|
|
|
№ 1 (3690), 25 января 2005 года
|
 |
|
|
|
|
На всю оставшуюся жизнь
Будни блокады
Осенью 1941г. я была студенткой биофака ЛГУ и работала в госпитале на Суворовском проспекте. Жила, точнее ночевала, в аудитории кафедры генетики растений в Главном здании университета, так как общежитие на 5-й линии, где я жила, было разрушено при бомбежке. В начале декабря комитет комсомола ЛГУ предложил мне перейти работать медсестрой в стационар для больных дистрофией. Стационар создавался Василеостровским райздравотделом в помещениях биофака ЛГУ. «В стационаре некому работать, а ты живешь рядом, только подняться с первого этажа на второй, – уговаривали меня». Я согласилась.
|
 |
Т.С.Фадеева в годы блокады. |
|
На следующий день мы, несколько студентов и сотрудников биофака и истфака, поднимали на второй этаж по третьей лестнице Главного здания кровати, постельные принадлежности и прочее оборудование в комнаты деканата и кафедры дарвинизма. Оборудовали палаты, аптечную комнату. В штате стационара были: врач, старшая медсестра, медсестра и две санитарки, а истопник Тараканов работал без зарплаты за тарелку супа. При стационаре была своя кухня с поваром и другим персоналом.
Вскоре в стационар поступили первые больные, вначале их было 50 человек, позже около 100. Среди поступивших были и сотрудники, и студенты университета. Больные тяжелые, требовали внимания и ухода, необходимо было постоянно находиться в палатах кому-либо из персонала. Старшая медсестра приезжала утром на 3-4 часа, врач бывала один раз в неделю. Я, медсестра, и кто-либо из санитарок вынуждены были круглые сутки не уходить из палат. Первые дни работы я все ждала, когда же появятся сменные сестры. Но никто не приходил. Оказалось, что одна из сестер, оформленных в штат, лежит в последней, более благополучной, палате стационара. Старшая сестра пояснила: она слаба, работать не может. Мы оставались со старшей сестрой «трудоспособным персоналом». Хорошо что постоянно помогали санитарки, особенно общественницы-санитарки Е.Н.Богданова и Ф.Додзина.
А работы было много, тяжело было и физически, и морально. Не работали водопровод, канализация, пилили и кололи дрова и топили печи Тараканов и санитарки. Освещение было одно – коптилки-моргасики. В декабре и январе темнело рано, а по темному длинному университетскому коридору нередко пробирались, чаще ползли к стационару те, кто надеялся найти в нем спасение, помощь. Но что мы могли сделать...
В январе 1942 г. я была уже так слаба, что еле передвигала ноги. Спать удавалось редко, ночи всегда были тревожными. Однажды после тяжелой ночи утром, когда пришла старшая сестра, я ей сказала, что больше не выдержу... И выполнив утренние процедуры, накормив больных, ушла на первый этаж, упала на постель, заснула. Не прошло и двух часов, пришла старшая сестра, разбудила, молит: «Иди к больным, работать некому» Пошла.
В первой палате лежал тяжело больной студент Саша Чуб (инвалид без ног). В этот день ему было совсем плохо, лекарства, конечно, не помогали. Саша умер. Выхожу из палаты с тяжелым чувством. И в блокаду каждую смерть переживали тяжело. В коридоре старшая медсестра оживленно разговаривает с молодой круглолицей женщиной, женщина в морской шинели, ушанке, валенках. Из разговора я понимаю, что она – третья медсестра, оформленная в штат стационара. На работе она ни разу не была, приехала только за пайком. Она быстро уходит, а сестра начинает оправдываться: «Она не может приходить на работу: у нее маленький ребенок, а муж погиб». А я ничего и не говорю, на разговоры нет сил, нет времени. Прошу санитарку, истопника, и выносим из палаты Сашу. Вспоминаю, что же делать дальше? Вспомнила: теперь кормить обедом больных, а далее все по расписанию и все без остановки.
Случилось так, что через много лет после блокады я встретила эту круглолицую женщину-маму, которая спасала маленького сына в блокаду. Сына она сохранила, он стал ученым. Мама сказала мне: «Я горжусь сыном. Это выросло хорошее поколение». Теперь мамы уже нет, а сын успешно работает. Заботы мамы в блокаду были не напрасны.
Редко заходила я в маленькую палату для мужчин (5 или 6 человек), все лежачие, но никаких дополнительных просьб у них нет. Вопрос у них один: что я слышала по радио? У них есть репродуктор, они все слушают, обсуждают, но допускают, что могут что-либо пропустить. Я думаю: эти внешне спокойные лежачие оптимисты выживут. Выжили. Умер только Колпаков. Для меня это было неожиданностью. Он был наиболее деятельным (лежачим). Говорил обо всем, кроме голода и дистрофии, поддерживал этот климат в палате. К нему часто приходила женщина небольшого роста и, как и все в блокаду, неопределенного возраста. Приносила ему баночки с киселем или питьем, лекарства. Он принимал эти лекарства, очевидно, прописанные до блокады.
В январе в стационаре лежала профессор Ольга Николаевна Радкевич. Ольга Николаевна ботаник, специалист по анатомии растений, в блокадную осень занималась со студентами, читала лекции, вела большой практикум. Я была среди немногочисленных слушателей. В январе Ольга Николаевна была уже очень слаба, и в стационаре почти все время лежала. Когда у меня были свободные минуты, я приходила к ней, и мы беседовали. Мы говорили о ботанике, проблемах анатомии растений и, конечно, о положении на фронте. В эти минуты Ольга Николаевна, профессор Ленинградского университета, красивая изящная женщина, с ярким глубоко проникающим взглядом, утонченными манерами, раскрывалась передо мною не только как увлеченный ученый, но и как гражданин – активный последовательный патриот. В блокаду она, как могла, поддерживала сотрудников кафедры ботаники, организовывала кафедральную жизнь. (Жила она на кафедре ботаники.) В войну осенью 1941 г. она вступила в партию ВКП/б, она считала необходимым в трудные для страны дни всем объединяться, действовать организованно, работать для Победы. Она и мне рекомендовала вступить в партию.
Забегая вперед, скажу, что, окончив биофак ЛГУ по кафедре генетики растений, в аспирантуру я поступила к профессору О.Н.Радкевич, на кафедру ботаники. Я очень благодарна Ольге Николаевне за все, она меня ввела в мир науки, многому научила, во многом помогла разобраться.
Дни блокады памятны мне во многих деталях, памятен мне образ блокадного скорбного и величественного города Ленинграда. Помню я и тех, с кем жила и работала в блокаду. Многие из них стали моими близкими друзьями «на всю оставшуюся жизнь». Многие из них раскрылись своими глубинно запрятанными в мирное время сторонами души. Общение было трогательно доверительным, не редкостью была взаимопомощь.
Блокада Ленинграда – великая трагедия войны. Не следует забывать, что эти дни для большинства жителей города были заполнены тяжелым непосильным трудом. Но этот труд был необходим для жизни города, достижения Победы, для послевоенной жизни страны.
Светлая комната
в темные
дни блокады
Осенью 1941 г. в дни блокады Ленинграда очень угнетала нас, кроме всех невзгод и опасностей, темнота. Дни короткие, а погода с конца сентября до середины ноября чаще была пасмурной. На улицах никакого освещения, окна домов плотно занавешены, комнаты освещались чаще всего коптилками-моргасиками, от них света мало. Получалось так, что было темно круглые сутки. Но в университете и в это время продолжались занятия. Занятия проходили по расписанию, хотя и при малом числе студентов. Деканат биофака решил сделать на факультете хоть одну комнату для занятий светлой и теплой. В качестве такой комнаты выбрали аудиторию 161.
В Главном здании университета тогда было печное отопление. В 161-й аудитории высилась огромная печь-стояк. Чтобы его прогреть, дров нужно было много. В той части здания, где был биофак, с конца ноября электроэнергии уже не было. Чтобы «оживить» аудиторию, ее нужно было не только отапливать, но и как-то освещать. Исполнителем всех деяний по осуществлению освещения и обогрева аудитории декан назначил ст. лаборанта кафедры генетики растений. Т.Г.Тамберг, окончившую университет осенью 1941 г. И вот Тамара, получив указания, где брать дрова, и обогатившись в хозотделе университета 20-линейной керосиновой лампой, приступила к делу.
Я не знаю, когда выходила Тамара утром из дома (от Новокаменного моста через Обводный канал на Лиговке) и сколько времени шла по темным заснеженным улицам (а с декабря по глубоким сугробам) до университета, но приходила она раньше тех, кто посещал аудиторию 161. Когда появлялись студенты и преподаватели, в стояке трещали дрова, огонь из печки освещал комнату. Появляющиеся посетители нежно обнимали со всех сторон начинающий согреваться стояк. Керосиновую лампу зажигали только тогда, когда была насущная необходимость: керосин берегли. В 161 аудитории читали лекции доцент П.В.Терентьев, профессор Д.Н.Кашкаров, профессор О.Н.Радкевич и другие. Студенты сюда приходили слушать лекции, здесь занимались как в читалке, здесь же коротали свободные часы сотрудники и студенты и отогревались замерзшие в других комнатах и лабораториях биофака.
В 161-й аудитории было теплее и светлее, чем в других помещениях факультета.
Помню эту картину как сейчас, очевидно, заходила я к Тамаре каждый день, так как работала в стационаре для больных дистрофией, который располагался в соседних аудиториях биофака (комнатах кафедры дарвинизма и деканата). В наших помещениях мы также топили, и у нас было тепло, но обстановка не располагала к занятиям наукой или отдыху. Светлая и теплая комната очень нужна была на факультете в холодную темную и голодную блокаду. Спасибо тем, кто это обеспечивал.
О блокаде и о Зине
Начало декабря 1941 года, Ленинград. Город блокирован немецкими фашистами. А мы, студентки биофака З.Силина и Т.Фадеева, сдаем терапию на курсах медсестер. Готовимся с Зиной Силиной в доме Половниковых – ее родственников. Зина летом с родителями эвакуировалась из Красного Cела и теперь живет здесь, у Половниковых, в их двухэтажном деревянном доме на Английском проспекте (ныне ул. А.Пархоменко). Дом старый, деревянный, давно обжит большой семьей профессора Половникова. Я смутно помню только одну Елизавету Андреевну – жену профессора, выглядит она как всякая блокадная старуха, а лет ей менее шестидесяти. Я помню все очень смутно, так как в блокаду везде было темно…
Мы сидим на большой постели, сооруженной за шкафом, в комнате, заставленной множеством вещей, но какие они — не помню, не вижу – темно. Мы пытаемся читать учебник при свете мерцающего “моргасика”. Читать трудно, поэтому больше вспоминаем, чем читаем.
В комнате рядом на столе в гробу лежит отец Зины. Он уже не выдержал блокадных условий, потерял силы, угас…
Зина за вчерашний хлебный паёк достала гроб, как ей это удалось, знает только она. А завтра она потащит гроб на детских саночках на Шуваловское кладбище. По дороге будет отдыхать – лежать на гробе отца. Но до кладбища доберется, и снова за пайку хлеба и еще что-то похоронит отца в отдельную могилу. Будет ухаживать за могилой (куда позже похоронит и мать) до своих последних дней.
Но сегодня мы учим терапию. Холодно, кутаемся, очевидно, в одеяло, вертимся и охаем. И вдруг со шкафа на нас падает пакетик, маленький, залежалый. Зина его раскрывает, и, о Боже, что это? В нем изюм! Как сохранились эти дары солнца и земли с тех безвозвратно ушедших счастливых дней? Кто положил их туда на шкаф, и кто их сбросил нам? Зина запихивает изюминки мне в рот…. 
Т.С.Фадеева
|
