Санкт-Петербургский университет
  1   2   3   4   5  6 - 7  8
  9  10 - 11  С/В  12 - 13
 14-15  16-17  18  19  20
 С/В  21  22  23  24 - 25
 С/В  26 - 27  28 - 29
ПОИСК
На сайте
В Яndex
Напишем письмо? Главная страница
Rambler's Top100 Индекс Цитирования Яndex
№ 18 (3708), 31 августа 2005 года

Поднявший перчатку

Продолжение. Начало см. «СПбУ», №8,
10-11, 10-11, 14-15, 16-17, 2005)

Волна погромов

...Гроза разразилась над Проппом в 1948 году. В Институте этнографии прошли разоблачительные обсуждения его последней книги – « Исторические корни волшебной сказки». «Последствия» выплеснулись на страницы журналов. В «Новом мире» (1948, №2) А.К.Тарасенков вопиял, что Пропп «лжет на русский народ, на наш прекрасный поэтический эпос. …Книга Проппа – это Веселовский, доведенный до абсурда и мракобесия… [Пропп] стоит на точке зрения равнодушного космополита». Пропп не вступил в полемику: что толку дразнить гусей? Но его ответ достоин воспроизведения:

Профессор В.Я.Пропп.

Профессор В.Я.Пропп.

«Я не считал себя компаратистом, но объясняю русскую сказку через творчество других народов, стоящих на более ранних ступенях человеческой культуры. Отсюда вытекают обвинения моих критиков во вредном космополитизме, которые я никак не могу отвести. Все обвинения, предъявленные мне тов. Дементьевым, я признаю справедливыми», – так сказал Пропп на заседании Ученого совета филфака в апреле 1948 года. (Новое литературное обозрение, №36, С. 96) Приглядимся повнимательней. Пропп не стал отмежевываться от своего «порочного» прошлого хотя бы употреблением глагола в прошедшем времени: не «объяснял» или (что уместнее для покаяния) «ошибочно объяснял», а «объясняю». Словами Пушкина это было бы речено так: «Каков я был, таков я ныне». Меня упрекают в использовании сравнительного метода, в компаративизме – я компаратистом себя не называл, но к сравнительному анализу прибегаю. Обвиняющие меня поступают логично, делая такие выводы из моей позиции. И в этом смысле «их обвинения справедливы». И мне их «не отвести». Коротко говоря, они по-своему правы. Да, я такой.

И не следует удивляться, что такой ответ Проппа его критиков удовлетворил. А он-то использовал метод разговора, направленный на слушателя с архаическим сознанием – фольклорного типа. Уж если Калин-царь — собака, то собака для всех: и для врагов, и для своих слуг, и для самого себя. Собака со всех сторон – такова абсолютная точка зрения. Признание Проппом логичности «их» точки зрения было воспринято «ими» как признание истинности «их» позиции, потому что абсолютизирующее сознание чужое мнение обязательно наделяет глупостью, нелогичностью, бессвязностью, готовностью смириться с любыми противоречиями, хаотичностью и нелепостью. А Пропп, будучи истинным ученым, мог выступить на защите дипломной работы или диссертации со словами: «Работа прекрасная, хотя я ни с одним ее положением не согласен».

Конечно, если бы была особая нужда уничтожить Проппа, то у погромщиков бы не дрогнула рука, и они бы нашли, за что превратить его в лагерную пыль. Но гроза прошла стороной. Научной логики в погроме «космополитов» не было, поэтому каждый мог попасть эту мясорубку. Но все-таки существовали «ориентиры». Во-первых, космополитами лицемерно именовали тех, кто по национальности был евреем. Глупость шовинизма при этом порождала обрывки логики: уж ежели Германия только что уничтожила более 6 миллионов евреев, то засунуть в еврейскую компанию немца было бы очень странно. Во-вторых, позиция отстраненности делала Проппа лицом периферийным, менее заметным: он не занимал высоких постов, не поднимался на щит ни одной влиятельной группой, не завораживал своей жизненной философией студенческую аудиторию, скромно печатался. (Незаметность спасла и М.М.Бахтина: он был в ссылке, постоянно болел, преподавал в далеком Саранске.) А молния готовилась ударить в самые высокие дубы: в официальную филологическую элиту, в нынешних или бывших заведующих кафедрами. «Ответили» за русскую литературу Г.А.Гуковский и Б.М.Эйхенбаум, за западную – В.М.Жирмунский. А план по разоблачению фольклористов был выполнен за счет

М.К.Азадовского, национальность и именитость которого перевесили даже то, что он был, в отличие от Проппа, искренним приверженцем большевизма. Гуковского арестовали, и он погиб в тюрьме. Эйхенбаум пережил инфаркт. Азадовский слег с тяжелым недугом и так и не поднялся с постели до самой смерти. Кафедру фольклористики закрыли. Пропп перешел на кафедру русской литературы, и кровожадность власти, видимо, была утолена тем, что он был уволен из Института русской литературы и получил инфаркт.

Но стоит подумать и об иронии истории. Сокрушенный показательной чисткой, М.К.Азадовский действительно должен был думать: как могло произойти такое? Он, убежденный марксист, последовательный борец за чистоту советского литературоведения, опытный организатор науки, низвержен, а «контрреволюционер» Пропп уцелел. Поверить в то, что для ритуального жертвоприношения нужны именно тучные быки соответствующей породы, он не мог: тогда бы нужно было признать цинизм жестокой власти, частью которой он стал. Оставалось искать интригу и происки врагов. Азадовский стал подозревать Проппа и его союзников в подкапывании: «тишком и тайком» тот якобы «снабжал «материалами» кой-кого». ( Лит. наследство Сибири. Т.8. С.281) Невосторженный образ мыслей замкнутого и молчаливого Проппа Азадовскому, конечно же, был ясен. А постоянные призывы властей к бдительности представляли слишком удобный аргумент для тех, кто видел репрессии и искал им оправдание. Просто так не молчат – что-то нехорошее задумывают. Еще более крупный функционер литературоведения (в прошлом секретарь Л.Б.Каменева, прошедший затем тюрьму и ссылку)

Ю.Г.Оксман полностью поддерживал Азадовского, ибо еще до революции знал об антибольшевистских взглядах Проппа. И им обоим был ясен коварный замысел Проппа: снизить уровень отечественного литературоведения. Письмо Азадовского Оксману от 12-17 февраля 1954г.: «На молодых фольклористов, которых «учат» Пропп и Астахова, не могу без боли смотреть или думать о них. Трудно исподличаться более, чем эти «доктора» наук, – увы, мне обязанные своими степенями». Ответ Оксмана не менее красноречив: «Фольклористы ваши, конечно, редкие прохвосты ( Проппа я угадал еще в 1916 г.!), но вам сейчас можно расправиться с ними точно так же, как они пытались расправиться с вами». (Марк Азадовский – Юлиан Оксман. Переписка. 1944-1954. М. 1998. СС.346, 351)

Слепота обоих поразительна. Пропп ни разу не выступил с политической критикой своих коллег – ни разу в жизни. А во время сталинских чисток молчание часто становилось подвигом. Моего учителя Георгия Пантелеймоновича Макогоненко собирались уволить с кафедры за то, что он в своем выступлении о космополитизме в 1949 году не разоблачил ни одного космополита, и в первую очередь Г.А.Гуковского. Зачем судорожно искать косвенное вредительство, когда и явное предательство, и прямое малодушное покаяние далеко не всегда спасали? А тут – «тайком снабжал», «пытались». И ведь здесь же, под боком были люди, которые открыто проявляли свою нечистоплотность – и ходили в друзьях этих корреспондентов. Оксман продолжал дружить с Н.К.Пиксановым, который добровольно и низкопробно «разоблачал» Гуковского. А в любимцах Азадовского ходил Б.С.Мейлах – может быть, самый известный погромщик тех лет.

Едва ли в статье о Проппе нужно было бы говорить о фактах, которые или имеют характер слухов, или в не самом выгодном свете показывают Азадовского и Оксмана – двух вполне признанных ученых. Но давайте на минуту вообразим, что для показательной казни был бы избран Пропп, а обвинить его предложили бы этим двум идейно подкованным его недоброжелателям. Во всяком случае, никаких идеологических и психологических барьеров у них бы не было, и не нужно было бы кого-то «тайком снабжать «материалами»». А Оксман отнюдь не был и противником «расправ». Так что можно представить, в каком напряжении жил далекий от интриг и мужественно молчавший Пропп. Ну, а по поводу беспокойства его оппонентов, что его деятельность обрушит отечественную науку, история уже высказалась. Оно было напрасным.

2 декабря 1953 года Пропп написал свое первое письмо Виктору Сергеевичу Шабунину, с которым восстановил дружеские отношения после 37-летнего вынужденного перерыва. Подводя итог своего пути, Владимир Яковлевич начертал: «У меня был инфаркт, сердце надорвано, и я полуинвалид, но духом и умом пока бодр».

Семья и «квартирный вопрос»

Как же протекала личная жизнь этого человека, принявшего на себя тяжесть изолированности? Владимир Яковлевич женился второй раз, перешагнув сорокалетний рубеж. Первая любовь была поругана ещё в молодости, что вполне соответствовало его миросозерцанию. Идеал – показан в «Бедном рыцаре» Пушкина, где сила любви «так велика», что «сексуальность исключается навсегда – это святость, доведённая до безумия». Однако возможен и более умеренный вариант: «Природа осторожно сводит влюблённых, разъединяя чувством святости любви. Она доводит их до своих целей мягко и как бы любя. Тогда создаётся прочная семья, материнство и любящие дети. А потом в браке сексуальность начинает отступать, «терять свою силу». Тогда появляется деятельная дружба и человеческая любовь».

Видимо, так Пропп оценивал свой второй семейный роман – при всех опасениях, что «женщина смотрит непрямо», слепо ревнива, проецирует свои вожделения на мужчину и т.п.. В конце концов, после поруганной своей любви, «пришла любовь человеческая» – с заботой друг о друге, с деятельной дружбой, что не препятствовало Проппу чувствовать в острые моменты свой одиночество. Семья стала житейской опорой Проппа, его жена Елизавета Яковлевна была добра, заботлива, нестяжательна, ровна и альтруистична. В доме Проппов гостям было уютно и просто.

Январь 1947 года. Сидят (слева направо): М.К.Азадовский, П.Г.Богатырев, В.М.Жирмунский, Л.В.Азадовская; стоят: Т.А.Шуб, Э.В.Померанцева, А.М.Астахова,
В.Ю.Крупянская, В.Я.Пропп.

Январь 1947 года. Сидят (слева направо): М.К.Азадовский, П.Г.Богатырев, В.М.Жирмунский, Л.В.Азадовская; стоят: Т.А.Шуб, Э.В.Померанцева, А.М.Астахова, В.Ю.Крупянская, В.Я.Пропп.

А вот о доме стоит сказать особо. У Проппа была квартира на улице Марата, дом 20 – у самого Невского. По бумагам – профессорские апартаменты. А в реальности – бывшая дворницкая, перегороженная стеллажами. Кабинет был мал и тёмен: окно упиралось в близкую стену. Работать приходилось всегда при электричестве. Да и то – это была роскошь. Владимир Яковлевич и Елизавета Яковлевна занимали комнату по расписанию, а в других местах полноценно творить было невозможно. Когда жена работала, муж вожделенно ждал своего часа, чтобы приступить к чтению или написанию текста очередной книги. Пропп был профессиональным музыкантом (в юности даже давал концерты). Но рояль поставить было некуда. Чтобы разместить пианино, пришлось продать стол. Принимали радушно. На стол подавалась простая пища (любили гречневую кашу). Я ещё сам помню, как в детстве видел в ленинградском магазине судки с грибочками разных сортов и размеров. Кому, как не профессорам, ими лакомиться. А 70-летний Пропп пишет своему другу, набравшему с женой в Тарусе ведро земляники: «Я даже не представляю себе, как это выглядит – ведро свежей лесной земляники. И можно есть, сколько хочешь! Даже я, при всём своём аскетизме, наелся бы вволю. Варенье, конечно, тоже хорошо, но это уже совсем не то. Мы здесь очень редко едим садовую землянику (или, если хочешь, клубнику), едим с осторожностью и благоговением».

Усилиями учеников и под угрозой скандала у Проппа сдвинулся «испортивший» всех «квартирный вопрос». В 1960 году 65-летнему профессору город выделил хорошую квартиру на Московском проспекте – и тогда Пропп впервые в жизни смог принять дома тёплый душ. Но переезд проходил не без затруднений. В обмен на новое жильё университет должен был вернуть городу «профессорскую квартиру» на Марата. Оказалось, что объективное описание этой трущобы делало невозможным возвращение этой «площади» городу. Пришлось делать Проппу справку с более благоприятным описанием прошлых апартаментов. А жизнь текла своей неноменклатурной чередой: то профессор полгода искал шерстяную ткань на костюм, то бежал в оптику, где впервые за семь месяцев появились нужные ему линзы для очков. В конце концов, он не лазер изобретал, чтобы получить право погреться в социалистическом рае. Пропп был неуёмным и не приручаемым гуманитарием, думавшим не о технических средствах, а о смысле нашего общего бытия.

Впрочем, как можно было Проппа насытить? Его профессорская зарплата была материальным источником выживания целой фамилии: в неё входили две дочери от первого брака; сын, его жена и их сын – внук Андрюша, рождённый Михаилом в 21 год и в двухнедельном возрасте оставленный на попечение дедушке и бабушке (родители уехали исследовать океан). Кроме того, две сестры-старушки, сестра жены, живущая с Проппами, племянники… При честной делёжке из любого приработка Проппа на него приходилось бы не более десятой доли. Книги Проппа издавал университет – а значит, это был продукт служебной деятельности, то есть безгонорарный. Но если нужно было помочь ученикам, Пропп не колебался. Когда одной его дипломнице нужно было просуществовать несколько месяцев до экзаменов в аспирантуру, учитель не просто предложил, а деликатно уговорил её взять у него две тысячи рублей (примерно половину его месячной зарплаты).  

М.В.Иванов

© Журнал «Санкт-Петербургский университет», 1995-2005 Дизайн и сопровождение: Сергей Ушаков