№ 22-23 (3681-82), 14 октября 2004 года
главная | оглавление | <... | ...>

Три века перемен

Формирование научной традиции
на историческом факультете

Мы живем в эпоху, когда стираются границы на политических, экономических и образовательных картах мира, а национальные традиции воспринимаются как анахронизмы в становящемся все более однородным мире. Времена не выбирают. Хотим мы того или нет, мы также интегрируемся в этот мир, встраиваемся в европейское образовательное сообщество. Как сделать этот процесс по возможности гармоничным, не растерять того, что было накоплено до нас? О непростом формировании научных исторических школ и о том, чего терять никак бы не хотелось, размышляет заведующий одной из самых традиционных кафедр исторического факультета, истории Древней Греции и Рима Э.Д.Фролов.

Э.Д.Фролов, заведующий кафедрой истории Древней Греции и Рима.

– Исторический факультет относится к числу старейших подразделений университета. Небезынтересно поэтому приглядеться к опыту формирования местной научной традиции и научных школ. Этот опыт, как мы увидим, может послужить хорошим уроком для всех нас, размышляющих о судьбах отечественной науки. На этом примере мы понимаем, как непросто, как долго, с каким трудом формируется любая научная традиция, любая школа. Разрушить такую традицию можно достаточно просто: волевыми усилиями сверху или неблагоприятно сложившейся обстановкой, – а вот создавать всегда бывает очень трудно.

От Петра до Павла: в ожидании науки истории

– Начинать разговор о формировании традиций приходится издалека. Дело в том, что научные школы не складываются мгновенно. Конечно, бывают ключевые фигуры, которые считаются основоположниками того или иного направления. Но при ближайшем рассмотрении оказывается, что определенные усилия прилагались уже до родоначальников, и именно эти шаги постепенно подготавливали явление самих отцов-основателей. Таким предварением к формированию настоящей преемственной научной исторической школы в нашем университете был XVIII век. В самом деле, современная наука история отсчитывает свое существование в России со времени Петра Великого. До Петра были летописи, была определенная попытка собирания знаний, но не было науки. Не было и правильного образования – ни среднего, ни высшего. С петровских реформ Россия начинает модернизироваться, европеизироваться – появляются институты, которые становятся материальным основанием как для формирования учебного процесса, так и для развития научного знания. Такими институтами явились Академия наук, основанная в 1724 году, и университет, созданный в рамках этой академии.

Далеким прародителем петербургской исторической школы был, в частности, академик Готлиб Зигфрид Байер. Выходец из Кенигсберга, первоклассный ученый, один из первых приглашенных на службу в только что основанную Академию, он в равной степени был специалистом в области восточных древностей, античной истории и даже истории отечественной. Созданные Байером труды являются первым шагом исторической науки в России, и то, что эти шаги были сделаны иностранцем по роду, не должно умалять их значения. Российскому обществу нужно было познакомиться с западной наукой, и счастьем явилось то, что русские ученики появились очень скоро. Однако не в XVIII веке! После Байера (а он умер в 1738 году) начинается застой в развитии гуманитарной науки в Петербургской Академии наук. Такие фигуры, как Тредиаковский и Ломоносов, очень ценны для истории русской культуры, но они не были в такой степени учеными-гуманитарами – и уж во всяком случае не были учеными-историками – чтобы дать прямое продолжение Байеру. Тредиаковский был больше поэтом, чем филологом-исследователем, а Ломоносов и вовсе был скорее химиком и физиком, чем гуманитарием.

Заседание Совета профессоров историко-филологического факультета Петербургского университета по случаю чествования декана проф. Ф.А.Брауна. 1913 г. Слева направо: первый ряд П.А.Лавров, Б.А.Тураев, С.А.Жебелев, С.К. Булич, И.А. Бодуэн де Куртене, Ф.Ф.Зелинский; второй ряд Э.Д.Гримм, С.Ф.Платонов, А.И.Введенский, Ф.А.Браун, Д.К.Петров, М.И.Ростовцев, И.М.Гревс, И.Д.Андреев.

Говоря о XVIII веке как о предварении самостоятельной науки истории, важно отметить еще одно обстоятельство – культурный фон и ту социальную среду, которая являлась ее носителем. С преобразований Петра русская общественная элита – в XVIII веке по необходимости дворянская – приобщается к западноевропейской культуре классицизма. И вот это приобщение создает очень важный фон и одновременно основание для развития гуманитарного знания. Культура классицизма питалась античной мифологией, изучением древней литературы и, конечно, классических языков. Более того, на основе античного опыта происходило формирование политических идеалов. Представители классицизма культивировали античную государственность – особенно в лице великих монархий Александра Македонского и Юлия Цезаря. Все это вместе создавало ту питательную среду, которая давала возможность развиваться и гуманитарному знанию и, – в особенности, – науке об античности. Последняя была главным отрядом среди гуманитарных дисциплин вплоть до революции – подчеркну, не только с петровского времени, не только в XVIII веке, но вообще до 1917 года!

Рождение петербургской исторической школы…

– Итак, путь был все-таки непростой. После некоторого периода стагнации на рубеже XVIII и XIX веков появляются новые живительные импульсы к развитию гуманитарного знания и уже собственно исторической науки. Эти импульсы внесло появление неоклассицизма, пришедшего на смену старому, более формализованному и ориентированному на французский абсолютизм академическому классицизму. Новый классицизм культивировал античность в виде гражданского общества, испытывая интерес уже не к монархии, а к республике. Более живым было и обращение к быту и культуре греков и римлян. Отсюда более широкий диапазон интереса к той цивилизации, что на рубеже XVIII и XIX веков еще оставалась универсальной моделью и нормой для Европы нового времени – к античности. В этой связи очень важным импульсом к складыванию национальной исторической традиции стал подъем гражданских настроений. Тут важно отметить и патриотический порыв 1812 года, и выступление декабристов – вообще первая четверть XIX века в России отмечена невероятным подъемом гражданских чувств. Давно замечено, что история как наука стремительно формируется в периоды именно подъема национального самосознания. Геродот выступает в период Греко-Персидских войн, римские историки Ливий и Тацит – во время перехода Рима от республики к империи, Макиавелли – первый в собственном смысле слова историк нового времени – появляется во Флорентийской республике эпохи расцвета. В России неоклассицизм и общий гражданский подъем создали в первой четверти XIX века условия для окончательного формирования истории как науки. Местом же такого формирования стал Петербургский университет, воссозданный в 1819 году – уже не в рамках Академии наук, а в системе народного образования.

Конечно, и здесь все было непросто. Университеты открывали, но кафедры на первых порах занимали люди, не всегда подготовленные. Ярким, по своему курьезным примером является профессорство Н.В.Гоголя, который в 1834-35 годах числился как раз по кафедре всеобщей истории, хотя, по воспоминаниям современников, прочитал здесь всего две лекции, да и то неполных. Но уже в следующем, 1835 году на кафедру всеобщей истории после Гоголя явился Михаил Семенович Куторга, природный русский человек, получивший прекрасное образование в три приема: четыре года обучения в Петербургском университете, четыре года переподготовки в так называемом Профессорском институте в Дерпте и, наконец, три года стажировки в Берлине. И он был не один: одновременно с ним в Москве появляется Крюков, в Харькове – Лунин, потом место Крюкова займет Грановский и его ученики.

Однако важно отметить еще кое-что, говоря о том, как складывалась научная традиция. Не все и не всегда идет закономерно и по прямой линии. Очень важны оказываются не только объективная обстановка и усилия властей (основание Профессорского института в Дерпте и столь фундаментальная подготовка молодых специалистов явились, конечно, следствием заботы русского правительства), важен и субъективный момент. Это курьезно, но это факт. Очень рано умерли от чахотки Крюков и Лунин, не успев создать школы. Недолговечна оказалась жизнь Грановского и наиболее выдающихся его учеников Кудрявцева и Ешевского. М.С.Куторга же среди историков первой половины XX века возвышается, как величавый дуб, как мощное дерево. Длительным своим преподаванием (с 1835 по 1869 год) и в высшей степени продуктивным научным примером (он был крупным ученым) он сумел создать школу учеников. Сам М.С.Куторга читал лекции по древней, средней и новой истории. И его ученики оказываются равно связанными как с антиковедением, так и с медиевистикой и, как теперь говорят, новистикой. Античностью занимался, например, ученик Куторги, основатель русской эпиграфики Ф.Ф.Соколов. Медиевистике посвятил себя М.М.Стасюлевич, крупнейший специалист по западному средневековью. Средневековье восточное, историю Византии изучал основатель кафедры византинистики в Петербургском университете академик В.Г.Васильевский. Наконец, еще один ученик Куторги, В.В.Бауэр – как и все вышеназванные, начинавший свои ученые занятия с античности – позднее стал фактически первым профессором, который специально обратился к изучению истории Западной Европы нового

времени.

Итак, мы видим, что от одного ствола – антиковедения как образцовой гуманитарной дисциплины – отделяются другие родственные ветви всеобщей истории, а М.С.Куторгу по праву можно и нужно считать основоположником петербургской исторической школы. Иногда это оспаривают специалисты по русской истории. Замечу, забегая вперед: нынешняя наука истории не относится с таким уважением к культуре классицизма, науке об античности, как это было до революции 1917 года. Отсюда склонность игнорировать то звено, которое было наиболее важным при формировании петербургской исторической школы. Сошлюсь на авторитет. Знаменитый когда-то профессор нашего факультета Самуил Натанович Валк, один из столпов источниковедения русской истории, человек, прославившийся и конкретно-историческими исследованиями, и тем, что он был одним из первых (и единственным выжившим в годы репрессий) издателей полного собрания сочинений В.И.Ленина – прямо назвал Куторгу основоположником петербургской исторической школы. Но для полноты картины заметим, что параллельно с Куторгой на кафедру отечественной истории историко-филологического факультета пришел Н.Г.Устрялов. Он тоже был очень крупным ученым, может быть, менее импозантным, чем М.С.Куторга, но справедливости ради мы можем считать основоположниками петербургской исторической школы двоих – М.С.Куторгу во всеобщей истории и Н.Г.Устрялова в области истории русской.

…и ее расцвет

Несколько этапов прошла эта школа до революции, постепенно все более обретая силу и превращаясь в авангард исторических факультетов и кафедр России. Нужно прямо сказать – до революции с Петербургской исторической школой равняться не мог никто, та же московская школа была представлена гораздо менее эффектно. В чем же те особенности, что позволили нашей научной традиции пережить даже катаклизмы начала XX века? Прежде всего, это склонность к сочетанию общего взгляда на историю, или, как иногда говорят сегодня, общих построений, со скрупулезной аналитической работой, внимательным изучением источника, исторического текста и самостоятельной, на основе источника, реконструкцией исторического факта. С точки зрения сторонних наблюдателей, петербург-ская школа всегда была более строгой, если угодно – педантичной по сравнению с аналогичными направлениями в других городах. Не всем это нравилось. До революции развилась даже некоторая пикировка между московскими и петербургскими профессорами. Москвичи упрекали петербуржцев в академической узости, последние платили им той же монетой, обвиняя в склонности к широким обобщениям, публицистическим узорам на исторической канве, в увлечении популярными книгами или лекциями, рассчитанными на широкую аудиторию.

1-й ряд слева направо: М.И.Артамонов, В.В.Мавродин, К.Б.Виноградов, В.А.Петрова, Г.В.Ефимов. Среди тех, кто стоит во втором ряду: Г.Л.Курбатов, В.А.Овсянкин, В.Г.Ревуненков, М.О.Малышев.

Как бы там ни было, остается фактом то, что на рубеже ХIХ–ХХ веков отечественная историческая мысль вышла на европейский и мировой уровень. Чего стоит одна только блестящая плеяда учеников М.С.Куторги и Ф.Ф.Соколова в антиковедении! Возьмем ли мы в пример В.В.Латышева, за издание надписей Северного Причерноморья удостоенного звания члена Берлинской академии наук, или М.И.Ростовцева, чьи работы по социально-экономической истории Римской империи и эллинистического мира могущественнейшим образом повлияли на западную науку – всем этим людям широта русского характера не мешала быть по-европейски дисциплинированными и образованными (Ростовцев, к примеру, владел почти всеми европейскими языками, причем, по-итальянски мог торговаться с извозчиком в Риме так, что диву давались его итальянские коллеги). В целом это созвездие прекрасных специалистов не только выводит нашу науку на один уровень с европейской, но и превращает в одну из самых передовых в мире. Еще более важным оказывается то, что некоторые из этих ученых сумели пережить трудные годы революции и гражданских смут. Я имею в виду, например, С.А.Жебелева, который в годы «лихолетья» (как он выражался) возглавлял и наш факультет, и одно время был даже ректором университета. Продолжив свою ученую и педагогическую деятельность в советское время (он умер в 1941 году во время блокады Ленинграда), он стал одним из тех живых мостиков, что соединили традиции старой и новой исторических школ.

Классицизм как детонатор Октябрьской революции

– Рубежом этого блестящего периода, конечно, является Октябрьская революция. Здесь мы подходим к очень важному и драматическому моменту. Историческая наука и ее наиболее сильная и значимая ветвь, антиковедение, были взращены культурой классицизма, культивируемого дворянской, а потом буржуазной городской элитой. Против этой культуры еще с середины XIX века стали выступать демократические слои общества. Я могу напомнить о той жестокой критике, которой подверг исторический факультет XIX века

Д.И.Писарев. Он, выпускник историко-филологического факультета, написавший прекрасное кандидатское сочинение на античную тему об Аполлонии Тианском, окарикатурил всю профессуру факультета специально для того, чтобы унизить классицизм, чтобы показать его замшелость и реакционную роль как бастиона против передовых естественнонаучных и демократических идей. Критика Писарева была до некоторой степени оправданна, потому что правительство еще со времен графа Уварова сознательно и с переизбытком насаждало классицизм (в первую очередь древние языки) и в гимназиях, и на гуманитарных факультетах университетов. Считалось, что классическое образование должно оградить Россию от поднимающихся демократических и революционных веяний. Демократическая общественность отплатила этой политике правительства самым жестоким образом. И здесь на память приходят не только публицистические зарисовки Писарева, но и знаменитая карикатура на гимназического преподавателя классических языков, созданная А.П. Чеховым – «Человек в футляре». Уже в это время общественность начинает задаваться вопросами вроде: «А есть ли польза от классического образования? Оправданно ли оно вообще? А не пора ли ликвидировать преподавание древних языков в университете и уж, по крайней мере, в средней школе?»

Октябрьская революция лишь довела до логического конца идеи, которые шли от декабристов к Герцену, от Герцена к народовольцам, от тех к социал-демократам. Это был закономерный итог демократического движения, и мы лишний раз убеждаемся, что благородные начинания не всегда оканчиваются столь же прекрасно. В этом урок революции 1917 года. Но и сама она не была следствием какой-то интриги. Это слишком примитивный взгляд на историю. Нельзя списывать революцию и опыт советского строительства только на инициативу марксистов-экстремистов, вроде Ленина или Троцкого. Ведь вся страна была увлечена этим экспериментом. На мой взгляд, в Октябрьской революции в какой-то степени нужно видеть реакцию широких слоев народа, «почвы», на тот, в свою очередь более ранний эксперимент, который проделало правительство императоров из дома Романовых, начиная с Петра и заканчивая Николаем II. Эти государи и их окружение осуществляли европеизацию и модернизацию России, но ведь она касалась только верхушки общества, элитарной его части – преимущественно дворянской. Это представители названной элиты одевали немецкое платье, пили кофе, читали по-гречески и по-латыни, воспитывали своих детей в гимназиях и университетах. Позже сюда начали вливаться и представители разночинной молодежи. Но влившись однажды, они становились частью все этого же, элитарного общества. На мой взгляд, в революции сказалась реакция многомиллионных масс (может быть 90 %) русского народа на верхушечный эксперимент Романовых. Отсюда – ненависть к классицизму как к чуждой элитарной культуре, закрытие классических гимназий и оттеснение остатков классицизма на самые задворки университетской и академической жизни.

1917-1934: из огня да в полымя

– Ну а каков был итог для истории и университета? На первых порах очень печальный. С 1917 до 1934 года университетское образование подвергалось непрерывным реформам или, как мы сейчас понимаем, вивисекциям. Факультеты закрывались, объединялись в какие-то странные группы, вновь открывались в другом виде. Эта чехарда продолжалась до 1934 года, когда здравое отношение к преподаванию истории – не лишенное, впрочем, политического расчета – привело к восстановлению преподавания и изучения «гражданской истории» в средней школе и университетах. Но воссоздание правильных исторических факультетов (в первую очередь в Ленинграде и Москве) имело и свои теневые стороны. Факультеты были воссозданы как строго очерченные подразделения, более того, внутри факультетов были созданы отделения, которых не знали старые университеты – кафедры. Конечно, в кадровом отношении это давало выигрыш: каждая кафедра должна была обладать своим штатом преподавателей, не могло быть такой ситуации, чтобы хотя бы временно отсутствовал специалист в том или ином направлении. Но, с другой стороны, создавались условия для административного контроля и, более того, для идеологического давления. Отныне творческие коллективы оказывались под двойным контролем – и администрации, и партийных комитетов.

В этой же связи необходимо упомянуть и начавшуюся идеологизацию исторической науки. Явился обязательный для исповедания марксизм. Мое отношение к марксизму никогда не было однозначным. Я полагаю, что в самом марксистском учении заключено много верного. Эта философская (или, если угодно, историософская) система ничуть не хуже своего предшественника – гегельянства или каких-либо новомодных философских течений. Скверно другое: в силу спаянности марксистской теории с революционным движением, а потом с победившим новым строем, эта теория была приспособлена к нуждам государства. Явилось ее окостенение, догматизация. Масса чиновников, тиражированных благодаря кафедрам истории партии, сделали из этого марксизма еще более оглупляющую ум игрушку, чем тот же классицизм до революции. Всегда горестно было в старые времена думать о том, что диплом историка для нормального историка и так называемого историка партии имел одно и то же наименование – «историк». Между тем эти самые историки партии компрометировали нашу науку своими догматизированными высказываниями, жестким суждением, контролем, который они не за страх, а за совесть осуществляли над своими собратьями-историками. Это было очень печальное время. Для среднего математика или физика нашего же университета слово «историк» воспринималось как нечто не очень приятное, потому что оно ассоциировалось не с прагматическим историческим знанием, а с политизированной наукой, которая выполняла функции идеологического контроля. История партии в блоке с так называемой марксистско-ленинской философией, то есть с истматом и диаматом, превращались в двух цепных псов, которые, с одной стороны, сдерживали гуманитарное знание, а с другой стороны, выполняли очень неприятную функцию политического надзора. Вот это надо иметь в виду.

Преодолевая крайности: наша эра

– Теперь мы подходим к проблеме еще более щекотливой – к вопросу о строителях новых кафедр, которые в силу принятых решений взялись в середине тридцатых годов XX века за формирование новой науки истории. Это было очень непростое дело. И здесь можно вспомнить – причем вспомнить добрым словом – таких ученых, как: на кафедре русской истории – В.В.Мавродина, – патриарха отечественной историографии в Ленинградском университете; на кафедре истории Древней Греции и Рима – С.И.Ковалева и С.Я.Лурье; на кафедре истории средних веков – О.Л.Вайнштейна и позднее М.А.Гуковского; на кафедре археологии – замечательные фигуры М.И.Артамонова и В.Ф.Гайдукевича. Все это были люди высокой культуры. Как правило, свое начальное воспитание и образование они получали либо непосредственно под руководством специалистов старой школы, либо под их сильным влиянием. Но, с другой стороны, это были люди, которые связали свою судьбу с новым строем, новыми идеалами и с новой идеологией – они были марксистами. Дурно ли это было? Я не уверен, что это было плохо. Марксистская философия – (замечу, возвращаясь к этому вопросу) – по крайней мере для изучения европейской истории дает очень важную рабочую гипотезу – так называемый формационный подход. Оглупление этого формационного учения происходит, когда его механически пытаются приложить к евразийской истории (неудачи подстерегали уже русистов) или, что еще более смешно, к восточному региону, азиатским странам. Но античность, западное средневековье и новое время вполне укладывались в параметры, намеченные Марксом и Энгельсом. Дурным, повторяю, было не использование этой схемы, а то, что категорически отвергались – и сами строители новых кафедр в данном случае не были исключением – любые формы исторического развития, которые не вмещались в это ложе, а оно таким образом становилось прокрустовым. Оно не сразу стало таким, но таким его сделали в том числе и те, кто создавали исторические школы заново в тридцатые-сороковые годы!

Примером того, сколь неоднозначными людьми были эти первопроходцы, может служить Сергей Иванович Ковалев. Это был один из самых интересных и уважаемых профессоров нашего факультета в тридцатые-пятидесятые годы – человек огромной культуры, замечательный эрудит, чья «История Рима» до сих пор является самым фундаментальным пособием по Римской истории, созданным отечественной наукой! Шире только «История Рима» Т. Моммзена, но это уже плод науки немецкой. Что отличает этот труд Ковалева, а вместе с тем все его творчество и лекции? Удивительная способность соединять серьезное, на источниках построенное изложение фактов с великолепными портретными зарисовками. Ковалев был последовательным марксистом, но он никогда не уподоблялся тем механизаторам, которые объявляли важнейшим содержанием истории – материальный фактор, развитие производства, объективные законы. В его «Истории Рима» и лекциях, которые он произносил в аудитории, на первом плане были портреты действующих лиц. Пирр, Ганнибал, братья Гракхи, Сулла, Цезарь, Октавиан Август – с каким мастерством он их рисовал! Такими же мастерами портретных зарисовок были, кстати, и Владимир Васильевич Мавродин (портрет Петра Великого в его курсе русской истории) и Семен Бенецианович Окунь, который мастерски рисовал образы Павла (особенно Павла), а затем Александра I. Однако, помимо этого, у Ковалева (как и у ряда других представителей его поколения) был вкус и к общим построениям. Фактическое знание истории, любовь к событиям не исключали временами широких мазков. И это было замечательно, это и была настоящая история! В Сергее Ивановиче Ковалеве подкупала, наконец, и его удивительная культура речи. Этот человек по-настоящему владел русским языком – не архаизированным (хотя он был воспитан еще в дореволюционные годы), а современным, литературным русским языком. Он обладал даром красноречия. Для историка это очень важно, историку, увы, нельзя быть косноязычным! Так вот Ковалев обладал полнокровием и широтой языка. Вообще, я должен заметить, что история – это не только наука, но еще и искусство и литература! Воспроизведение событий – я уж не говорю о рисовании портретов – требует фантазии, творческого подхода. Олицетворением такого подхода для меня был и остается Сергей Иванович Ковалев.

Но вернемся к первостроителям факультета в тридцатые-пятидесятые годы. До сих пор хватает людей резвого ума и распущенного языка, которые периодически набрасываются на эту плеяду историков, обвиняя их во всех тяжких грехах и делая ответственными за те ошибки, а иногда и преступления, что совершала советская власть. Приведу пример. Некто входит к нам на кафедру. Человек ученый вроде бы, получивший образование у нас на факультете, остепененный – и кандидат, и доктор. Видя портрет С.И.Ковалева, говорит: «И он у вас до сих пор не снят?» Это ведь отношение ученого троглодита. Сам этот N.N. до 1989 (1991 или 1993) года был таким же утрированным марксистом, как и многие другие, и каким никогда не был тот же Ковалев. Откуда вот эта тенденция к поношению? Откуда стремление втоптать в грязь тех, кто на самом деле были нашими воспитателями? Да, мы, по-видимому, должны смотреть более широко открытыми глазами на развитие нашей науки. Но ведь наука не стоит на месте, не стоит на месте и та философия, которая является очень важным духовным стимулом для любого гуманитарного знания. Мы в некотором роде переросли марксистскую историософию. Но то, что мы ее переросли, отнюдь не значит, что мы должны совершенно отринуть наше детство и нашу зрелость, когда под воздействием этой философии мы формировались. Еще раз повторю: в марксистской философии есть здравое звено – формационное учение, и отрекаться от него было бы совершенно бессмысленно. Но, вместе с тем, закрывать глаза на некоторую узость марксизма также нельзя. Кстати, эта узость была заметна уже самим его основоположникам. Положим, Маркс был человек в высшей степени эмоциональный и даже нетерпимый. Но Фридрих Энгельс, гораздо более гибкий, может быть, даже более широко мысливший в плане историко-культурном, в последние годы своей жизни отрекался от тех марксистов, которые все свели к смене способов производства, объективным закономерностям, выкинув из истории свободу воли и субъективный фактор (это известные письма Энгельса 90-х годов к его корреспондентам). Так и для нашего времени очевидна возможность преодолеть ту методологическую узость, которую нам все-таки доставляла марксистская философия. Ну что ж, это вполне естественно. И я думаю, мы вполне можем это преодоление осилить.

– Завершая сегодняшний разговор, я хотел бы в последний раз отметить необходимость бережного отношения к научному наследию. Снова и снова приходится повторять истину о том, что формирование преемственной научной школы – дело очень трудное. Давно замечено, что гуманитарная наука – в частности, история – это более консервативная дисциплина, чем, к примеру, математика, физика или химия. Здесь позднее происходит становление ученого, долог период накопления фактов. Формирование учеников в школе того или иного профессора также занимает длительный период. В старой России процесс складывания научной исторической традиции прошел два этапа: первый виток в первой половине XVIII века и второй – в XIX столетии. Потом нить едва-едва не была прервана во время революционных катаклизмов начала XX века. Наука подверглась вивисекциям, тяжелые времена переживал университет, определенные искривления свершились в силу насильственного насаждения в качестве духовной монополии одного только философского учения, но, к счастью, преемственность научной традиции не прервалась. Дорожить этой традицией, беречь и приумножать ее завещано нам тремя веками истории нашей науки.  

Обработал и записал Игорь Макаров

© Журнал «Санкт-Петербургский университет», 1995-2004 Дизайн и сопровождение: Сергей Ушаков