№ 4 (3693), 11 марта 2005 года
главная | оглавление | <... | ...>

Всю войну в Ленинграде

Окончание. Начало в № 3 за 2005 г.

Мне исполнилось 13 лет, за эту зиму, видя все ужасы, я сильно повзрослел. Постепенно проходила эта страшная зима. В середине апреля пошёл по некоторым маршрутам трамвай. Я стал чаще выходить из дома, и так как делать было нечего, несколько раз ездил на трамвае в разные концы города. В этот период я был свидетелем двух незабываемых событий. Первое было в начале апреля, когда немецкие самолёты производили массированные налёты на корабли Балтийского флота, стоявшие в устье Невы. Со стороны Кировского моста хорошо было видно, как фашистские самолёты пикировали, сбрасывали бомбы и выходили из пике. Такое можно было увидеть только в кино. Второе – гуляя в школьном саду напротив нашего дома, я увидел страшную картину – растаявший снег обнажил отрезанные детскую головку и кисти рук. О случаях каннибализма теперь хорошо известно, но тогда это повергло в шоковое состояние. Придя домой, я не сразу мог всё рассказать. Подобное я видел ещё один раз – такие же детские останки в саду Челюскинцев, куда я ездил за первой зеленью, из которой мы пекли травяные лепёшки. Позже я узнал, что голодных детей завлекали, обещая им еду, и затем убивали. Эти нелюди солили человеческое мясо и продавали его в качестве конины, может быть, той, которую я видел на Сытном рынке.

Наступила весна, в госпиталях бабушку и отчима подняли на ноги, последнего вскоре мобилизовали в действующую армию. Я усиленно собирал любую зелень, которую мы употребляли в пищу. Во дворе сделали водозаборную колонку, теперь не надо было ходить за водой на Неву. Стало возможным, хотя и не полностью, отоваривать продовольственные карточки. С каким нетерпением все ожидали сообщения из отдела торговли по радио или в газетах о разрешении продажи по продовольственным карточкам тех или иных продуктов. Эти сообщения были за подписями или Андреенко, или Кардовского. В конце июня мы с матерью пошли продавать наш самовар и ещё кое-что из вещей (тогда на улицах это было очень часто). Нам повезло, мы продали самовар женщине, которая спросила, указав на меня: «А что он у тебя делает?» Получив ответ, женщина сказала, что надо идти работать, и она может помочь устроить меня на работу учеником сапожника. В это мало верилось, но, однако, на следующий день я был принят на работу в Петроградский промкомбинат на Кировском проспекте. Я получил рабочую продовольственную карточку и зарплату 75 рублей в месяц. Так кончилось моё детство, и началась трудовая жизнь. В мастерской работали старики мужчины, инвалиды и один парнишка постарше меня года на три. Сапожники были мастеровые в лучшем смысле этого слова. От них я узнал очень многое, чего не знал в своей 13-летней жизни. А главное, они научили меня добросовестно относиться к труду, что я усвоил на всю жизнь.

Лето 1942 года на фронтах было очень тяжёлым, особенно сложная обстановка была под Сталинградом. Не сломив ленинградцев голодом, враг не оставлял надежд на захват города. С весны возобновились усиленные артобстрелы. Несколько раз нас на работе собирали на митинги, на которых освещалось положение на фронтах. Учеником сапожника я проработал четыре месяца. За это время я научился делать набойки, подшивать подмётки и чинить валенки, которых поступало огромное количество. Валенки, как правило, были порваны осколками снарядов и часто были в засохшей крови. Это были поступления с фронта зимних боёв под Ленинградом.

Хочу остановиться на одном случае в этот период моей жизни. Мой рабочий день, как у несовершеннолетнего, составлял шесть часов. В обед я ходил гулять по Большому проспекту Петроградской стороны. Тогда у меня ещё больше проявился интерес к собиранию марок, которые я приобретал на свою зарплату. Даже ходил по объявлениям по домам. И вот в одной из квартир, как только мне открыли двери, меня встретили две собаки. Первую блокадную зиму жители города съели всех собак и кошек, а тут две живые собаки. Представить себе этих животных даже сейчас трудно – это были скелеты, обтянутые кожей. Но какие же должны были быть моральные качества у хозяев и какую нужно было иметь любовь к этим животным, чтобы их сохранить. На мой вопрос, как это им удалось, они рассказали, что доставали несколько раз вываренные кости забитых лошадей.

Наступило 4-е ноября, меня вызывают к директору комбината и ставят в известность, что решением Ленгорисполкома детям до 14 лет работать на производстве нельзя. Мне предложили уволиться и обменять продовольственные карточки. Приближалась вторая блокадная зима, нас осталось трое в трёхкомнатной квартире. Топить большую печь мы уже не могли, так как дрова были на исходе. По всему городу стали делать маленькие плиты из 46 кирпичей. Это были плиты, в отличие от железных буржуек, которые давали тепло. На этих плитах можно было готовить еду, и в то же время они некоторое время сохраняли тепло. Настил для такой плиты можно было использовать от своей кухонной плиты или найти в разбомбленных домах.

Хотя с продовольствием в городе стало немного легче, но чувство голода присутствовало всегда. Замена рабочей карточки на иждивенческую сразу усложнила продовольственную ситуацию. Всё же мать решила пригласить печника, который и сложил нам плиту в одной из комнат. Узнав о том, что меня уволили с работы, предложил взять меня в ученики. И тогда, как и теперь, одно делать было нельзя, а более трудное и тяжёлое – можно. Сапожником быть нельзя, а печником-трубочистом можно. Без всяких затруднений я был принят в ремстройконтору Петроградского района. На следующий день, а это было 26 ноября 1942 года, мне надлежало прибыть к восьми часам утра по адресу улица Воскова, 5. Что я должен был делать, мне не было известно. Как потом выяснилось, блокированный город испытывал нужду во всём, в том числе и в спичках. По вышеуказанному адресу создавалась фабрика по производству спичек, помещение нужно было отапливать, а печей не было. Прибыв к 8 утра на место работы, я застал там трёх женщин, закутанных в платки и ватники, я же был одет в своё зимнее пальто, в шапке ушанке и русских сапогах размером на 3-4 больше, чем нужно. С этими женщинами я должен был приносить кирпичи и месить глину, а сами печи должен был класть тот печник, который делал плиту у нас дома. Кирпичи и глину мы брали в доме напротив, в который попала фугасная бомба. Через два дня у нас на работе появился ещё один паренёк, который к этому времени окончил курсы печников. Он был на год меня старше и круглый сирота. Отец погиб на фронте, а мать ушла из дома и не вернулась, видимо, погибла при артобстреле. Его впоследствии приютила одна из работающих с нами женщин. С этим мальчиком мы быстро сдружились и проработали вместе до осени 1945 года. Помню, как горько мне было с ним расставаться. Мои родители настояли, чтобы я пошёл учиться в дневную школу, а он вынужден был продолжать работать. Мы с ним дружим и сейчас – это более 60 лет.

Наступила вторая блокадная зима. Ежедневные артобстрелы создали сложное положение с дымоходами в жилых домах. Те самые плиты из 46 кирпичей имели выход в трубу через обычные печки. В результате сотрясений, вызванных разрывами снарядов, участились обрушения внутри печных дымоходов, что стало препятствием для какой-либо топки. Люди в квартирах вновь стали замерзать, ведь печное отопление в городе было единственным. И тогда перед нашей бригадой была поставлена задача: вести трубочистные работы. Работа проводилась следующим образом: один из нас через слуховое окно на чердаке вылезает на крышу и поочерёдно опускает в дымоходы гирю, привязанную к верёвке, второй прослушивает, где предполагается завал. В месте предполагаемого завала пробивается кирпичная стена и завал ликвидируется. Первоначально вылезать на крышу было очень страшно, наклоны крыш в городе очень различны, а особенно страшно было, когда крыша была скользкой, когда выпадал первый снег и тому подобное. Сколько мы с моим другом прочистили дымоходов – сосчитать невозможно, но и сколько благодарных слов довелось услышать нам от ленинградцев, которые вновь могли затопить свои печки.

А топить по-прежнему было нечем, и тогда Ленгорисполком принимает решение о разборе деревянных домов на дрова, как в черте города, так и на окраинах. Я неоднократно в свободное время ездил на трамвае №3 в район Новой Деревни. Там усиленно разбирались дома, во-первых, нужны были дрова, а во-вторых, это был деревянный район, и могли быть большие пожары в результате артобстрелов. Набрав мешок дров, я привозил их домой.

Жизнь в блокированном городе стала немного легче. Стало чем обогреваться, несколько улучшилось снабжение продуктами, но по-прежнему было очень голодно, а главное, продолжались жестокие артобстрелы, которые продолжали уносить жизни ленинградцев.

Работать на крыше было страшно, хорошо помню свою первую крышу по Большой Посадской, дом № 10, как дрожали руки и ноги, хотя крыша и не была крутой. Затем стал привыкать, и помню дом № 1/10 по М.Посадской. Шестиэтажный дом, очень крутая крыша, стою на трубе, внизу отвесная стена, и с помощью гири и верёвки прочищаю очередной дымоход. Начался артобстрел, снаряды стали ложиться всё ближе, страха от обстрела нет, но, думаю, взрывная волна может скинуть с крыши. И так ежедневно без выходных к восьми утра в Ремстройконтору за получением нарядов на устранение очередных завалов в дымоходах или на плановую прочистку, или на ремонт печей и плит в квартирах или учреждениях. Несколько раз нам приходилось прочищать и ремонтировать большие кухонные плиты в госпиталях. Эти плиты мы чинили по ночам, потому что рано утром их надо было растапливать вновь, чтобы готовить пищу раненым бойцам. В госпиталях нас хорошо кормили. Так в госпитале на улице Мира нам на двоих дали полную крышку с большими бортами супа, и затем каши столько, сколько могло поместиться. Мы столько съели, что уже не могли больше, а есть хотелось все равно. Рано утром возвращались домой, хотя был комендантский час. Бывали и курьёзные случаи: стучим в квартиру, выходит женщина, спрашивает: «Вы кто?», мой друг отвечает: «Мастеров вызывали?» — а мы – одному 13, а другому 14 лет. Женщина в ответ: «Да я знаю какие вы мастера – мастера с четвёртой буквы!» И как же ей было стыдно и неудобно, когда мы прочистили дымоход, и она смогла затопить свою печь. Как она нас благодарила и, по-моему, дала нам сколько-то денег. Подобных случаев было немало, иногда благодарные люди давали нам по кусочку хлеба. В квартире одного очень ответственного работника Петроградского райсполкома нас очень хорошо накормили, даже тем, чего мы не видели с довоенных лет. Несмотря на то что очень хотелось есть, я есть стеснялся, но наш бригадир шепчет: «Раз поставлено на стол, значит, это всё нам». Этот эпизод был ещё интересен тем, что в этой квартире до эвакуации проживала семья друзей мои родителей, и до войны я очень часто бывал в этой квартире и сидел за этим же столом. К чести этих временных жильцов, они ничего не тронули из вещей, сохранили всё как было, о чём я мог свидетельствовать, будучи в этой квартире уже после войны. Почему же в эту квартиру въехала семья очень ответственного чиновника? Да потому, что эта квартира была практически недосягаема для вражеских снарядов.

Как-то получаем мы наряд на установку двух круглых печей в доме 26-28 по Кировскому проспекту. Оказывается, это мемориальная квартира С.М.Кирова. В доме было центральное отопление, но оно не работало, и чтобы сохранить вещи в данной квартире, решено было установить дровяные печи. В одной комнате печь складывал мой друг Сергей, а во второй – я. Не помню, за сколько мы сложили эти печи, но трудились целый день и закончили одновременно. В то время хранительницей квартиры Кирова была родная сестра его жены, которая рассказала нам много интересного из жизни Сергея Мироновича.

Можно было бы вспомнить ещё много интерес-ного из того периода нашей жизни. Мы с моим другом сдали экзамен и стали именоваться мастерами 4-го разряда. 18 января 1943 года до работы нужно было напилить дров и к 8 часам быть в конторе. Мы с мамой встали в семь часов, напилили дров, как к нам приходит бабушка и говорит: «Наши прорвали блокаду!» Мать мне говорит: «Наверное, это ей приснилось». Но это не было сном, действительно, блокада была прорвана. На работе всеобщее ликование, никто не расходится, все только об этом и говорят. Но прорыв блокады ещё не означал её снятие. Немцы с ещё большим ожесточением продолжали артиллерийские обстрелы. Всё чаще и чаще стали раздаваться предупреждения: «Граждане, район подвержен артиллерийскому обстрелу!» Ленинградцы уже настолько привыкли к этому, что в укрытия шли очень неохотно, и бойцы МПВО чуть ли не с силою направляли народ в укрытия. Однажды, не помню месяц, но было тепло, наш дом подвергся очень сильному обстрелу, я дома был один. Тогда в наш дом в течение получаса попало десять снарядов. После первого попадания я встал между входными дверями в надежде, что если снаряд попадёт в стену, то в меня попадания не будет. Один снаряд влетел в окно над нашим этажом, пробил противоположную стену и после этого разорвался. У наших знакомых, они жили на последнем этаже, снарядом снесло подоконник вместе со швейной машинкой. В нашей квартире вылетели все стёкла. Всего же за всю войну в наш дом попала одна бомба и одиннадцать снарядов.

Нельзя не вспомнить и о тех знаменитых огородах 1943 года, которые были повсюду. Если летом 42 года народ был настолько слаб, что не все могли работать лопатой, то вот 43 год – огороды были везде, это известно всем. Лично у меня были две грядки в Парке Ленина у памятника «Стерегущему» и две большие гряды в Старой Деревне, куда сначала нужно было доехать трамваем №3, а затем 3-4 км пешком. Эти огороды никто не охранял, и никому в голову не приходило поживиться чужим трудом. Помню, что редиска у меня выросла, а остальное не припомню. К этому времени можно было продукты по карточкам не получать в магазине, а прикрепляться к столовой. Это было более выгодно, так как к тому, что было положено по карточкам, дополнительно выдавали какие-то заменители, которые назывались «шроты». Люди, пережившие блокаду, помнят их – это было или соевое молоко, или сметана, или твороженная масса. Да и питание по карточкам в столовой было организовано трёхразовое. Мы с Сергеем прикрепили свои карточки к столовой Ленфильма.

В августе 1943 года случайно читаю объявление: производится приём в вечернюю школу рабочей молодёжи в Приморском районе. Итак, через два года я продолжаю учиться в 5-м классе. Как я ни пытался уговорить своего друга идти со мной, он наотрез отказался, о чём впоследствии очень сожалел. Состав по возрасту был различен, в основном все пропустили по два года и все работали. Моя жизнь несколько изменилась. Хотя в школу надо было ходить только три раза в неделю, домашние задания были. Осенью 43 года артиллерийские обстрелы продолжались, но бомбёжки стали значительно реже. Отработав напряжённый день, пообедав в ленфильмовской столовой, бегом домой помыться и переодеться и, также бегом, – в школу. Все ученики соскучились по учёбе и старались учиться хорошо. Учителя, как и мы, пережив две блокадные зимы, проявили к нам, рабочей молодёжи, очень большое внимание. Когда не было занятий в школе, вечера были свободные, и можно было сходить в кино. Кинотеатры всегда были переполнены, но, пользуясь тем, что наш рабочий день не был нормирован, мы могли приобрести билеты днём. Вечером на город опускалась полная темнота, светомаскировка соблюдалась очень тщательно. У многих жителей были электрические фонарики, которые носили в сумках из-под противогазов. Почти все имели небольшие светящиеся кружки, как значки, которые позволяли людям не наталкиваться друг на друга.

Как-то осенью, выбрав свободное время, мы с Сергеем решили съездить за грибами в Ольгино. От Новой Деревни до Лахты по железной дороге одна остановка, и мы на подножке вагона благополучно миновали это расстояние и пошли в лес в сторону Ольгино. По лесу мы проходили весь день и к вечеру рассчитывали переночевать в доме Сергея, но, увы, дом был занят военными, нас не пустили. Обратного поезда не было, а идти пешком было нельзя, так как нужен был пропуск. Холодные и голодные, мы переночевали в пустом ларьке и первым поездом поехали домой. Не успели мы сесть, как была проверка документов, нас задержали, провезли до Финляндского вокзала. В милиции у нас отобрали все имеющиеся деньги, но грибы оставили.

Начался 1944 год, который ознаменовался полным освобождением Ленинграда от блокады. В конце января в течение нескольких дней в городе была слышна сильная артиллерийская канонада, но это уже не снаряды рвались на улицах города, а была артподготовка наших войск. 27 января занятия в школе отменили. У всех приподнятое, возбуждённое состояние – это был конец тем мучениям, которые пережили ленинградцы в течение 900 дней. Незабываемый салют из 324 орудий, передача по радио приказа Верховного главнокомандующего. Всеобщее ликование в городе, особенно у Петропавловской крепости, где стояли пушки, из которых прозвучал победный салют. 19 февраля 1944 года в райкоме партии Петроградского района в очень торжественной обстановке мне, моему другу и ещё многим ленинградцам были вручены медали «За оборону Ленинграда». Мне было 14, а Сергею 15 лет. Придя на торжественное собрание, в вестибюле райкома партии мы увидели большую круглую печь, которую мы с Сергеем складывали здесь больше года назад.

С весны 1944 года я очень часто ходил в Театр музыкальной комедии, который почти всю блокаду давал спектакли в здании Театра им. А.С.Пушкина. Достать билеты было очень сложно. Не знаю как, но мне билеты в театр доставала моя тётя. Билеты, которые мне доставались, были на самом верху, но и это было большим счастьем. Я пересмотрел весь репертуар, и не по одному разу. В основном это были классические оперетты и современная музыкальная комедия «Раскинулось море широко».

Как-то в наш класс пришла девочка, с которой мы подружились, и в театр уже ходили вдвоём. Она так же, как и я, с 13 лет начала работать сначала ученицей, а затем мастером в швейной мастерской. Мы дружили много лет, к большому сожалению, она и её муж несколько лет назад ушли из жизни.

Жизнь постепенно входила в нормальное русло, не стало бомбёжек и артобстрелов, наши войска вели успешное наступление на всех фронтах, город приступил к залечиванию ран. А изголодавшийся за эти годы организм всё время требовал еды. Однажды мне довелось видеть, как по Невскому проспекту вели пленных немецких солдат. Большинство имели очень понурый вид, и они старались не смотреть по сторонам. Странное чувство овладело мной: была и жалость к людям, ведь не по своей же воле пришли сюда, и гнев за всё то, что они сделали за 900 дней блокады. Несмотря на всё пережитое, в нашей семье никогда не было желания покинуть город, эвакуироваться. Живя в блокаде, мы очень мало знали о «Дороге жизни», об эвакуации по воде и льду Ладожского озера. О всех ужасах, что пережили люди, которые эвакуировались, я и мои родные узнали позже, в основном после войны. Сейчас об этом много написано. Многие ленинградцы, уже вырвавшись из тисков блокады, погибали на Большой Земле. Такая же участь постигла моих родственников: когда у моей тёти в теплушке умерли мать и пятилетний сын – мой брат, то их трупы вынуждены были сбросить из вагона. События мая 1945 года всем хорошо известны. Возвращение войск Ленинградского фронта, Парад Победы, праздничный салют! Для меня же война закончилась летом. В августе нас, нескольких человек с работы, послали в район Лигова на сенокос, вернее, на просушку сена. Но сена не было, так как трава ещё не была скошена, делать было нечего, и что бы как-то скоротать время, я стал ходить в ближайший лес за грибами. Тогда местность от железнодорожной станции Лигово до посёлка Горелово представляла низкорослый лес, домов не было вообще. И вот в этом-то лесу было огромное количество разложившихся трупов немецких солдат. Прошло уже полтора года, а трупы ещё не были убраны, сюда никто не ходил, но подосиновиков было много. Я пережил блокаду и каждый день видел смерть, так что эти трупы на меня впечатления никакого не производили. Рядом с нами на другой стороне шоссе Ленинград – Таллин также была бригада таких же косцов, у них кто-то подорвался на мине, и нас всех отозвали в Ленинград. В это время с фронта вернулся мой отчим и настоял на том, чтобы я уволился с работы и перешёл в 7-й класс уже дневной школы.  

И.В.Ясиницкий,
профессор кафедры физической культуры и спорта

© Журнал «Санкт-Петербургский университет», 1995-2005 Дизайн и сопровождение: Сергей Ушаков