что такое научная работа? Человек сидит — думает, спит — думает. Потом приходит какая-то идея и ощущение, что она правильная. Это может произойти в автобусе, во сне — где угодно. Тогда нужно ее запомнить, сесть за стол и начать прорабатывать. Но для того, чтобы эта идея пришла, нужно очень много работать. Любой прогресс может быть основан только на знании. Просто так, из ничего, решение не появится. Я называю этот процесс «заряжать подсознание». Мозг должен уже накопить достаточное количество фактов и вопросов — иногда на них удается получить ответ.
— Но развитие все равно идет методом проб и ошибок?
— Да, конечно.
— Над чем вы сейчас работаете?
— У меня по-прежнему несколько направлений. Одна из моих знаменитых работ связана с проблемой квантования поля Янга-Миллса, которое должно описывать взаимодействие ядерных частиц. В его описании есть очень много математических тонкостей, и сейчас я занялся еще одной из них. Кроме того, я много работал над квантовой теорией солитонов. Солитоны впервые появились очень далеко от квантовой физики — в гидродинамике. Это так называемые уединенные волны. Потом оказалось, что описывающие их уравнения могут быть использованы и в квантовой физике, где эти волны начинают играть роль настоящих элементарных частиц. Я этим очень увлекся. Сейчас в описывающей их математической теории еще остались вопросы, и я время от времени к ним возвращаюсь.
— Людвиг Дмитриевич, последний вопрос. Что значит — быть ученым в сегодняшней России? С чем придется столкнуться молодым математикам, которые собираются связать свою жизнь с наукой? И что, может быть, они получат в качестве вознаграждения от избранного ремесла?
— Мне трудно сейчас давать советы молодым, потому что прошло уже столько времени с тех пор, когда я сам был молод. Я знаю, что мировоззрение сильно изменилось. Я бы сформулировал проблему так. Очень важно думать не «что мне это даст», а «почему это мне интересно»? Нужно интересоваться. Если есть интерес, то будет и удовлетворение от работы. Когда находишь ответы на интересные вопросы, от этого испытываешь большую радость. Появляется ли от этого признание и хорошая жизнь — вопрос гораздо более сложный… Но мне кажется, что в моем поколении мы в основном жили интересом. Если молодое поколение тоже готово так жить, то, мне кажется, им будет не менее интересно. 
Беседовал Игорь Макаров
|
