|
|
|
№ 12-13 (3701-3702), 2 июня 2005 года
|
 |
|
|
|
|
Поднявший перчатку
Продолжение. Начало см. «СПбУ», №8, 10-11, 2005)
В письме к Шабуеву от 27.VII.1958 Пропп писал: «Я, как Гёте, ненавижу всякую философию. Я признаю только изучение фактов и выводы и обобщения… Мое credo – чувственное восприятие мира. А сквозь него – уменье видеть то, что кроется за вещами, т.е. умение «провидеть»… Искусство вне философии. А как только оно сочетается с философией, оно перестает быть искусством. Таков социалистический реализм, который меня до такой степени не трогает, что я лучше буду два часа глядеть в окно, чем читать роман из современности: от них у меня болит голова этак минут через пятнадцать» [НП. С.194].
Пропп признавал только накопление материала, индукцию, классификацию – и обоснованный вывод, выражающий суть, не наблюдаемую непосредственно реальность. До дедукции можно снизойти разве что при недостатке материала, хотя и там построение идеи будет скорее мнением, чем твердым знанием.
|
 |
Владимир Яковлевич Пропп |
|
Итак, десять лет Пропп зарабатывал не пропитание преподаванием немецкого, а сам – «в тишине, в тайне» — тщательнейшим образом готовил исчерпывающий анализ русских волшебных сказок. Он максимально использовал все внутренние критерии и методы работы: взял независимый материл (100 сказок подряд из не им сделанного собрания), проверил и перепроверил выводы – отправился «в мир».
В речи на праздновании своего 70-летия Пропп так описал этот пугающий экзамен на профессиональную состоятельность. «Когда работа была закончена, я решил, что мне надо из моего одиночества выходить. Я решил пойти к Борису Михайловичу Эйхенбауму, которого немного знал еще по университету. Борис Михайлович встретил меня очень внимательно и дружелюбно, а затем высказался, и итог его может по существу быть сведен к трем словам. Что же? Значит, все подчиняется одной закономерности? Это очень утешительно. Эти слова означали для меня признание крупного литературоведа. Но я решил, что надо еще пойти к специалисту по фольклору и этнографии, и я пошел к Д.К.Зеленину. Он тоже выслушал меня очень внимательно, и тоже по существу сказал три слова. Он сказал: «Это очень интересно». Потому я пошел еще к В.М.Жирмунскому, который тоже выслушал меня с большим интересом, полистал рукопись и тоже сказал три слова. Он сказал: «Это мы напечатаем». Отсюда и началась вереница моих работ. Если бы эти три человека меня отвергли, я, вероятно, не стал бы больше писать» [НП. С.359-360].
Итак, Рубикон профессионального одиночества был перейдён – хотя бы на время. «Морфология сказки» без последней главы рукописи вышла в свет. Наука получила выдающийся результат. Но оценила его по достоинству только через 30 лет – когда опубликовали в США английский перевод книги. Находящийся в расцвете сил (33 года!) учёный успел издать книгу перед падением железного занавеса и стал получать признание поседевшим и больным человеком, когда этот занавес приподнялся. А изумлённые западные профессора, убеждённые, что с высылкой русских мыслителей в 1922 году на «философском корабле» живая гуманитарная наука погибла, с изумлением обнаружили труды Бахтина, Выготского, Лосева и Проппа. И своевременное знакомство с этими шедеврами избавило бы западную науку от 30-летнего блуждания, заканчивающегося значительно более скорбными результатами.
Открытие метода
Я убеждён, что и современный развитый интеллигент должен познакомиться с «Морфологией сказки». Это очень маленькая книжечка, написанная с предельной простотой и ясностью, без углублений в эффектную полемику автора со своими непроницательными предшественниками. Смысл книги можно выразить кратко примерно так. Классификация волшебных сказок неудачна, потому что выбран зыбкий фундамент. За основу брались либо сюжеты, либо их составные части (мотивы), которым давали названия, скорее, похожие на обозначение темы. Но не было ни чёткого разделения на мотивы (их можно было дробить почти бесконечно), ни объяснения того, что тот же сказочный объект как персонаж появляется в разных сказках с разным значением и в разных сочетаниях. Например: 1) медведь утащил крестьянку, 2) орёл похитил царевну, 3) медведь похитил царевну… Это разные типы сказок? про орла? про медведя? про царевну? про орла и царевну? и тому подобное – в духе ньютоновских перестановок и сочетаний.
Пропп же высказал ясную, конструктивную и проверенную идею. Не может быть волшебной сказки, которая бы начиналась так: «Подошла Машенька к лесу тёмному, за который улетели гуси-лебеди, вспомнила, как унесли Иванушку. А ведь говорили ей родители: «Доченька, береги братика», – перед тем как уехать». Сказка не детектив и не психологическое эссе. В ней обязательно будет порядок. Отлучка – запрет – нарушение запрета – вредительство – противодействие героя и т.д. Даже по современным меркам точность выделения функций и порядка их следования в работе Проппа поразительны: из ста афанасьевских сказок только одна не соответствует предложенной схеме (а с достоверностью 0,01 подходит не к психологическим или социологическим результатам исследований, а к медицинским – в фармакологии). Пропп создал шкалу с указанием 31 функции, которые всегда занимали на ней одну и ту же позицию. Какие-то функции могут отсутствовать в конкретной волшебной сказке, но остальные обязательно «сомкнутся» в одной и той же последовательности. Кроме того, были выделены 7 категорий действующих лиц: вредители, отправители, герои, дарители, помощники, искомые персонажи (царевна, похищенные дети и т.п.), ложные герои (выдающие себя за истинного, но разоблачаются).
Казалось бы, превращение роскошного мира волшебных сказок в унылую лестницу из 31 ступени может восхитить лишь шизоидного бухгалтера. Но наука есть наука, и замыслы её далеки. Ведь не отпустились же руки у поэтов, когда они узнали, что мы строим предложения из подлежащих, сказуемых и второстепенных членов. Пропп положил конец многовековому представлению просвещенных мыслителей, что волшебная сказка – это калейдоскоп, который можно переворачивать сколько угодно, изумляясь разнообразию узоров. Но при этом материал Проппа был эмпирическим (сто реальных сказок) и конкретно препарированным. И здесь раскрывались ворота в пещеру образных богатств. Например, функция XXV: «герою предлагается трудная задача» только на основе древних ста сказок развёртывается таким разнообразием: испытание едой и питьём: съесть известное количество быков, возов хлеба, выпить много пива; испытание огнём: помыться в чугунной раскалённой бане… выкупаться в кипятке. Задачи на отгадывание и прочее: задать неразрешимую задачу; истолковать сон; сказать, о чём каркают вороны у царского окна и отогнать их; узнать (отгадать) примету царской дочери. Задачи на выбирание: из двенадцати равных девочек (мальчиков) узнать искомых; прятки: спрятаться, чтобы нельзя было отыскать».
Я привёл только четверть примеров. Причём каждый из них имеет ссылку на номер сказки.
Если по горизонтали располагаются 31 функция в фиксированном порядке, то по вертикали у каждой функции есть набор эмпирически выделенных устойчивых сказочных форм конкретизации. Получается как бы таблица, которая позволяет создать громадное количество сочетаний событий с вариацией персоналий. Например, вредителем (антагонизм) может быть змей, Кощей, медведь, мачеха и т.д. И Пропп прямо высказал идею, что его система может помогать желающим создавать свои «правильные» волшебные сказки, сохраняя их образность и мудрость.
Метод, предложенный Проппом, открывал огромные возможности гуманитарного анализа. И через 30 лет после выхода первого издания «Морфологии сказки» крупнейший западный этнограф Клод Леви-Стросс в статье, посвящённой переводу этой книги на английский язык, писал:
«Что прежде всего поражает в работе Проппа, так это глубокое предвосхищение позднейших исследований в той же области. Те, кто приступил к структурному анализу устной литературы в 1950 году, не будучи прямо знакомы с исследованием Проппа, предпринятым за четверть века до этого, не без изумления обнаруживали в его работе формулировки, и даже целые фразы, которых они вовсе у него не заимствовали. Понятие «исходной ситуации», сравнение мифологической матрицы с правилами музыкальной композиции, указывание на необходимость одновременного чтения текста и «по горизонтали», и «по вертикали», постоянное обращение к понятию группы подстановок и трансформации с целью разрешить очевидную антиномию между устной живостью формы и изменчивостью содержания…, – всё это такие прозрения, глубина и пророческий характер которых вызывают восхищение и признательность по отношению к Проппу со стороны всех, кто оказался его продолжателем, сам того не ведая». (Семиотика. М., 1983. С.411)
Не сразу поймёшь, означает двусмысленное высказывание Леви-Стросса похвалу или критику. Он признаёт бесспорный приоритет Проппа. Но ведь в сказанном звучит и другое: мы обошлись и без Проппа, хотя и с запозданием. А русским Пропп не пошёл на пользу. Они не продвинули свою науку так, чтобы она продемонстрировала выгоды в определении приоритетного открытия на четверть века. Но при всём том именно эти слова Леви-Стросса звучат как величание Проппу. Дальнейший текст Леви-Стросса, однако, давал все основания Проппу воспринять реакцию своего французского коллеги как выпад. Но об этом позже.
Фольклор, да не тот
Ещё десять лет придётся Проппу ждать, чтобы его приняли как фольклориста. Только в 1937 году он был принят на кафедру фольклора ЛГУ, почти сразу (через год) стал профессором, а ещё через год доктором филологии. Правда, его положение едва ли можно было считать прочным. И не только потому, что Проппа в 1932 году арестовали – вероятней всего за то, что мог иметь контакты с иностранцами (немец!).
Главная проблема состояла в другом. Пропп имел «не тот» взгляд на фольклор. К фольклору государство «победившего трудового народа» по определению должно было относиться благосклонно. Мало того – поднимать его на щит. В соответствии с учением Ленина о двух культурах внутри одной национальной искусство именно эксплуатируемых низов не несло в себе порчи культуры «прихвостней царизма и буржуазии». Значит, прежде всего фольклор в условиях «прогресса» и «свободы» должен был дать новые плодоносные побеги. В старые мехи и будет влито новое вино. Поэтому нужно собирать все те находки, которыми обогатится устное народное творчество. С экранов кинотеатра Любовь Орлова воспаряла к зрителям: «Раньше песни тоска наша пела, а теперь наша радость поёт». Востребованные фольклористы и через 30 лет после «Волги-Волги» вещали – например, устами Н.П.Колпаковой:
«В традиционных песнях вопрос классовых взаимоотношений сводился к непримиримой розни социальных «верхов» и «низов», песни грозили угнетателям и протестовали против социальной несправедливости; советская песня подчёркивает равенство и братство народов СССР и мощь социалистического строя, объединявшего людей Советской страны; эта песня прославляет Родину, партию, рассказывает о законной гордости человека… Тема труда, связанная в старых песнях с эмоциями унижения, боли бесправия, заблистала в новом народном песенном творчестве яркими красками трудовой доблести… Совершенно по-новому стала решаться тема воинской службы; проклинаемая народом царская рекрутчина исчезла из жизни; …их (рекрутские песни) заслонили песни на тему советского патриотизма, обороноспособности, военной мощи и миролюбия Советской страны». («Русская фольклористика» М., 1965, С. 438)
Это называлось наукой. Но чем мешал этой «науке» Пропп? А тем, что он – пусть в очень узкой зоне фольклора, но внедрил художественный ген. А генетику не случайно теснили в кремлёвской науке. Разговоры о небывалых возможностях нового строя опирались на миф о том, что «прогрессивное человечество» в кратчайшее сроки может переделать жизнь по «правильной науке». Лысенко подмораживал зёрна, чтобы они затем дали лучшее потомство. А генетики говорили: сколько ни улучшай реальный плод, его потомство определено генотипом, а не фенотипом. Искусные хирурги могут выстричь у живой курицы на гребне хоть серп и молот, но из её яиц вылупится цыпленок всё равно с гребешком той формы, которая была и во времена Владимира Мономаха.
Уж если на «фронте биологии» шли такие бои, то что говорить об искусстве, то есть явлении рукотворном, плоде человеческой мысли? Здесь «направлять» и «руководить» ещё легче.
Вот и старались фольклористы подтвердить «генеральную линию». Шеф Проппа, зав. кафедрой фольклористики М.К.Азадовский, открыл сказочника-новатора Е.И.Сороковникова. И его сказку «Как охотник Фёдор японцев прогнал» опубликовал в 1937 году аж в газете «Правда». Мы помним, как в чудесной сказке «Царевна-лягушка» звери, помилованные Иваном-царевичем, помогли ему одолеть Кощея, смерть которого была помещена в игле, игла в яйце, яйцо в утке, утка – в зайце, заяц в сундуке, сундук – на высоком дубу. «Прибежал медведь и вырвал дерево с корнем, сундук упал и разбился вдребезги; выбежал из сундука заяц… а за ним уж другой заяц гонится, нагнал, ухватил и в клочки разорвал. Вылетела из зайца утка…». Так вот в главном печатном органе ЦК КПСС сообщалось, что на Дальнем Востоке младший из трёх братьев пошёл на охоту, не стал убивать попавшихся ему зверей и зверюшек, а затем вдруг обнаружил целый вражеский отряд японцев. Фёдор позвал братьев, они открыли пальбу. «Звери отовсюду появились в множестве, тут и медведь прибежал, переваливаясь с боку на бок. Хватит медведь колодину, да и свалит на японцев. Волки хватали японцев за ноги… Даже белка не отставала: тоже была на лесине, рвала кедровые шишки и била японцев по лбу…». (Русское народное поэтическое творчество. М., 1963 г., С.545)
Пропп же стоял на своём: волшебная сказка как жанр завершила своё оформление ещё до средневековья. И все её «нововведения» нашего времени – либо безвкусная подделка, либо переход в литературу с иными законами построения. И подделка сразу видна: она не имеет ни вариантов, ни воспроизведения у других сказочников. Это мул или лошак, не дающий потомства. Мы бы сказали – генетический тупик. Так что выходило, что власти не всесильны не только в лысенковских указаниях зерну, каким ему быть, но и в «регулировании» фольклорного творчества. Ничего удивительного, что Пропп не стремился ехать в колхозы записывать предсказанные откровения сказателей на новый лад. Уж пусть лучше его упрекают в инертности, что не упустили случая сделать его коллеги по кафедре фольклора. Но они допускали и ещё один маневр. Ученики и единомышленники заведующего кафедры эдак свысока смотрели на Проппа как на формалиста, засушивающего душистые плоды народной фантазии. Он-де изучает скелеты, схемы вместо живого исследования плодов народной фантазии. Ну, хорошо. Пусть его формула волшебной сказки верна: порядок функции таков. И что из этого следует? Просто перевёл ясные и образные описания в чередование буковок в своих псевдоформулах.
А Пропп как раз и не скрывал, что научная биология начинается со систематизации скелетов животных. И никакого препятствия нормальному развитию мышечной структуры скелет не ставит. Только мышцы будут соответствовать виду того животного, у которого данный костяк. И Пропп дал схему, которую нельзя назвать пустой. Цепочка из 31 гена определяла генотип волшебной сказки как воплощение определённого смысла. Функции выстроились не случайно, они реализовали структуру архаического мировоззрения человека, сформированную через древнейшие обряды, имеющие магический и религиозный смысл. Эту идею Пропп выдвинул в последней главе рукописи «Морфологии сказки». А В.М.Жирмунский предложил её из книги изъять, чтобы расширить до размеров новой книги, а пока в сборнике «Поэтика» за 1929 год опубликовать эту главу отдельно под названием «Трансформация волшебных сказок».
Даже сейчас, через девяносто лет после выхода этой статьи, перехватывает дыхание от удовольствия перед проницательностью и ответственностью Проппа. Он показывает, как медленно и деликатно заменяются реалии волшебной сказки при смене исторического контекста, но всегда в определённых и узких границах (баба-яга – леший, избушка на курьих ножках – избушка на козьих ножках). И сразу же предлагает принципы анализа, обеспечивающего поиск самого древнего варианта из подлежащих изучению: «1) фантастическая трактовка составной части волшебной сказки первичнее (древнее) трактовки рационалистической… 2) героические трактовки первичнее трактовки юмористической 3) форма интернациональная первичнее формы национальной» (Поэтика. Л.1928.с. 77)
Последний принцип Проппу припомнят в период борьбы с космополитами в 1940-е гг. А пока, в 1930-е, ему отведут место в дальнем уголке фольклористики. Академик Ю.М.Соколов написал объёмный учебник «Русский фольклор» (М.1991), где сказке отведено 92 страницы, а из них полстраницы Проппу: «Как раз задаче изучения действующих лиц волшебной сказки и их сочетания посвящена… книжка В.Проппа. По его мнению, для изучения сказки «важен вопрос, что делают сказочные персонажи, а вопрос, кто делает и как делает, – это вопросы привходящего изучения». В этих словах неизбежно сказывается формалистический подход к сказке».
Профессор филфака
В конце 30-х годов положение Проппа стало более стабильным. Он был штатным преподавателем филфака ЛГУ, правда, в «двух лицах». Ему давали вести фольклористические курсы – но для «младших», для студентов ранних курсов, причём в большом объёме. Зав. кафедры фольклористики М.К.Азадовский пребывал на Олимпе – то есть в аспирантуре, спасая будущих учёных от «скелетной», морфологической методики. Кроме того, имея заболевание горла, он предпочитал умеренность лекционной нагрузки компенсировать «неголосовыми» часами (ведение курсовых и дипломных работ, преимущественно на госэкзаменах и т.п.). А если вдруг возникали непредвиденные курсы, то старался их передать Проппу, чтобы загрузка оного была полной (а иначе обнаруживалась нехватка каких-нибудь двадцати часов). И иногда даже избегавший конфликтов Пропп вспыхивал и отказывался, если чувствовал, что его хотели «поставить на место». Но удивительно то, что Пропп ещё занимался преподаванием немецкого языка, что для теоретика его масштаба являлось рутинной работой – особенно со студентами, которых иностранному языку учили для галочки (отнюдь не со студентами немецкого отделения). Но и там Пропп не мог скрыть масштаба своего профессионализма. Е.О.Гутилова вспоминала о рассказе своего брата Семёна Костеленца, который в 1930-е гг. учился на философском факультете ЛГУ. Этого студента спросили, какие занятия у них самые интересные, и он ответил: «По немецкому языку». Выяснилось, что вёл их Владимир Яковлевич Пропп, превратив в совместное чтение Канта в подлиннике. Это в то время, когда философы и в переводе-то на русский не обязаны были его знать. Достаточно было владеть «правильной» оценкой трудов этого предшественника махистов.
Пропп женился второй раз в 1937 году, у него родился сын Михаил. Жена Владимира Яковлевича – Елизавета Яковлевна Антипова – была преподавательницей английского языка на филфаке ЛГУ.
Когда началась война с Гитлером, Пропп оказался опять у смертной черты. По разным источникам, его хотели выслать вместе с этническими немцами то ли в 1941 году из Ленинграда, то ли в 1944, когда он возвращался с университетом в Ленинград из Саратова. А может быть, и дважды. Это означало верную смерть, но Проппа спасло вмешательство ректора ЛГУ Вознесенского, к которому Владимир Яковлевич питал чувства вечной благодарности как к спасшему его жизнь. И в 1946 году Пропп опубликовал книгу, в основе которой лежала его докторская диссертация, не успевшая из-за войны стать публикацией. Мир стал богаче ещё на один шедевр.
Волшебная книга
о волшебной сказке
«Исторические корни волшебной сказки» – один из самых обаятельных гуманитарных трактатов XX века. По интеллектуальному масштабу монография сопоставима с «Золотой ветвью» Фрэзера, «Первобытным мышлением» Леви-Брюля, «Первобытной культурой» Тейлора. Использование материала русских сказок делает её сокровенно-притягательной для русского читателя. Обзор фактов, научных трудов, теорий превращает её в энциклопедию. И при этом всё тот же простой и ясный язык без красивости, солидность в тоне, выверенность в выводах. И читается так, что нельзя оторваться. Я, во всяком случае, готовясь к экзамену по фольклору, её прочел с перерывом на три часа ночного сна, сам не веря в такое волшебство. А ведь меня предупреждали, что «Исторические корни волшебной сказки» – роскошь, сказка! Я же, держа в руках неказистый на вид томик, сперва скептически разглядывал помятый экземпляр, прошедший за 20 лет через сотни рук (второе издание вышло только в 1986 году, так что сама возможность получить «Исторические корни» на филфаке в 1965 году была привилегией прикоснуться к реликвии). Я был настолько восхищен и ошарашен, что даже не сообразил, что Пропп жив, работает на «моей» кафедре (русской литературы), что я, может быть, не один раз пересёкся с ним путями университетских коридоров. На моё несчастие курс фольклора нам читала И.М.Колесницкая, хотя и она не смогла отбить интерес к фольклору. Но авторов таких книг, как «Исторические корни волшебной сказки», филологический неофит должен был поместить в ряд пророков, коим место в вечности. К счастью, я успел послушать живого Проппа, но позднее.
«Исторические корни» можно считать содержательным комментарием «формальной» грамматики «Морфологии сказки». Композиция волшебной сказки оказалась столь легко выстроенной потому, что была структурным эквивалентом важнейшей для человека процедуры – инициации, перехода из детского состояния во взрослое. Мальчик, рожденный женщиной, шёл в лес, где умирал, будучи проглоченным священным животным (тотемом), и воскресал – уже рождённый этой высшей силой. Жестокие испытания юношей, оторванных от семьи, обучение новым правилам ответственной жизни будущего добытчика – вот цель инициации. И на пути к смерти- воскрешению стоит непроходимый лес, единственные врата в него – избушка на курьих ножках. А там живёт баба-яга – лежит на печи, на девятом кирпиче, нос в потолок врос, гостя изучает не по виду, а по запаху, летает на помеле или в ступе, но нигде не ходит. Она слепая? Она маленькая? Или нос в потолок врос, потому что она… в гробу? Живые узнают о смерти другого по запаху. И жители царства мёртвых «чуют русский дух» живого. Отрезание уст – важнейший ритуал проводов покойника, когда его символически кормят. И Яга сперва кормит пришельца, а потом начинает вести с ним разговор как со «своим». Древние люди считали смерть переходом в животное состояние. Потому и жилище – врата в мир умерших – на куриных ногах. И умершие теснее связаны с землёй, имеют повреждения в ходьбе – вот вам и костяная нога. Легче продолжать, чем остановиться пересказывать эту завлекательную и мудрую книгу Проппа. Она говорила сама за себя. Её выход приветствовала рецензия академика В.М.Жирмунского. Можно было надеяться на хороший приём специалистов, но грянул 1948 год.
Пошла кампания против космополитов… и Проппу пришлось заплатить за дерзость замысла. Да, учёный использовал изобильный материал русской сказки. Но вместо того, чтобы показать её отрадную национальную специфику, он растворил колоритные русские сюжеты и бытовые детали в общечеловеческой древности. И, пожалуй, правильнее было бы назвать книгу «Доисторические корни волшебной сказки». Одной из сверхзадач пропповской монографии я считаю воспевание человеческого мужества. Каждый ребёнок соприкасается с повествованием о герое, который пойдёт в лес. Не струсит и убьёт страшного врага. Программируется будущее маленького человека: ему прокладывается путь в богатыри, он должен состояться как бесстрашная личность. И именно поэтому Пропп не соглашался с западными структуралистами, которые отождествляли волшебную сказку с мифом. Миф не просто древнее, не просто воспевает поэму богов (духов); миф претендует на полную истину, и истина эта в том, что тотем (зверь) покоряет таки человека. А сказка – вымысел, игра, но в ней человек убьёт змея, не даст себя проглотить. Сказка на стороне человека, и через неё он утверждает своё достоинство – пусть и в осознанной фантазии. Миф угрожал из прошлого, сказка манила в будущее. Едва ли нужен был такой сценарий правящему режиму (юноша должен войти в поле и состязаться в битве за своё достоинство). Если «мудрые власти» уничтожат врагов, останется лишь борьба хорошего с лучшим. «Молодым везде у нас дорога, старикам везде у нас почёт». 
М.В.Иванов
(Продолжение следует.)
|
