|
|
|
№ 1 (3690), 25 января 2005 года
|
 |
|
|
|
|
Два года – эпоха
в трехсотлетней истории
СПбГУ
Первое военное лето в Саратове*
Продолжение воспоминаний о военных годах. Начало в №№ 13, 14-15 за 2004 г.
Итак, Саратов и Саратовский государственный университет спасли наши научные кадры, наших студентов и науку Ленинградского государственного университета.
Немало искренних благодарных слов уже сказано в адрес саратовцев, но хочется особо отметить первую весеннюю сессию и первые летние каникулы 1942 года.
Саратов – обычный советский город со всеми признаками военного времени. Нас не бомбили, хотя порой над нами кружились военные самолеты, повисали осветительные ракеты. Несколько раз, впрочем, объявлялись «ложные тревоги»: выли сирены, стучал метроном, жуткое напоминание о блокаде Ленинграда. Волнение, однако, не унималось. Рядом был Сталинград! То и дело доносились оттуда отдаленные звуки страшных боев. Жителям окраин Саратова было отчетливо видно зарево пожаров. На рынке появилась рыба, напоенная кровью (это от воды в Волге около Сталинграда).
Появились очереди за продуктами. Саратовцы с трудом привыкали к ним, судя по суете и страху потерять свое место в длинных «хвостах». То и дело слышалось: «Вы за ком?» – «Я за нем!». Наши терпеливые ленинградцы, познавшие толк в блокадных очередях, как могли, облегчали это утомительное занятие. Некоторые сколачивали ящики из где-то добытых дощечек или фанерок. Верхняя крышка ящика открывалась. К ней приделывалась ручка, как правило, из бечевки. На таком ящике можно было посидеть в очереди, давая отдых ослабевшим, часто отекшим ногам, в него можно было загружать приобретенные продукты. Носить покупки в таких ящиках было удобнее, чем в узлах или кошелках.
Это первое лето в Саратове было ознаменовано многими событиями.
Саратовский университет, его фундаментальная библиотека, его лаборатории и кабинеты были радушно открыты для наших студентов и преподавателей.
Результаты экзаменов оказались весьма пристойными.
Первая сессия прошла благополучно, если сделать скидку на истощенность еще не вполне оправившихся от дистрофии и потрясений экзаменующихся и экзаменаторов.
Стали съезжаться студенты, оказавшиеся в эвакуации или по другим причинам в самых отдаленных уголках огромной страны. Некоторые, кому удалось в военной сумятице найти родителей, сумевших вырваться с оккупированных территорий, отправились к ним на долгожданное свидание.
Ознаменовано было это лето главным образом тем, что студентов направили в колхозы и совхозы Саратовской области. Там нужны были рабочие руки, хотя бы даже и непрофессионалов. Молодым, да еще истощенным горожанкам (редкие мальчики, освобожденные от армии, «белобилетники», как их тогда называли, использовались, как правило, в городе) сельскохозяйственная работа была непосильной. Тогдашняя студентка экономического факультета, а теперь пенсионерка, Л.Л.Эльяшова вспоминает, как они на полях под городом Энгельсом буквально надрывались над снопами, вязать которые привыкали с огромным трудом. А в результате приноровились и к делу, и к людям.
Хозяйство на полях немцев Поволжья, как известно, всегда было образцовым. Депортация немецкого населения из Энгельса уже произошла. Теперь туда поселили в основном украинцев, кажется, из Ворошиловоградской области. Договориться с ними было легче, но и организованности было меньше. Студентов часто нагружали работами, вовсе не входившими в их обязанности. К примеру, Соня Прупис (Фирсова) с заразительным весельем рассказывала, как она овладела искусством управлять упряжкой быков, и за ней надолго сохранилась кличка «цоб-цобэ!».
Об этих же работах но, по-видимому, на более отдаленном участке (километрах в 30 от Энгельса) очень живо вспоминает Т.С.Фадеева, тоже теперешняя пенсионерка. Им надлежало убирать «самосейную» пшеницу, выросшую после неубранного урожая первого военного лета. Работа была чрезвычайно трудная. Условия жизни тоже не из лучших. Особенно страдали от земляных блох. Тем не менее свежий воздух, регулярное, хотя и скудное, питание сделали свое дело.
Вернулись наши девочки окрепшие, поправившиеся, оживленные, да еще со значительным запасом круп, проса, семечек, овощей, заработанных на «трудодни».
Образные воспоминания сохранила память Ю.П.Нюкши. Она, тогдашняя студентка биологического факультета, тоже побывала на полях под городом Энгельсом. Ей запомнились еще и работы на погрузке дров, сланца и т.п. на берегу Волги. Об этих погрузках оставил интересные воспоминания и профессор С.В.Калесник.
С Энгельсом Саратов был связан давними узами. Туда по разным надобностям ездили и мы через Волгу, на пароходике с открытой палубой, своего рода маленьком пароме.
О «трудовой повинности» на колхозных полях сохранилось немало воспоминаний. А недавно, в 2004 году, в Москве в свет вышла книга воспоминаний О.Н.Мельниковской «Судьба моя – счастливица». Книга правдивая, добрая, восполняющая многие пробелы и в моих воспоминаниях.
Практиковалась этим летом еще одна форма работы: создавались бригады преподавателей и профессуры, особенно во время сенокоса. Возвращались все помолодевшие, отъевшиеся, отдохнувшие.
Большим подспорьем в решении экономических проблем ЛГУ оказалось «подсобное хозяйство» (одно из оригинальных новообразований военной поры).
Это особая тема, достойная скрупулезного исследования и описания.
Фамилии первого директора подсобного хозяйства не помню, а парторгом и, по-видимому, заместителем довольно долго являлся Виктор Михайлович Морозов, аспирант филологического факультета (впоследствии доцент Петрозаводского университета), человек честнейший, идейный коммунист, но мало что смысливший в сельском хозяйстве. Из последующих директоров (уже в Ленинграде) запомнились мне химик Н.А.Кучумова и И.Волков (кажется, географ; впоследствии он был секретарем парткома ЛГУ).
К работам в подсобном хозяйстве привлекались не только сотрудники биологического факультета, но и многие доброхоты, которые по состоянию здоровья могли держать в руках лопату и грабли, заниматься прополкой и т.п. Зачастую эти работы оформлялись как партийные и комсомольские поручения.
Таким образом, первые летние каникулы военного времени в университете отнюдь не были обычным безмятежным отдыхом.
Первый урожай с подсобного хозяйства радовал всех своим разнообразием. Особо радовались «россияне» молодой картошке. Ее начали выращивать в голодное военное время из «верхушек» (верхняя часть картофелины, дающая к весне обильные ростки). Этот способ внедрила в наше подсобное хозяйство заведующая кафедрой физиологии растений Б.Г.Поташникова. Она рассылала своих молодых сотрудниц – лаборанток и ассистенток (запомнились Т.Тамберг, А.Хабарова, С.Зеликина, Т.Фадеева, З.Силина) по области изучать и перенимать опыт передовых сельских хозяйств. Эти же девушки стали пропагандистами нового тогда способа посадки картофеля. Они убеждали колхозников принять этот метод. Т.Фадеева вспоминает, что начались такие поездки по указанию обкома партии загодя, еще зимой, на попутном транспорте, часто на возах или в кузовах редких тогда грузовых автомобилей. Она не забыла, как мерзли эти агитаторы в своей худой одежонке. Особенно неразрешимой была проблема с обувью. Все это – как страшный сон.
Весна оживила и согрела нас, эвакуированных («выковырянных», как говорили иные неблагожелательные саратовцы).
Летом радовали блокадников перепадавшие нам ягоды и фрукты из местных колхозов и совхозов.
Живой интерес вызывал неведомый нам ранее саратовский «кух». Это по виду воздушный бисквит, по вкусу – изысканный белый хлеб. По-видимому, повседневный хлеб немцев Поволжья.
То и дело подбрасывали нам саратовцы сладкие пряники.
Саратовский хлебозавод выпекал казавшиеся нам необыкновенно вкусными «кирпичи» серого хлеба, пока не произошел на заводе взрыв, как мы бы сейчас сказали, бытового газа (тогда газовое отопление только входило в обиход).
Изредка доставалось нам особое лакомство, совсем оригинальное – растаявшее мороженое. Это была густая, вязкая жидкость, очень сытная и сладкая. По непроверенным сведениям, она готовилась на тростниковом сахаре, которым во время войны снабжали СССР добросердечные американцы.
Другим подспорьем к нашему рациону была знаменитая ленд — лизовская американская тушенка, которая многим и в тылу, и на фронте помогла выжить.
Что касается помощи, то следует упомянуть хотя бы вскользь «американские подарки» в виде вещей, как правило, бывших в употреблении. Они нас, обносившихся, не имевших возможности приобрести одежду, белье, а главное – обувь, по-настоящему выручали.
Осенью собрали первый урожай со своего подсобного хозяйства.
Столовая буквально ликовала: «Свои овощи! Результат своих трудов!».
О столовой, которая размещалась в зале бывшего ресторана гостиницы «Россия», можно и нужно рассказывать много.
В ней по прикрепленным продуктовым карточкам мы получали трехразовое питание.
Профессура питалась на галерее, что простиралась вдоль всего зала, «на Олимпе», как быстро прозвали ее острословы. В нижнем зале в промежутках между завтраком, обедом и ужином, а также по вечерам проводились всевозможные заседания, совещания, встречи, доклады, концерты (большим успехом, помнится, пользовалась певица Н. Шпиллер). Вечерами обычно все стремились в зал, послушать докладчиков: Б. М.Эйхенбаума, В.М.Штейна, В.Е.Евгеньева-Максимова, А.П.Алексеева, В.В.Мавродина, С.М.Окуня, А.П.Рифтина, С.С.Кузнецова. Привлекали также слушателей лекции геологов, биологов, географов, химиков и др. Исключительным успехом пользовались лекции Г.А.Гуковского – эрудита и блистательного оратора, который, как теперь широко известно, навсегда исчез в 1949 году в сталинских лагерях. Когда открыли лекторий университета для широкой публики в другом здании, все эти слушания были перенесены туда. Главным вдохновителем, организатором и директором лектория была Е.М.Косачевская.
Самыми важными и посещаемыми собраниями в столовой были политические лекции, сообщения о ходе военных действий. Лекторами и докладчиками на эту тему были, как правило, члены райкома, горкома, обкома, политруки, наезжавшие порой с фронтов войны, а иногда из Москвы – «обозреватели текущих событий». Воистину сенсационными были выступления редко появлявшегося у нас знаменитого академика В.Е.Тарле.
Надо ли говорить, что война была в центре внимания всего коллектива. За сводками с фронтов следили с раннего утра. Радио было не во всех комнатах, поэтому политинформаторы старательно сообщали каждодневные сводки по комнатам, группам, кафедрам и т.п. В столовой, особенно за завтраком, новости с фронтов были самой актуальной, самой животрепещущей темой.
Перед входом в столовую в коротком коридорчике, своего рода холле, соединявшем ее с лестничной площадкой второго этажа, висел репродуктор, который, по-видимому, никогда не отключался. Услышав голос Левитана, замирал каждый проходящий. В этом же коридорчике на стене висела большая географическая карта СССР, на которой каждый день отмечалось изменение линий фронтов. Любая неудача наших войск отражалась на лицах и поведении каждого, а удачи, связанные с наступлениями Красной Армии, вызывали восторг, оживленное обсуждение и неизменные «коррективы» некоторых самодеятельных «стратегов». Кто следил за сводками с фронтов и каждодневно делал отметки на карте, я не знала. Вероятнее всего, это был В.И.Легкий, член парткома, а потом и его секретарь.
Там же висела стенгазета, пользовавшаяся большой популярностью у обитателей «России». Бессменным главным редактором ее был Я.С.Розенфельд. Заядлыми журналистами считались С.Зак и А.Левинтон, который в 1949 году был репрессирован и реабилитирован в 1956 году, как очень многие, «ввиду отсутствия состава преступления».
В этот коридорчик, кажется, выходила дверь одной только комнаты, где жил «второе лицо» университета – главбух М.Б.Эпштейн с женой и сыном Евгением – студентом исторического факультета.
Лето все-таки располагало к отдыху. Некоторые наши географы с весны устремлялись в степь, которую не каждому доводилось прежде видеть в цветении.
Обитатели «России» среднего возраста после дневных трудов и забот вечерами отправлялись на прогулки, кто в город, а кто к Волге (берег которой был неухоженный, набережной не было). Многие любили отдыхать в ближнем городском парке «Липки», так образно описанном К.Фединым в романе «Первые радости».
Те, что постарше, располагались обычно вечерами на крылечке у входа в здание со стороны улицы Горького, благо у невысокого крыльца этого было по сторонам две тумбы, которые могли служить и ограждением ступенек, и удобным местом для сидения. На них плотно и усаживались завсегдатаи.
Там постоянно царили гомон, шутки, смех, обменивались новостями, воспоминаниями, планами. Каждого проходящего, как правило, задевали, останавливали, расспрашивали, «обсуждали» и т.п. Частенько приходилось собираться с духом, прежде чем пройти через это «чистилище», метко названное кем-то из острословов «брехаловкой». Здесь часто сиживали профессора В.В.Мавродин («один мавр»), С.С.Кузнецов, Я.С.Розенфельд, В.Е.Евгеньев-Максимов. Иногда это общество оживляли своим присутствием чета Эйхенбаум, А.С.Броун, А.П.Рифтин, О.Н.Радкевич, М.И.Юраго и др. Одной из посетительниц «брехаловки» бывала первая жена ректора А.В.Судакова, работавшая тогда секретарем химического факультета ЛГУ. Я однажды слышала из ее уст, по-видимому, как реакцию на очередную остроту: «У нашего рэктора золотое сэрдце».
Названный вход в «Россию» – «брехаловка» – был открыт не сразу. Поначалу мы ходили через парадный подъезд со стороны улицы Кирова, 18. По слухам, его закрыли по распоряжению коменданта, это было способом защиты от беспризорников. Известно, что на втором году войны осиротевших, бездомных детей появилось великое множество по всей стране. Почему-то их звали «архаровцы». Они, голодные, раздетые, грязные, неуправляемые, проникали всюду, где можно было согреться и поживиться. То было великое горе, порожденное войной. К чести Советского Союза, с этой бедой в конце концов справились.
Итак, первые военные летние каникулы протекали своеобразно. Накопилось много дел. Одним из них были перевыборы комитета ЛКСМ ЛГУ. Наш состав, наконец, освободился от этой хлопотной работы, поглощавшей массу времени и душевных сил. Дата перевыборного собрания не запомнилась, но помню, что в новый состав вошли Женя Миллер, Мила Эльяшова, Евгений Эпштейн, Леля Ленсу и Коля Фирсов. Секретарем комитета ЛКСМ ЛГУ избрали Лялю Фишман. Одновременно председателем профкома была избрана Соня Прупис, ее заместителем – Аля Фролова.
Освобождение от работы в комитете комсомола очень разгрузило меня. Наконец появился некоторый запас времени для других дел.
В какой-то степени это лето оказалось передышкой и в шефской работе. Многие раненые из госпиталей разъехались, одних забрали родные, других удалось пристроить к какой-то работе или учебе.
Чудесное лето этого благодатного края влекло к отдыху, но, как ни странно, именно этим летом 1942 года я вернулась к мысли о диссертации. Окружающие меня старшие товарищи опасались нервного срыва. Предупреждали, что перегрузки не пройдут бесследно, настаивали на отдыхе, но я чувствовала в себе силы и рвалась к научной работе.
К счастью, оказалось, что нашу перенаселенную комнату №36, где работать было практически невозможно, понадобилось освободить. Нас с сестрой и доцента биологического факультета Ольгу Алексеевну Муравьеву с пожилой тетушкой поместили в тихую комнату в так называемом «подвеске», то есть в забавной пристройке к зданию гостиницы со двора на уровне второго этажа. Это незнакомое нам архитектурное изобретение, по-видимому, предназначалось прежде для младшего обслуживающего персонала гостиницы.
К нашей новой комнате примыкала крохотная четырехметровая комнатенка, где едва помещались железная кровать, стол и два стула. Но зато были дверь и окно на юго-восток. Летом там царила жара, растения на подоконнике сгорали так, что листья походили на хрустящую фольгу. Этот закуток и стал моим творческим гнездом.
К «подвеску» со двора вела узкая наружная металлическая лестница, колыхавшаяся при каждом шаге, передвигаться по которой было страшно. На зиму этот вход закрывался. Тогда выходить на улицу приходилось через все здание гостиницы соединявшимся с нашим «подвеском» коридором с дощатым полом и такой же деревянной лестницей в один марш.
Скоро мы привыкли к новому обиталищу. Было тихо и зимой довольно тепло, благо в нашей комнате была дровяная печь. Рядом с нами жили проф. В.В.Мавродин с женой и тещей («маманей») и А.Г.Топорова с мужем. По другую сторону соседями нашими были А.И.Сагацкая и Г.И.Воронова с матерью и маленькой дочкой Неллей.
Новая наша обитель стала тихим убежищем, где можно было работать.
Допускаю, что эти воспоминания далеко не всем интересны. Скорее всего, давно уже лежат (а может, и опубликованы) мемуары об этих зловещих годах, написанные другими сотрудниками ЛГУ – участниками тех памятных событий. Но ведь все воспоминания в конечном итоге уникальны. Возможно, и моя лепта поможет будущим исследователям восстановить по крохам бесценную историю тех далеких событий. Во всяком случае, едва ли стоит останавливать нахлынувшие воспоминания, по меткому выражению О.Мандельштама, «клавиатуру памяти».
Итак, я принялась за диссертацию, вновь и вновь пережила муки творчества и жажду свершения труда.
Мой руководитель академик Лев Семенович Берг жил тогда с группой эвакуированных из Москвы и Ленинграда академиков в поселке Боровом, что в Кокчетавской области Казахстана. С ним велась только редкая переписка. Так что, можно сказать, я варилась в собственном соку.
Мои проблемы со зрением вынуждали меня постоянно заботиться о чтицах и технических помощниках. Этот вопрос оказался непростым. В нашем коллективе были подходящие люди – многие сотрудники ЛГУ привезли с собой пожилых родителей, родственников, даже соседей. Их принято было называть иждивенцами. Обычно такие семьи расселяли по две-три в одной комнате. Естественно, было тесно, тоскливо и скучно. Некоторые из пожилых «иждивенок» предлагали мне свои услуги, но дело не ладилось. У многих еще не прошел стресс блокадного Ленинграда, вероятно, сказывались и последствия дистрофии.
Прошло некоторое время, и С.М.Зеликина, с которой мы уже сблизились и по комсомольской работе, и душевно, обнаружила в Саратове Наталью Владимировну Декапольскую, жену В.А.Ковшарова – друзей своего старшего брата Евсея Мироновича, выдающегося преподавателя философского и исторического факультетов ЛГУ (17 октября 1942 г. он погиб в бою под Пулковом).
Вадим Ковшаров был на фронте на передовой, а Наташу со свекровью и четырехлетним сыном война застала во время отпуска на Кавказе. Нашествие немцев заставило их срочно эвакуироваться. В поезде маленький Миша («Мишук», как они его называли) заболел корью, осложненной туберкулезным менингитом. В Саратове их сняли с поезда. Наташу со свекровью, как многих тогда бездомных, подселили в комнату к местной жительнице, врачу-стоматологу. Ребенка поместили в больницу, но справиться с тяжким недугом не удалось. Наташа забрала умирающего мальчика, положила в гробик, купленный на последние деньги, и принесла в свой угол. Теперь ей только и оставалось ждать конца.
Хозяйка комнаты, муж и сын которой были на фронте, трепетно отнеслась к происходившей на ее глазах трагедии.
Мы узнали об этом из писем Вадима к Сарре, бросились на помощь, но только и могли помочь тем, что отвезли маленького Мишу на кладбище.
Горе наше было так велико, а жизненный опыт так мал, что никто из нас не запомнил место могилки, и она навсегда была утеряна.
Наташу мы, как могли, согревали. Свекровь ее, Татьяна Вадимовна, доктор психологических наук, ученица К.-Г. Юнга и соратник академика Л.А.Орбели, разумеется, не смогла бы прожить на свою иждивенческую карточку. Но ей по возможности помогала хозяйка комнаты, равно как и коллеги, случайно оказавшиеся тоже в Саратове.
Наташу же благодаря доброте ректора Вознесенского удалось оформить каким-то подсобным сотрудником университета и прикрепить ее продуктовую карточку служащего к нашей столовой.
Прошло много, много лет, и я узнала, что Наташа считала и всем рассказывала, что именно эта столовая и наша с ней работа спасли ее от голодной смерти и трагической гибели.
Многие из нас обязаны жизнью этой столовой.
Когда через открытые окна доносились в нашу комнату детские голоса, Наташа захлебывалась от рыданий, и я делала все возможное, чтобы отвлечь ее. Успокаивала только работа, к которой она уже прониклась всей душой.
С Наташей, историком по образованию, мы легко нашли общий язык, и работа над диссертацией быстро подвигалась. Наташа стала моим надежным и преданным помощником, а затем и верным другом на всю жизнь.
Это была емкая, чуткая и добрая душа. Я должна рассказать об этом, храня глубокую благодарность памяти незабвенного друга.
В конце 1942 года Вадиму удалось вызвать ее на фронт в свою часть в качестве вольнонаемной машинистки. Я, хотя и трудно было расставаться, всячески помогала Наташе осваивать пишущую машинку. Один из курьезов войны: когда она прибыла на фронт, Вадима откомандировали в другую часть.
Мы с Наташей писали друг другу почти каждый день.
Оба они с Вадимом вернулись с войны относительно благополучными, не считая ранений. Впоследствии я бывала и подолгу живала в этом теплом доме во время своих довольно частых научных командировок из Ленинграда в Москву.
Всеобщей радостью стало рождение у них в 1947 г. Аленушки, которая теперь уже бабушка. Вадим, как и Наташа, был человеком исключительной души, культурный, просвещенный, редкий образец мужа, отца и друга. В советское время он занимал в правительстве ответственные посты, был, как тогда говорили, «номенклатурной единицей» ЦК партии, служил главным редактором разных журналов и т.п. Он умер после Наташи, на 96 году жизни. Последнее, что я слышала от него по телефону: «Ты очень много значишь для нашей семьи».
А для меня эта семья – целая эпоха.
Я позволила себе сделать такое пространное отступление, потому что работа с Наташей приносила мне настоящую радость творчества, а дружба с ней и Вадимом стала украшением моей жизни. 
Р.Л.Золотницкая
|
