|
|
№ 9 (3698), 5 мая 2005 года
|
 |
|
«расскажи мне про войну»
|
|
|
Костя Питерский
Тася! Держи Лену! – громкий голос мамы разрезает влажную тьму южного осеннего вечера. Платформа маленького железнодорожного вокзала заполнена снующими людьми. Наш поезд — проходящий, поэтому стоит здесь всего несколько минут. Тётя Тася уже внизу – принимает узлы и чемоданы. И меня, которую мама, оторвав от металлического пола вагонного тамбура, почти бросает в надёжные, крепкие ладони своей старшей сестры. Бумц! – и я уже на платформе. Из темноты, раскинув руки, на нас выплывает человек в солдатской шинели. Целует. Обнимает. Передвигает чемоданы и меня. Снимает с подножки маму, и они все сливаются в триедином объятии. Молодые, красивые, счастливые от встречи и нахлынувших чувств …1955 год. Мне три года. В мою жизнь вошёл дядя Костя.
|
 |
Надпись на обороте: «На память сестрам Ольге и Таисии от брата Константина. 3.06.46. Ст.Святогорская. Не вспоминайте тогда, когда смотрите, а смотрите тогда, когда вспомните». |
|
…В полученной дядей Костей телеграмме не был указан номер вагона. Только литер транзитного поезда. Он метался вдоль длинного, тёмного состава, пока не услышал этот клич. «Тася! Держи Лену!» – звучало как пароль. Родные имена, произнесённые родным голосом его младшей сестры Ольги. Тася и Лена – тоже сёстры, но Лены уже нет, – она погибла в самом начале войны, во время первых бомбёжек Ленинграда. Теперь так зовут маленькую племянницу, Ольгину дочку. …Дядя Костя кинулся на звук маминого голоса и сразу нашёл нас.
Помню, как мы идём по улице куда-то вниз. Меня несут на руках. Грубая ткань дядиной шинели больно колет лицо. Смутно помню низенький белый дом, внутри которого – узкий длинный коридор и много чужих людей. Тётя Тася говорит, что это «барак». Дядя Костя живёт с семьёй, видимо, очень тесно, потому что спать нас укладывают втроём. Кровать узкая, и мы спим «валетом»: я и мама – головами в одну сторону, а тётя Тася – в другую. Время от времени я ворочаюсь и капризно кричу: «Тётя Тася, убери свои ноги!». Бедная тётя Тася вздрагивает, просыпается, поджимается. Но потом её одолевает сон, и несносный ребёнок опять начинает вопить: «Убери свои ноги!».
Больше из этого приезда не помню ничего. Не помню дядину жену, которую так искренне полюбила потом. Не помню сестру Людмилу и брата Леонида, хотя оба ребёнка уже были, потому что каждый из них — немногим старше меня. Видимо, через день или два мы уехали, потому что мама спешила в Ленинград, чтобы «отметиться» и не потерять прописку. Мотаясь с мужем, моим отцом, по военным гарнизонам, она всё хранила её, эту драгоценную прописку — связь с родным и любимым городом. Сестра Таисия помогала ей изо всех сил. Обе они были прописаны в одной комнате небольшой ленинградской коммунальной квартиры. Простой неказистый дом, построенный незадолго до революции, стоял за Обводным каналом. В этом доме они оплакивали сестру, погибшую летом сорок первого года, здесь переживали блокаду; сюда писал им с фронта брат Константин, отсюда потом ушла на войну тётя Тася, и уехала по Дороге Жизни в эвакуацию моя мать.
Дяде Косте пресловутую «прописку» сохранить не удалось. Последний год войны свёл его с милой украинской девушкой Асенькой Зинковской, он обзавёлся семьёй и осел под Киевом, в очаровательном городочке с очаровательным названием Белая Церковь. Именно сюда и приехали мы тогда, в первый раз, в далёком 1955 году. А в свои последующие, уже школьные и осмысленные приезды к дяде Косте, я честно, но тщетно всё пыталась отыскать где-нибудь поблизости церковь белого цвета, подарившую городу такое нежное, удивительное имя.
Дядя Костя продолжал жить всё в том же низкорослом доме, который по настоянию жильцов и чуть ли не по их собственному проекту перестроили, превратив барак в подобие финского домика с четырьмя или пятью разносторонними отдельными входами для каждой семьи. Внутренний дворик занимали грядки и ягодные кустарники, деревянный кубик уборной и многочисленные сараюшки с погребами, скарбом, курами и кролями. Всё это каким-то чудесным образом делилось между соседями без особых склок и скандалов.
В летние месяцы вся жизнь проходила на улице. Здесь ели, мыли посуду и стирали, таская воду из соседской колонки. Здесь сушили бельё, играли в мяч, в домино и в карты. Брат Лёнька даже спал на улице, оккупируя до первых осенних холодов семейный сарайчик. В его углу стояли жесткий самодельный топчан, керосиновая лампа и полка с книгами. Лёнька был невероятный книголюб. И это он, в один из наших приездов, познакомил меня с восхитительным романом Виктора Гюго «Отверженные». Помнится, я «проглотила» толстенный том в одночасье, пристроившись на порожке неказистого жилища брата, под раскидистой украинской шелковицей.
Дядя Костя в летней дворовой жизни играл особую, несуетливую роль взрослого мужчины. Он мог подолгу курить на лавочке, или обстоятельно обсуждал с мужиками очередной футбольный матч. Друзья и соседи звали его «Костя Питерский». Тогда я не понимала, а сейчас понимаю – почему. Дядюшка был чрезвычайно похож на «Одессита-Костю» — героя Марка Бернеса из фильма «Два бойца». И не только именем – всем: внешностью, пластикой, бесшабашностью. И невероятной любовью к родному городу. «Я — питерский», — говорил он и упрямо болел за тогда безнадёжный «Зенит», проигрывая на фоне местных поклонников киевского «Динамо». Из «бабских» домашних дел дядя Костя лучше всех умел чистить картошку. Не только умел, но и любил. Потом уже, за всю свою жизнь я не встречала человека, который мог делать это столь виртуозно. Как сейчас вижу его ладную, крепкую фигуру на низенькой скамеечке во дворе. Локти надёжно уложены на расставленные колени. Точными, выверенными движениями левой ладони он вращает картофелину, едва касаясь ножом её поверхности. Пружиня, над землёй повисает тонкая, изящная и непрерывная спираль кожуры. До сих пор помню, насколько это зрелище покоряло меня. Так никто не умел, даже мама. Мама всегда подшучивала над этим моим восхищением, и один раз сказала: «Ну что ты стоишь, разиня. Лучше подсядь к дяде Косте и попроси его рассказать про войну». Про войну? А почему дядю Костю — и про войну? «А потому что дядя Костя воевал. Он был разведчик. Он герой и у него есть орден Славы».
— Да-а-а???!! Я поворачиваюсь к дяде Косте. Из-под его руки, вращаясь, как балеринка, спускается элегантный картофельный серпантин. Но это уже не занимает меня. Я так много читала про войну! В школе мы даже ходили в поход по местам Боевой Славы. И вот, оказывается, наш дядя Костя — герой, а он тут сидит и чистит картошку!
Рассказывает дядя Костя с удовольствием. Ему явно по душе моё внимание. Конечно, я не всё понимаю. Например, не понимаю, что такое штрафбат. Штрафбат! Штрафбат! Мне кажется, что это что-то весёлое и героическое, как солдаты, когда они все вместе строем идут в ногу: штрафбат, штрафбат, штрафбат. …Дядя Костя начал войну в штрафбате. Уже потом, когда я стала взрослой, мама рассказала мне, что незадолго до войны он попал в тюрьму из-за драки. Подрались две ленинградские ватаги пацанов. Сильно подрались, до поножовщины дошло. Обошлось, слава Богу, без жертв, но приговор всем вынесли строгий, время было суровое. «Кто знает, — думаю я, сегодняшняя, – может быть, это спасло моего дядю от гибели в первые месяцы войны». Из Ленинграда он попал в Азербайджан и уже оттуда, в 1943 году, был призван в действующую армию.
Дядя с большим уважением и удовольствием произносит: «Р-р-рокос-с-совский». Мне нравится это слово. Как будто сильный и всепобеждающий рокот идёт! Оказывается, это фамилия. Дядя Костя говорит, что Рокоссовский – самый главный генерал, который командовал их фронтом. Что его очень любили солдаты. И те, у которых Рокоссовского не было, очень завидовали таким, как дядя Костя.
Ещё дядя Костя рассказывает про медаль «За отвагу». Ему страшно хотелось заслужить эту медаль. Потому что таких бойцов на войне очень уважали. Он старался воевать храбро, «как учили». И получил медаль! А потом была самая большая солдатская награда – орден Славы. Я держу перед собой потемневшую, тяжёлую звёздочку на черно-оранжевой колодке. Мама почему-то называет ее «георгиевской лентой». Дядя Костя попыхивает папиросой, искоса смотрит на мою ладонь и устало говорит, что тогда наградили всю их группу разведчиков. Ночью им удалось «бесшумно снять охрану» немецкого танкового отряда. И забросать гранатами танки. В мои тогдашние двенадцать лет я плохо понимаю, что такое «бесшумно снять охрану». Я очень хорошо понимаю это сейчас…
Войну мой дядюшка закончил в Кёнигсберге. После победного штурма он был тяжело контужен. Его наградной солдатский «иконостас» пополнили две медали: «За взятие Кёнигсберга» и «За победу над Германией». Тогда ему было двадцать четыре года.
Он рано умер, не дожив до пятидесяти пяти. Жена хранила любовь, верность и память о нём ещё долгие двадцать лет. Каждый раз, приезжая к ней всё в тот же белёный домик, я погружалась в аромат воспоминаний о детстве. Предугадывая мою просьбу, тётушка доставала из старенького шкафчика коробочку, и мы с ней перебирали его награды и старые фотографии. Мне очень жаль, что ни один из его внуков не носит его имени. Но, может быть, это не так уж и важно. Важно, чтобы они были, знали, любили и помнили…
«Ну что, — время от времени говорит мне муж, внимательно изучая наш семейный бюджет, — я чувствую, что ты опять хочешь в свою любимую Белую Церковь». Да! Хочу! И мне покупают «приличный» билет в купейном вагоне поезда «Санкт-Петербург – Киев». Я с ужасом думаю о болтливых попутчиках — они мешают вспоминать.
Новый вокзал в заграничном городе Киеве не люблю. Его лощёный фасад и расфуфыренный интерьер – как бельмо на глазу у нынешней неустроенной Украины. Электрички вызывают смешанное чувство. Набитые мешочницами в домотканых платках и в плюшевых, бог весть откуда взявшихся кофтах послевоенного образца, они стремительно несутся назад, в те времена, которые назывались коротким и злым словом «разруха». Я договариваюсь с проводником проходящего через Белую Церковь поезда дальнего следования и впрыгиваю в тамбур. Ехать мне часа два с небольшим. Вечереет. На потемневшем небе начинают остренько поблёскивать первые звёздочки. Вокзал возникает внезапно. Поезд стоит здесь всего несколько минут, поэтому надо поторопиться. Бумц – и я уже на платформе. Тревожное чувство охватывает меня — влажный воздух словно наполнен звучным маминым голосом: «Тася! Держи Лену!». …Их поколение держало нас всю жизнь. Пережившие и победившие самую страшную войну, они считали, что мы уже так не сможем. Думаю, не смогли…
Раскинув руки, на меня из сумерек выплывает брат, Леонид Константинович Свиржевский. За ним, с родной, тёти Тасиной улыбкой, спешит так похожая на неё сестра Люда. Здравствуйте, дорогие мои! И мы сливаемся в триедином объятии. Как тогда... 
Елена Лелина,
исторический факультет,
кафедра исторического регионоведения
|
