|
|
|
№ 5 (3694), 25 марта 2005 года
|
 |
|
расскажи мне про войну
|
|
|
Расстанная
Ленинград, М–195, ул.Расстанная, дом 3, кв. 6. , Свиржевской Таисии Илларионовне», — мама надписывает конверт красивым, округлым, «довоенным» почерком. Буква «д» в слове «Ленинград» жеманно поднимает ножку над головой и получается, как от дождя зонтик. Металлическое перышко время от времени постукивает по дну чернильницы…
Я сижу напротив мамы, поэтому читать написанное приходится «вверх ногами». Но это все равно. Наш ленинградский адрес я и так знаю наизусть. В прекрасном городе Ленинграде живет наша любимая тетя Тася. Она на целый год старше мамы, и это у них называется «сестры-погодки». Мне почему-то не нравится, когда так говорят. Сестры-погодки — звучит сердито и строго. На самом деле сердитой и строгой бывает только мама. А тетя Тася — это какое-то чудо! Она всегда улыбается и поет. Карманы ее пыльников, пальто и теплой зелёной кофты с тремя яркими цветочками вечно набиты леденцами и шоколадками. Ходит она легко, быстро и хитренько напевает: «Я танцевать хочу, я танцевать хочу…», а потом — как подхватит, закружит, завертит, просто с ума сойти можно! Мама говорит: «Тасюха наша не идет, а пишет». Вот этого я не понимаю. Никаких написанных букв и слов у тети Таси на полу нет.
|
 |
Лена Лелина, 1959 год. |
|
Ездить к ней в Ленинград — одно удовольствие. Только мама всегда очень долго собирается. Когда я стану большой, я буду паковать чемодан быстро-быстро. И курицу в дорогу варить — тоже быстро. Просто в керогаз надо побольше лить керосина. …Впрочем, когда мы, наконец, переедем в Ленинград, никаких чемоданов и вареных куриц уже не понадобится. К тете Тасе можно будет ходить пешком, или на трамвае поехать, а еще лучше — в метро! Но самое правильное — жить всем вместе на нашей любимой Расcтанной. Дядю Симу она прогнала, потому что он пьяница, а детей у тети Таси нет, и ей без нас скучно.
Жить в Ленинграде хорошо. Я буду ходить в балет, как Таня Смирнова, и играть на пианино в специальной школе. В Ленинграде есть театр и кино, и музеи, и водопровод, и настоящая уборная с большим белым горшком. У нас ничего этого нет. Потому что мы живем в «дырах» — так мама называла окруженные бездорожьем и строгой секретностью гарнизоны, в которых служит наш папа. Мы вечно переезжаем из одной «дыры» в другую. Пакуем и распаковываем вещи, мама ругается, сестренка плачет, а папа «ходит на службу». Из обрывочных разговоров я знаю, что на этой службе у него есть какие-то игрушки. Правда, представить большого и сильного папу в роли играющего мальчика очень трудно. Поэтому я понимаю, что это совсем не такие игрушки, как у соседского Васьки.
В нашей дыре нет ничего хорошего. Каждое утро «дежурная мама» тащит нас на себе через липкую грязь и железнодорожные рельсы в маленькую деревенскую школу. В первом классе всего пятнадцать человек. Шестеро — «офицерские», а остальные — «деревенские». Мы дружим. Но иногда «офицерских» заносит. М-а-а-сквичка Зина Константинова сильно хвастается про свою Москву и говорит, что это самый главный город на земле. Мне трудно спорить, потому что у Гайдара в «Чуке и Геке» тоже так написано. Но очень обидно. И я иду к маме поговорить про Ленинград... О! Мама объясняет, что, оказывается, раньше Ленинград был главнее Москвы. Только тогда он назывался Петербург, потому что его построил царь Петр первый. «И вообще, — говорит она, — нечего тут расстраиваться, все и так знают, что наш город — самый красивый». Я тоже знаю. Разве что-нибудь может быть лучше Расстанной?!
Конечно, в Ленинграде меня водят и по другим местам. Вот однажды мы с папой ходили в музей. Там было много крылатых голеньких мальчиков. Это смущало. Но люди вокруг смотрели и не стеснялись. И папа ничего. Но я там устала. И вообще – лучше в штанишках.
Иногда мы ездим к папиной родне. Но мама не любит. И я не очень. Дед Иван любит пить водку, а его тетя Шура сердится. И вообще, он бросил бабушку, «царствие небесное, и она, бедная, одна тянула троих детей».
Друзей у родителей в Ленинграде мало. Мама говорит — «война унесла». Раньше они все вместе учились в техникуме, а потом многих мальчиков убило на фронте, а девочки погибли в блокаду.
Про блокаду я знаю очень много. Как не было хлеба и дров, и как мамин папа, дедушка Илларион, менял табак на еду, потому что, «слава богу, не курил». Вот. А его брат, дедушка Володя, сидел на крыше высокого старого дома в специальной будке и говорил по телефону, куда упала бомба. Дедушка Илларион умер в блокаду, а к дедушке Володе мы обязательно идём в гости. Он старенький, но очень красивый, высокий и очень добрый. Живут они с бабушкой Нюрой около канала какого-то Грибоедова. И мы едем к ним на трамвае. Если соседи говорят, что их нет дома, надо бежать в садик — дедушка обязательно там. Вокруг этого садика стоят одинаковые желтые дома, а в середине недавно поставили кудрявого Пушкина с распахнутой рукой.
Квартира у дедушки большая, с длинным-предлинным коридором и множеством соседей. Из окна комнаты виден двор и надпись на стене — «Бомбоубежище». Мама рассказывает, как однажды «у дяди Володи ее застал налёт», и она бежала через этот двор в бомбоубежище. Она бежала, бежала, а «осколки буквально гнались за ней по пятам». Я не знаю, что такое осколки, и спросить почему-то страшно. Мне кажется, что это какие-то крыски, которые скакали за моей мамой, чтобы запрыгнуть на нее и на ее косы.
В самые первые налеты погибла мамина и тети Тасина старшая сестра Леночка. Мама говорит, что «тогда еще хоронили», поэтому тетю Лену отнесли на кладбище в конец нашей Расстанной. Мне объясняют, что Расстанная потому и называется так, что люди шли хоронить своих близких и расставались с ними. Улицы и дома вокруг кладбища зовутся Волковой деревней. Мне кажется, что на деревню все это не очень похоже (уж я-то знаю!), да и волков здесь никаких нет.
Кладбище очень большое. Нам надо идти в ворота, где непонятно написано «Лютеранское». Мне пытаются объяснить это слово, но я так и не понимаю. Я понимаю только, что «здесь нашли место для Леночки». Дорожка, по которой надо идти — как продолжение нашей Расстанной — все прямо и прямо. Многие могилы заросли травой и мне их жалко. Меня не бранят, если я отстаю, чтобы вырвать бурьян. На кладбище тетя Тася и мама никогда не торопятся. Они идут медленно-медленно и вспоминают блокаду. «Смотри, Леночка, — зовет меня мама, — вот с этой липы дедушка Илларион доставал цветочки, и мы пили чай, чтобы не было цинги». Еще я знаю, что тетю Тасю «гоняли» куда-то далеко «на окопы», и она нашла в поле полезную траву щавель и всех спасла от этой болезни — цинги.
У Леночки на могиле дедушка Илларион поставил железный крест. «Молодец, папа, — говорит тетя Тася, — деревянный сожгли бы в блокаду». У самого дедушки могилы нет. Он умер, когда совсем было плохо.
«Свиржевская Елена Илларионовна, — читаю я, — 1918–1941». Мама говорит, что у Леночки был жених по имени Леонид. Он тоже погиб на войне. На фотографии Леночка очень красивая, с волнистыми темными волосами. Это странно. Мы все белобрысые — и мама, и тетя Тася, и маленькая Валя, и я. «Это она в маму, — говорит тетя Тася про Леночку, — помнишь, Ольга, папа рассказывал, что мама была брюнетка». Их бедная мама — моя бабушка. Она умерла от тифа очень давно, когда и тетя Тася, и мама были «совсем крошки».
…Пройдет много лет, и эта наша семейная генетическая гримаска отразится на моих собственных детях — в черноволосом сыне и белокурой дочери практически невозможно угадать родных брата и сестру. В памятные дни мы всей семьей проходим через калитку с надписью «Волковское Лютеранское кладбище». Нам надо идти прямо и прямо по дорожке, которая словно продолжает перспективу Расстанной улицы. На нашем православном кресте теперь уже три фотографии и три имени:
Елена Илларионовна,
Таисия Илларионовна,
Ольга Илларионовна.
Рядом похоронен отец, полковник Военно-воздушных сил великой страны. Тот самый, который играл в «игрушки» на своей непонятной службе.
По Расстанной ходят все те же трамваи — номер сорок четвертый и номер десятый. Трамвай не доезжает до нашего дома № 3, рельсы сворачивают направо, на Лиговку, и я всегда наклоняюсь, чтобы подольше видеть его, этот дом, в котором мне было так весело в детстве, и в котором прошла моя юность, потому что в нашей последней «дыре» не было десятилетки, и тетя Тася надолго взяла меня к себе, чтобы я могла учиться в школе, а потом — в институте.
Я никогда не пишу стихи, но вот однажды я все смотрела, смотрела на наш дом, а трамвай все поворачивал и поворачивал, и получилось вот что:
Расстанная, дом три, квартира шесть.
Письмо из детства, знак, воспоминание.
Ушедших дней уже не перечесть
На нитке жизни, а в моем сознании
Остались — цифра три и цифра шесть,
И старый дом, что смотрит на прощание.
И это всё. 
Елена Лелина,
старший преподаватель
кафедры исторического регионоведения
|
