№ 3 (3692), 24 февраля 2005 года
главная | оглавление | <... | ...>

Всю войну в Ленинграде

Май 1941 года, мне только что исполнилось 12 лет, я заканчиваю 4 класс средней школы № 24. Остаётся сдать четыре экзамена, и можно на дачу. Последний экзамен география, предмет, который я очень любил. К этому времени в обществе, уже в течении нескольких месяцев, как-то веяло слухами о возможной войне с Германией.

Автор воспоминаний И.Ясиницкий сразу после войны.

Конечно, двенадцатилетнего мальчика в те годы никак нельзя сравнивать с 12-летним ребёнком в наше время. Сегодня дети знают несравненно больше, чем мы в те годы. Тогда ещё не в каждой семье было радио, а о телевидении вообще не слыхали. Естественно, что слухи о возможной войне проходили мимо меня. Да и все знали, что мы сильнее всех и нам война не страшна. Однако, учитывая сложную международную обстановку, мои родители решили снять дачу не как обычно, за Лугой, а на берегу Невы в районе Шлиссельбурга.

На даче мы с мамой прожили всего два дня, а утром 22 июня, выйдя из деревенской избушки, в которой мы снимали комнату, узнаём от местных жителей – война! Утро было хмурое, с Ладоги дул прохладный ветер, люди стояли небольшими группами и бурно обсуждали случившееся. Первое решение, которое приняла мать: ехать обратно в Ленинград.

Поездом мы доехали до станции Ржевка и далее трамваем на Петроградскую сторону. На Ржевке народу уже было много, говорили, что немецкие самолёты появлялись и здесь: над пороховыми заводами. Надо отметить, что никакой паники не было, все очень деловито обсуждали ситуацию. Приехав домой, мы не застали ни отчима, ни бабушку. Как мы узнали позже, отчим ушёл на завод, а бабушка поехала к нам на дачу. После этого мы разминулись ещё раз. Мы с мамой поехали за вещами на дачу, а бабушка обратно в город.

Впоследствии я уже один несколько раз ездил на дачу за оставшимися вещами. Наша семья состояла из четырёх человек: отчим работал на заводе, мать была служащей на инкассаторском пункте, бабушка вела домашнее хозяйство и воспитывала меня. Тысячи ленинградских детей вынуждены были вернуться с дач из летних лагерей и проводить свободное время на улице, в садах и парках. Немцы приближались. Многие родители организованном порядком стали отправлять своих детей в другие области страны, выезжали классами и школами, некоторым это впоследствии спасло жизнь. Моя школа эвакуировалась в район Новороссийска, где учащиеся после долгих мытарств в конце концов попали под фашистскую оккупацию. После войны ходили слухи, что директор школы сотрудничал с фашистами. Часть детей не успели уехать далеко и вынуждены были вернуться, так как немцы отрезали пути выезда. Меня родители решили не отправлять никуда.

Но однажды моя мать встретила на улице нашего школьного учителя по русскому языку, который предложил ей отправить меня к нему на дачу вместе с его двумя сыновьями в район Гатчины – посёлок Пудость, он был уверен, что война скоро кончится, а детям нужен отдых. И вот я и двое моих сверстников живём в дачном доме, взрослые уехали, оставив нас одних. Так мы прожили несколько дней, еда кончилась, соседи по даче все уехали. Деньги у нас закончились и тогда мы стали собирать пустые бутылки и покупать на вырученные деньги в ларьке пряники. О положении на фронтах мы понятия не имели и считали, что всё нормально, а Красная Армия уверенно побеждает.

Наконец за нами приезжает уже довольно загруженная автомашина с учителем, который сказал, чтобы мы очень быстро собирались. Из вещей мы ничего не взяли, помню, я ехал в кузове, а ребята в кабине. Впоследствии наш учитель ещё раз пытался добраться до Пудости, но сделать этого не смог и бежал оттуда, бросив всё. К большому сожалению, в период блокадной зимы он умер от голода, а судьба его детей мне неизвестна.

Лето ещё продолжалось, было тепло. Я предоставлен сам себе, отчим почти круглые сутки на заводе, мать на работе в «Гостином дворе» на сборке индивидуальных пакетов для бойцов Красной Армии, бабушка в очередях за продуктами. Одиночество в таком возрасте долго не длится, и я стал посещать сквер на Кировском проспекте у дома 26/28, сквер существует и сейчас.

В начале августа нас собралось около десяти подростков, примерно одного возраста. Мы играли в детские игры и ещё почему-то очень пристрастились к игре в карты в безобидного «козла».

К концу лета на город участились налёты вражеской авиации, всё чаще стала объявляться воздушная тревога, особенно по ночам. Одна из фугасных бомб попала в «Гостиный двор», где работала моя мать, она уцелела, но многие погибли. В этот период мать неоднократно привлекалась к рытью окопов и строительству оборонительных сооружений. В садике на Кировском нас стало собираться всё меньше и меньше, одних перестали отпускать родители, другие эвакуировались. С введением продовольственных карточек мне предстояло вместе с бабушкой стоять в очередях. Мои бабушка и мать уже переживали голодное время в 20-х годах и знали, что это такое, и поэтому начали изо всех сил заготавливать всё, что было можно. Мы сушили картофельные очистки, собирали кофейную гущу, стали покупать продовольственные товары, которые ещё были в продаже без карточек, как-то – соль, уксус и т.п.

Началось постепенное снижение отпуска продуктов по карточкам. Дважды мы выезжали на поля с целью вторичной перекопки картошки, но это уже была не повторная, а перекопка по третьему и четвёрному разу. Выезды эти не дали никаких результатов, а вот сбор капустного листа, так называемой хряпы, впоследствии буквально спас нам жизнь.

В начале сентября начались учебные занятия в нашей школе. Уроки проводились в бомбоубежище, уроков было мало и вскоре они прекратились совсем. На одном из уроков мой учитель русского языка обратился к школьникам нашего класса с просьбой об оказании ему помощи в сборе носильной одежды, так как все, что у него было, осталось на той самой даче, где я провёл несколько дней с его сыновьями. Позже, в середине зимы, я как-то зашёл в нашу школу, картина была ужасающая: двери все были раскрыты, часть парт и мебели были сломаны и разобраны на дрова. Разграблен кабинет биологии. Так что если в каких-то школах в течение всей зимы 1941-42 учебного года были занятия, как вспоминают сейчас, это были героические поступки, как учителей, так и детей.

После того как замкнулось кольцо блокады, к налётам авиации добавились артиллерийские обстрелы. Первую воронку от снаряда я увидел на панели у Марсова поля со стороны памятника Суворову. Трамваи ещё ходили, и я неоднократно ездил на Невский проспект, там работали книжные магазины и можно было сходить в кино. В кино я ходил часто, и как было обидно, когда объявлялась воздушная тревога, всех зрителей просили покинуть зрительный зал и отправляли в бомбоубежище, и фильм уже не продолжался. Хорошо помню, когда в кинохронике или фильме побеждали наши, зал в едином порыве взрывался аплодисментами.

Налёты фашистской авиации продолжали нарастать, помню тот страх, который начинался со словами «воздушная тревога» по радио, тогда мы усиленно прислушивались к гулу приближающихся самолётов, уже хорошо различая своих и немецких. Протяжные и заунывные — это были враги. Звуки летящих самолётов тут же сопровождались стрельбой из зениток и, как финал, где-то сброшенной бомбой. На этот раз пронесло, гул самолётов утихает и немного позже радостное сообщение «отбой воздушной тревоги». Тогда можно было вздохнуть спокойно. Были дни, когда воздушная тревога объявлялась по нескольку раз и днём и ночью, до тех пор, когда в передний флигель нашего дома попала бомба. Мы находились в бомбоубежище, ощущение было такое, что столбы, укрепляющие своды бомбоубежища, стали падать, посыпалась штукатурка. Погас свет. Началась паника, все ринулись к выходу, хотя была абсолютная темнота. Вскоре ответственный дежурный сообщил, что бомба упала в первом дворе нашего дома. Сам дом остался цел, но стены были повреждены. С этой ночи мы перестали спускаться в бомбоубежище, веря своей судьбе.

Картина спуска в бомбоубежище была удручающая. Сигнал тревоги, лучи прожекторов, разрывы зениток, народ в спешке выходит на лестницу из своих квартир, неся на руках детей и всё самое ценное, что можно унести, рассчитывая на случай: если бомба попадёт в дом, бомбоубежище спасёт. Самое ценное для меня был альбом с почтовыми марками, который я тщательно прятал у себя на груди. Родители во время воздушной тревоги запрещали мне выходить на чердак, но все же несколько раз удавалось подняться наверх и посмотреть из слухового окна. В одну из ночей зажигалки на нашу крышу не падали, а вот разрывы зениток, лучи прожекторов и светящиеся ракеты я видел. Возможно, что трассирующие ракеты были делом рук вражеских лазутчиков, ведь в нашем районе было много военных заводов. Днём же я несколько раз видел, как население ловило подозрительных людей, считая их шпионами, их передавали в руки милиции.

Во время вражеских налетов фашисты сбрасывали на город огромное количество зажигательных бомб. В одну из ночей наш район подвергался усиленной бомбежке, утром огромное количество остатков от «зажигалок» лежало на нашей улице, сами бомбы уже сгорели, а рядом валялись стабилизаторы от них, но пожаров в районе не было. Как горели Бадаевские склады, я не видел, как горели американские горы – видел, зрелище было незабываемое. В конце сентября из районов, которые были ближе к линии фронта, стали переселять жителей. В нашу трёхкомнатную квартиру поселили в одну комнату семью из пяти человек. Мы приняли их радушно, после блокадной зимы они получили в нашем же доме отдельную квартиру, в которой все жильцы умерли. Одновременно они захотели оставить за собой и нашу комнату, но при помощи милиции правда восторжествовала.

Положение в городе с каждым днём становилось всё напряжённее: бомбёжки чередовались с артобстрелами. Как сейчас, звучит у меня в ушах знаменитый ленинградский метроном, который в течение всего дня размеренно стучал из всех репродукторов, как бы желая сказать, что город жив! Если метроном начинал работать быстрее, то тут же раздавался голос: «Граждане! Район подвергается артиллерийскому обстрелу!,» и далее всех призывали уйти в укрытие. Некоторые бомбы и снаряды не взрывались, тогда места их попаданий сразу же ограждались, и героическими усилиями бойцов МПВО и сапёрами они обезвреживались.

Уже в октябре начал давать о себе знать голод. Голод был мучительнее всех страданий. Хотя бомбёжки и обстрелы продолжались, на них уже никто не обращал внимания. Фашисты решили сломить ленинградцев голодом. В октябре ещё в некоторых столовых города без карточек отпускали дрожжевой суп, и я несколько раз ездил в одну из них на Советскую улицу. В конце ноября было последнее снижение норм хлеба до знаменитых на весь мир 125 грамм. В свободное время все мысли были о еде. Перед войной я очень плохо ел (с детьми это бывает), и чтобы меня не ругали, при первой возможности прятал хлеб с маслом куда только мог, чтобы не увидели родители. И тут я об этом вспомнил. Мои поиски увенчались успехом, это были разные места: и на верху печки, и в книжном шкафу, и даже в пианино. Хлеб превратился в сухарь, а масло высохло и покрылось плесенью, но сколько было радости! После последнего снижения норм выдачи хлеба наступил такой период, что потребность в еде у людей становилась нестерпимой, и любой член семьи против своей воли и не считаясь с другими мог съесть весь хлеб, который предназначался всей семье. Мать принимает решение – все продукты и получаемый хлеб запирать под замок и в дальнейшем распределять на день и ближайший период. Мать и бабушка по-прежнему в поисках продуктов и возможного отоваривания карточек. Они ежедневно ездят на Сытный рынок, который тогда назывался толкучкой, там можно купить плитки столярного клея, из которого мы варили студень и считали: как это до войны мы его не ели, это ведь очень вкусно. Там же можно было купить ремни, чтобы их также вываривать. На толкучке продавали и меняли овес, дуранду, но все очень дорого. Мать часто меняла часть нашего хлеба на овес, так как хлеб в этот период в основном делался не из муки. Мне довелось видеть, как продавали мясо, продавцы утверждали, что это конина. Многие продавали различные носильные вещи и т.п.

Вот распорядок дня в нашей семье в первую блокадную зиму. Утро – обязательное умывание из ковша, вода в кране уже давно замерзла. Завтрак: кружка кипятка (воду кипятили в самоваре), четверь кусочка пиленого сахара, кусочек хлеба, примерно 50 грамм, обильно посыпанный солью. Затем поездка на санях на Невку за водой с тарой объемом примерно 2,5 ведра. За водой мы ходили обычно с отчимом, он уже не работал, так как из-за отсутствия электроэнергии завод не функционировал, да и вряд ли отчим смог бы работать, так как очень ослаб от голода. Воду надо было доставать из проруби, расположенной недалеко от того места, где сейчас стоит крейсер «Аврора». Кто делал прорубь, не знаю, но воду доставать было очень трудно, так как вокруг все обледенело и также трудно было поднять ведро на берег, не пролив. Тогда берег был отлогий и скользкий, гранитная набережная была построена уже после войны. Вблизи проруби очень часто лежали обледеневшие трупы, это были те, кто пришел за водой, а обратно идти уже не имел сил, и люди замерзали. В четыре часа вечера мы топили круглую печь, благо запас дров у нас был, и лежали они на кухне. Печка давала тепло и была местом варки супа из той самой серой капусты-хряпы и горсти крупы. Таким образом, обед состоял из супа-щей, клеевого студня и 50 грамм хлеба. После обеда уже темно, окна занавешены, и мы сидим с коптилкой, заправленной машинным маслом. Читать темно, делать нечего, если не надо пилить дрова. Родители обсуждают, что будет дальше, вспоминают прошлое и живут надеждами на будущее, в мыслях одна еда. Перед сном кипяток и оставшиеся крохи хлеба.

После того как перестал ходить трамвай, к нам поселилась моя тетя, которая работала в Трамвайном парке им.Блохина, но прожила она у нас недолго, однажды она ушла и больше не вернулась, видимо, умерла где-то по дороге или на работе.

У наших вселённых соседей вопрос с питанием был несколько лучше. Так как их переселили из пригорода, а там у них летом был огород, кто-нибудь из них ходил туда за остатками овощей. Население блокированного города поделилось на проживающих в центральных районах и пригородах, в основной в северной части. Конечно, в более трудном положении оказались жители центральных районов. Моя бабушка в эту зиму несколько раз с Петроградской стороны ходила пешком в район деревень Гражданки, Девяткино и Мурино с целью обмена разных вещей на продукты. Она уходила из дома в 4 часа утра и возвращалась поздно вечером. Ей удавалось обменять одежду и разные вещи на картофельные очистки, тот же капустный лист и т.п., а однажды даже принесла молока. Все эти бабушкины походы, а ей тогда было около 60 лет, в какой-то мере спасли нашу жизнь. Конечно, кто в те времена мог держать корову, такого голода не испытывал.

В начале ноября нам с отчимом удалось последний раз помыться в бане. Это были Разночинные бани, горячая вода была, но часть стекол, в мыльной уже отсутствовали. В конце ноября или начале декабря мы с мамой отправились на Сытный рынок, шли по проспекту Горького, на этом участке еще ходили трамваи. Здесь мы попали под очень сильный артобстрел, нам и еще нескольким людям удалось укрыться в подъезде одного из домов. После окончания артобстрела, когда мы вышли на улицу, моему взору открылась страшная картина: снаряды попали в соседние дома и трамвай, были оборваны провода, и с тех пор эти вагоны остановились на всю зиму, несколько человек лежали убитыми, один мужчина лежал с оторванной ногой и, видимо, был в шоке.

Еще более жуткую картину я увидел на рынке. В центре рынка стояла автомашина-полуторка и в нее грузили убитых. Когда мы подошли ближе, кузов был уже полон трупами, последних закидывали в кузов бойцы МПВО, над трупами поднимался пар. На рынке, как всегда, было много народа, и даже один снаряд мог поразить многих, и конечно, когда был объявлен артобстрел, никто не ушел в убежище. Ведь артобстрел фашисты проводили специально по несчастным голодным людям. Я много за эту зиму видел смертей, но этот эпизод произвел на меня очень сильное впечатление. Теперь, когда я бываю в этих местах, спустя уже более 60 лет, все это у меня перед глазами.

Этого забыть нельзя, как нельзя и простить! Сейчас много говорят о примирении, даже ставят памятники погибшим немцам под Ленинградом. Но об этом могут сейчас говорить и это делать те, кто не видел всего этого, тех ужасов зимы 1941-42 годов. Ведь обстрел был целенаправлен не против военных объектов, не против военных, а против мирных граждан, чтобы убить женщин, стариков, детей. Да, пусть простят меня теперь «друзья» из Германии, для меня они навсегда, до конца моей жизни останутся врагами. А когда весной 1942 года пошел трамвай, фашисты с неслыханной жестокостью продолжали наносить артобстрелы по трамвайным остановкам, то есть туда, где было скопление людей. Власти города вынуждены были переносить места трамвайных остановок, потому что они были фашистами пристреляны.

Все знают, что наиболее тяжелыми были декабрь, январь, февраль, именно на эти месяцы приходится наибольшее число человеческих смертей. Водопровод и канализация замерзли. Все нечистоты жители выносили в ведрах и выливали тут же у выхода с лестницы. Кто не в силах был это сделать, оставлял все на лестничной площадке, всё тут же замерзало, лестницы обледенели. В нашем дворе по нескольку дней лежали трупы, затем их кто-то стаскивал в помещение общей прачечной. Смертность населения была очень велика, гробов не было, родственники заворачивали покойников в простыни и везли на детских саночках кого куда. В нашем районе умерших свозили в Парк Ленина, район Госнардома (ныне «Мюзик-холл»). Умерла мать моего школьного товарища, ее свезли мои родители за здание Госнардома. Там я и увидел множество умерших людей. На улицах также можно было видеть лежащих замерзших людей, это люди, которые нашли свою смерть, не дойдя до того места, куда они направлялись. Лично я дважды видел, как на моих глазах умирали люди прямо на снегу. Выкупив хлеб по карточкам, люди вели себя по-разному: одни бережно заворачивали хлеб в тряпочку, другие съедали его тут. Внешний вид людей ужасен: большинство не мылись несколько недель, опухшие, черные от копоти, небритые лица; морозы, и, как следствие, люди накутаны всем, что возможно на себя надеть.

На Новый 1942 год детям школьного возраста были устроены новогодние елки. В моем районе елка была в Педагогическом институте им.Покровского (ныне факультет Педагогического университета). Точно не помню содержание праздника, но помню, был концерт, на котором один из выступающих читал стихи, в которых были следующие строки: «с нами Сталин, наш отец – будет Гитлеру конец», затем был дрожжевой суп и еще что-то, а также подарок из каких-то сладостей. Подарок я бережно принес домой. Хотя нормы хлеба были несколько увеличены, смертность по-прежнему были велика. Кончились и наши скудные запасы, которые позволили нашей семье продержаться самые страшные месяцы. В самые тяжелые дни мы на четверых в сутки получали 650 грамм хлеба. Бабушка уже не в силах была ходить в пригороды с обменом вещей на какие-нибудь продукты.

Наступала весна, во дворе вместе с таянием снега поплыли и все нечистоты. Мой отчим, выйдя во двор, не в силах был удержаться, упал во все это и так лежал, пока его не подобрали бойцы МПВО. Бойцы МПВО – это самоотверженные люди, которые голодали вместе со всеми ленинградцами, помогали ослабевшим на улице, доставляли их в особые пункты, где отогревали ослабевших, давали кипяток, подбирали детей, у которых умерли родители, свозили трупы в морги и т.п. О них как-то мало упоминалось в печати, но это были героические люди! Отчима доставили в военный госпиталь, мы уже считали его умершим, как поступило от него письмо, что он постепенно восстанавливается. Следующая была бабушка, не помню как, но ее поместили также в военный госпиталь на улице Мира, где ее со временем также подняли на ноги. 

(Продолжение следует)

И.В.Ясиницкий,
профессор кафедры физической культуры и спорта

© Журнал «Санкт-Петербургский университет», 1995-2005 Дизайн и сопровождение: Сергей Ушаков