|
|
|
№ 24-25 (3683-84), 20 октября 2004 года
|
 |
|
|
|
|
Этюды из жизни.
Годы войны
Первая тревога
Как ни странно, война для нас, студенток одной из комнат университетского общежития, началась много позже, чем для всех.
Причина – в лучезарной погоде накануне, соблазнившей нас готовиться к экзаменам на свежем воздухе – в Летнем саду.
Мы уселись у центральной клумбы, вынули толстые учебники истории СССР, но почему-то смотрели мы не в книги, а на освещенные солнцем липы, статуи, цветы. От истории нас отвлекали новые собеседники, мечты о скорых каникулах, рассуждения о вольной студенческой жизни, испорченной, правда, сессией в лучшее время белых ночей.
И случилось так, что учебники захлопнулись, и мы оказались в кино, а вечером бродили по набережным Невы, утешая себя, что пропустить чудо белых ночей – преступление.
Зато на следующий день, искупая свои вчерашние грехи, мы рано встали, выключили радио, закрыли на ключ дверь комнаты – никому не открывать, положили на стол кулек леденцов – для лучшей мозговой деятельности и открыли учебники.
Лишь вечером, наконец, на очередной стук открыли дверь соседке. «Вы занимаетесь? – удивилась она. – Ничего не знаете? Война».
Все сразу изменилось. Я тут же поехала к единственной моей ленинградской родне – бабушке и тете.
Еще совсем недавно в нашем городе в квартире на Таврической улице жила наша семья, мы ходили в гости к другим своим родственникам. Ветер времени, особенно 37-го года, одних развеял по стране, других – унес из жизни.
Давно умерла бабушка Агапия Афанасьевна, родившая маму и девять других детей, а ее старшая сестра Васса Афанасьевна, бабушка Сюта, здравствовала, проживая на Надеждинской улице в большой коммунальной квартире. Она всю жизнь проработала на галошенной фабрике «Треугольник» и заработала маленькую пенсию и 7-метровую комнатку, где ютилась с племянницей, нашей тетей Леной. Здесь меня всегда любовно принимали, угощали и умудрялись соорудить мне ложе для ночлега.
Разумеется, в тот вечер говорили о войне, о том, что тетя Лена, когда-то работавшая медсестрой, пойдет на фронт. Я помалкивала, что собираюсь идти туда же. Среди ночи меня будят: «Вставай, тревога…». И слышится душераздирающий вой сирены. Спросонок, одеваясь, я судорожно вспоминаю, какая же это тревога – воздушная или химическая? В школе мы изучали это, даже бывали учебные тревоги… Вспоминаю, что преподаватель говорил о каких-то новых отравляющих веществах, способных в короткий срок отравить жителей большого города… Я все это знаю… Да, сирена – это знак химической тревоги. Кажется… И руки мои начинают подрагивать.
Мы, как и соседи, выносим стулья и садимся в коридоре. Вероятно, для большей безопасности. Лица тревожные, у полной соседки слезы на глазах. Что-то будет?
Меня от волнения начинает поташнивать. Видимо, надо прощаться с жизнью… Чтобы заглушить страх, я тихонько напеваю.
– Тихо, – обрывает меня толстуха, – немецкий летчик может услышать.
Мужчина ей возражает. Но я все же замолкаю.
Не слышно никакой стрельбы. Никаких взрывов. Как же распыляются ОВ? – мучительно думаю я. И какие они бывают? Иприт… Еще какие? Как же так, ведь мы все изучали… Забыла. А может быть, это первые признаки действия… Я смотрю на соседей, но ничего подозрительного на их лицах не вижу. Правда, у толстухи дергается нога. Но это от страха.
И тут вдруг по радио раздается бодрый, даже какой-то веселый звук. И голос: «Отбой воздушной тревоги! Отбой воздушной тревоги! Отбой воздушной тревоги!»
Так это была воздушная тревога! – радуюсь я. И тут же вспоминаю, что при химической должен раздаваться удар о рельсу… Перепутала… Какой позор…
В эту первую воздушную тревогу первой военной ночи ни одна бомба не упала на Ленинград. И так продолжалось долго. Москву уже бомбили, а нас нет… До 8 сентября 41-го года… Сколько их было потом… тревог и бомбежек – не счесть. И артобстрелов… Но потом мы к ним привыкли и воспринимали спокойнее.
Первая же безопасная тревога оказалась для меня самой страшной. И курьезной.
А на следующий день с утра мы помчались к комсомольскому руководству с требованием дать нам работу для помощи фронту. Нас послали рыть траншеи… в Летнем саду. И мы должны были копать, портить те клумбы, которыми еще позавчера любовались. Но, по всей вероятности, в вырытые нами траншеи потом закапывали статуи, сохраняли их от войны.
На чердаке Двенадцати коллегий
В октябре 1941 года мы, студентки второго курса истфака Ленинградского университета, Лариса Белан, Фаня Загускина, Лера Кузнецова и я стали членами местной противопожарной обороны.
Наш пост находился на чердаке Главного здания университета – мы оберегали от пожара построенное еще при Петре знаменитое здание Двенадцати коллегий.
По сигналу – отвратительному вою воздушной тревоги – мы стремглав спускались с третьего этажа Физического института, где проводили сутки своего дежурства, пересекали узкий двор и взбегали на чердак, рассредоточившись по своим местам. По несколько раз в ночь мы бежали на свой пост, простаивая там нередко часами.
На чердаке были заготовлены бочки с водой, ящики с песком, щипцы, рукавицы – все нужное для тушения пожара при попадании зажигательных бомб. Песок с началом войны в Ленинград завозился эшелонами, я сама по 10 часов в день – по закону военного времени, – не разгибаясь, выгружала его с платформ. Происходило это на Черной речке, куда я шла мимо печального памятника – места дуэли Пушкина.
Зажигательных бомб сбрасывали немцы много и вначале они пугали – пробивали железную крышу и с жужжанием разбрызгивали искры, как мощные бенгальские огни. Однако вскоре мы научились их быстро выбрасывать в окна во двор или засыпать песком. Особенно ловко это делала Лариса, на пост которой их приходилось больше всего.
Совсем рядом, с кораблей на Неве оглушительно стреляли зенитки, их осколки могли пробить крышу над нами, и потому при их особо интенсивной стрельбе мы становились под кирпичные своды чердака, прижавшись друг к другу, склонив головы под защиту сводов. То же мы делали при самом страшном – визгливом, скрежещущем падении фугасных бомб и последующих их взрывах. Мы замирали – в нас или мимо – ожидание разрыва и облегченный вздох – пронесло. По звуку и силе колебания здания – а оно явно колебалось – мы научились различать мощность фугасной бомбы, дальше или ближе она упала. Радовались, если казалось – в Неву, ужасались – не в Зимний ли или Петропавловский собор.
Как-то нас из трамвая во время тревоги загнали в траншею у самого Зимнего дворца, где стоя на одной ноге, было тесно, я провела часа два. И поняла, что, когда ты в земле, падение фугаски не так страшно, как с высоты, но отвратительно ощущение вхождения бомбы в землю, которая при этом вибрирует совсем рядом с тобой. После же выхода на воздух многим, и мне в том числе, делалось плохо – от недостатка воздуха.
Самым тревожным оказалось наше дежурство в ночь на 7 ноября 41-го года. С вечера и всю ночь мы только и бегали туда – обратно, вверх – вниз, вверх – вниз. На бегу под вытье сигналов тревоги и скрежет падающих бомб слышали отрывки доклада Сталина о 24 годовщине Октября. Бомбы, видимо, мощные, падали настолько часто, что здание университета покачивалось, мне казалось, я стою на качелях.
Мы устали сжиматься от страха, потом даже тело побаливало. Говорили: «Если переживем эту ночь, будем жить до ста лет». Только бы пережить!» Утром радостно вздохнули – пережили!
Я насчитала в ту ночь семь длинных тревог, а потом узнала, прочла в книге «Блокада день за днем», что немцы в ту ночь сбросили на Ленинград более ста фугасных бомб. Они собирались устроить еще более страшный массированный налет, но полностью их планы сорвали наши летчики.
При всех трудностях наших дежурств мы всегда ощущали, что под нами находится наш университет, его известное здание, наш бесконечно длинный коридор, которым мы ходили в библиотеку, Актовый зал, и мы их оберегаем. А если суждено погибнуть, то вместе. Но погибать нам никак не хотелось.
В особенно праздничном настроении отметили мы праздник Октября. Днем пошли в БДТ на спектакль Театра комедии «Давным-давно» о Надежде Дуровой, которую играла стройненькая Елена Юнгер. А вечером устроили пир, даже пили вино, выданное к празднику, пели и танцевали, разумеется, друг с другом.
Мы были театралками
В письме сестре 18 сентября 1941 года я писала: «Знаешь, Марусенька, за это время мне, конечно, пришлось много пережить, но не в значении «перестрадать», а многое узнать, передумать, перечувствовать. Я боюсь лишь прихода немцев, но я уверена, что они не будут в Ленинграде.
Вот за что мне немножко стыдно, так это за то, что мы довольно часто ходим в кино и театры. 14-го я была на концерте в Филармонии, а вчера в Театре комедии. Но вскоре я прекращу это безобразие».
Не помню, что я слушала в Филармонии, но хорошо помню, что сидела я в последней ложе слева у колонны и во время тревоги, когда оркестр продолжал играть, я подумала: «Что может быть лучше, чем умереть в Филармонии, под музыку. Нет, жаль такое чудесное здание».
В Театре комедии мы с девочками смотрели «Опасный поворот» с Тениным и Сухаревской. Во время спектакля была тревога, и в этом театре зрителей препровождали в бомбоубежище, а потом артисты так спешили закончить пьесу, что я удивлялась, как Тенин способен на подобную скороговорку. Театр был полон.
Позднее смотрели мы «Бесприданницу» в театре Радлова, который помещался в «Пассаже». В сцене, когда Лариса, которую играла красавица (Ирина или Елена) Якобсон, вздрагивает от пушечного выстрела с корабля Паратова, я этот выстрел приняла за привычный артобстрел Ленинграда.
Трагична судьба этого театра – их, как и многие учреждения, вывезли из блокированного города на Северный Кавказ, где им довелось еще изведать и оккупацию, гибель некоторых артистов, а затем и наши лагеря. За то, что при немцах играли «Бесприданницу».
Университет тоже должен был эвакуироваться туда, да Вознесенский добился для нас Саратова. «Мы едем не отдыхать, а учиться, работать», – заверял он.
Я не выдержала своего обещания сестре прекратить походы в театры. Мы, девочки нашей комнаты, были театралками, но помимо того позволяли себе эту радость, допуская мысль: а не последний ли это театр в нашей жизни?
Последним моим блокадным театром была «Травиата». Посещением любимой оперы я решила отпраздновать свое 20-летие, и на день раньше его, 23 ноября 41 года пошла в филиал Мариинского театра, находившегося тогда в здании нынешнего Мюзик-холла. Билеты взяла заранее в очереди и народу в зале оказалось полно, много военных. Все сидели в пальто, некоторые в валенках, платках, поскольку стояли уже сильные морозы и в зале царил холод.
Открылся занавес, зазвучала любимая музыка, арии, слышанные мной в юности, когда рядом сидел папа, сестра, в той мирной, счастливой жизни… Я наслаждалась музыкой и светлыми воспоминаниями и не сразу обратила внимание, что на яркой сцене Виолетта-Горская поет в бальном открытом платье. Так же одеты и другие артисты. А зал-то холоднющий, мы все в пальто. Как они выдерживают?
Несколько портил впечатление артобстрел Петроградской стороны, которая обычно подвергалась редким, но сильным, громким залпам. Нет, они не смогли совсем испортить впечатления от прекрасной музыки, яркого зрелища. Тем более что я умудрилась сохранить свои 125 граммов хлеба и понемножечку ела его.
Кажется, этот спектакль Мариинского театра в блокадном Ленинграде был последним. А я до сих пор не могу понять, как певцы, всегда берегущие свое горло, голос от холода, могли так прекрасно петь, исполнять оперу чуть ли не на морозе. И ведь они, как и все мы, тоже были голодными.
Убеждена, что эта блокадная «Травиата», принесшая радость стольким людям, – истинный подвиг певцов и музыкантов. И всю свою долгую жизнь я не перестаю удивляться и восхищаться ими. 
Людмила Эльяшова,
выпускница экономического факультета
|
