Санкт-Петербургский университет
    1 - 2   3 - 4   5   6   7 
    8 - 9   10  11-12  С/В
   13  14-15  С/В  16  17
   18   19   20  С / В  21 
   22-23  24-25 26 27-28
   29  30
Напишем письмо? Главная страница
Rambler's Top100 Индекс Цитирования Яndex
№ 21 (3680), 27 сентября 2004 года

Искусство быть студентом

Окончание. Начало в № 19 и в № 20 за 2004 г.

С первого дня университетского учения, с первого! – студент должен иметь ответ на один вопрос: что есть предмет его науки? Или иначе: в чем главная суть занятий по избранной профессии? Каков образ являет она? В жизни же чаще всего происходит обратное: неофиту познания предлагают в разных курсах и лекциях осколки, которые, в его ожиданиях, сами сложатся в единый витраж – ясный по контурам и яркий по краскам. Английская пословица предупреждает: «Из тридцати кроликов нельзя сотворить одну лошадь, как из тридцати подозрений – одно доказательство». Так и с наукой: отдельные идеи и факты автоматически не создадут систему знания. Цельность достигается только усилиями познающего ума. За свою жизнь я у тысячи людей спрашивал: какая категория применима к «кукле» – одушевленности или неодушевленности? И все, кроме филологов, отвечали мне: не дышит, не бегает, не живет – значит, неодушевленная. Это горький фокус, потому что одушевленным может быть только слово. И свойство одушевленности определяется не биологическими свойствами объекта, обозначенного существительным, а свойством словоизменения. Так, одушевленные существительные в винительном падеже множественного числа совпадают по форме с родительным (я вижу «женщин»), а неодушевленные – с именительным (я вижу «комнаты»). И… да! Мы видим «кукол» – это существительное одушевленное. Люди десять лет изучали в школе предмет «русский язык», но до конца так и не осознали, что он посвящен словам, а не вещам, – свойствам слов, а не камней и растений.

Я не уверен, что и со школьной физикой все в порядке. Однажды старшеклассники попросили меня помочь им подготовиться к экзамену по этой дисциплине – матери современных наук. Я ребят сперва спросил, а из каких разделов состоит физика. Они стали говорить: из учения о движении тел, о теплоте, о волнах. Шел нежесткий разговор. Но я поинтересовался: а почему падение камня и теплоту изучают внутри одной науки? Что их связывает? Как и волну с названными «предшественниками»? – Последовало молчание – скорее заинтересованное, чем мрачное. Пройдя почти весь курс, ученики вдруг задумались о единой физической картине. Чуть ли не впервые. Стали говорить, что удар молота по металлу разогревает его, что упавший в воду камень порождает волны… В школе еще можно смириться с такой разорванностью знания. В университете неприемлемо состояние, когда предмет изучения для студента является «заманчивой загадкой».

Конечно, часто первокурсникам читают курс «Введение в профессию». Он и не должен быть жестким, в нем преподаватель обрисовывает как бы облако знания, а затем формулирует основные научные установки. Но ведь многие готовы это воспринимать как необязательные, вольные беседы. И о скольких студентах можно сказать: «Имеющие уши да не услышат». Нужна установка, тогда возможен и ответ на поставленный вопрос. Кстати, гордыня может подвести. Зачем, например, за-глядывать в энциклопедии юного филолога, математика, технолога, химика? Ведь они созданы для зеленых школяров, а не для университетской элиты. В то время как в этих, как и многих иных умных и популярных книгах, говорится просто и красиво как раз об общих контурах науки и ее связанных в единое знание частях.

Первоначальное представление о своей профессии может быть и неточным, и даже ложным. Но критический ум получает возможность и уточнять, и исправлять – если есть что исправлять. И в такой аналитической работе совершенствуются профессиональная интуиция, ясность мышления и даже остроумие. Великий французский палеонтолог Кювье мог по одной кости доисторического животного обрисовать весь его облик, описать свойства скелета, мышечного покрова и многое другое. Однажды его ученик надел на себя баранью голову с мощными рогами, «обул» руки копытами и ворвался ночью в пышную спальню учителя. Растормошив спокойно почивавшего Кювье, его студент зарычал: «Я тебя съем». Отец современной палеонтологии в полусне пробормотал: «С рогами и копытами ты меня не съешь!» И предался новым сновидениям. Он даже не сообразил, что козел заговорил. Однако в биологической экспертизе не ошибся.

Цельность видения делает мыслителя глубоким и остроумным. Однажды автора «Истории государства Российского» Николая Михайловича Карамзина спросили: «А вы можете в одном слове описать историю нашего отечества?» – «Могу: воруют!» – «А в трех?» – «Пьют и воруют!» В патриотизме Карамзина никто не сомневается. И печальную остроту никто не выдает за теорию. Но ведь в таких высказываниях много пищи для ума. Во всяком случае, я вполне серьезно отношусь к двум высказываниям о нашей истории, хорошо укладывающимся в голове. Гиляровский: «Наверху тьма власти, а внизу власть тьмы». Жванецкий: «Вечная борьба невежества с несправедливостью». Я убежден, что студенту авиаприборостроительного университета неплохо уже в первую неделю узнать, из каких приборов состоит авиационный пульт; каков был порядок их появления, кто из крупных инженеров приложил к этому руку; каково будущее приборостроения, каковы принципы приборной диагностики? Для того чтобы получить предварительные ответы и ждать от преподавателей и книг более точных разъяснений. Ведь еще древние говорили: «Для того, кто никуда не плывет, нет попутного ветра».

Поэтому добродетелью студента является не исполнительность, а сверхактивность. Двигатель должен работать на полную мощность, и никто не знает, насколько значительным будет результат. Издали кажется, что открытия делают маститые профессора или, по крайней мере, набившие руку доценты. А вот случаи из истории. В 1739 г. студент Михайло Ломоносов прислал из Германии в Петербург «Письмо о правилах российского стихотворства» с приложением — «Одой на взятие Хотина». Это было первое в русской литературе стихотворение, написанное в современной, так называемой силлабо-тонической системе. А «Письмо» является трактатом, заложившим основы теории русского стихосложения. Вдумайтесь! Мы до сих пор окружены поэзией, истоком которой являются эти два произведения. Вот так студент Ломоносов написал отчет о своей годичной учебной деятельности, или, на современном бюрократическом языке, курсовую работу – документ, при составлении которого у многих студентов так и чешется рука что-нибудь «слепить» из Интернета. Если взять технику стихотворства, то из сей «курсовой» Ломоносова вышел весь Пушкин, и не только он.

Второй случай позаимствован из выступления перед студентами Петра Леонидовича Капицы («Профессор и студент», 1963): «Происходило это в Кембридже, во второй половине прошлого (теперь уже позапрошлого – М.И.) века. Теоретическую физику тогда преподавал Стокс. К нему пришел сдавать аспирантский экзамен один молодой человек… Стокс давал задачу, причем система была такая: давался десяток задач, и студент сам выбирал те, которые он хотел решить… И Стокс, не стесняясь, ставил часто неразрешимые задачи, чтобы посмотреть, знает ли студент, что эта задача неразрешима. Он ставил, например, такую задачу (то были домаксвелловские времена): найти распределение скоростей в газе. Тогда это распределение скоростей не было известно. Бернулли и все остальные считали, что скорости примерно равны. Один молодой человек, к удивлению Стокса, решил эту задачу, и решил правильно. Вы догадываетесь, что этот молодой человек был не кто иной, как Максвелл». (Капица П.Л. Эксперимент. Теория. Практика. М., 1977. С.203-204).

Никто не призывает студента впасть в манию величия и любой свой шаг соизмерять с нобелевским стандартом. Но стремиться работать на пределе своих сил, преодолевать свою стандартность – вещь отнюдь не невозможная. Ведь любое выступление на семинаре может быть скучной отработкой, а может стать открытием выступающего для себя же, если он будет искать в материале изюминку. Например, сдавая экзамен по литературоведению на первом курсе, семнадцатилетний Юрий Лотман так глубоко разобрал стихотворение Баратынского «Осень», что и профессор (блестящий Григорий Александрович Гуковский), и присутствовавшие в аудитории студенты запомнили происшедшее как значительное событие университетской жизни. Только так набирается интеллектуальная мощь. Кстати, Гуковский уже в двадцать лет был принят Анной Ахматовой как авторитетный пушкинист. А Капица изумил англичан своей невероятной работоспособностью. Когда он приехал учиться к Резерфорду, тот не очень хотел принимать к себе лишнего аспиранта. И предложил настойчивому русскому гостю проштудировать по списку научную литературу для будущего собеседования. Когда Капица появился в лаборатории Кэмбриджа с громадной стопкой книг, видавшие виды сотрудники сказали, что работы «Питеру» на полгода. А Петр Капица с успехом отчитался перед Резерфордом через три недели. Логика работы студента не отличается от логики работы ученого. А о ней хорошо сказал польский мэтр афоризмов Ежи Лец: «Докопались до самого дна. Слышат, снизу стучат».

С первых же месяцев учебы студенту хорошо было бы начать работать на далекое будущее. Сколько времени пришлось собирать русскую лексику Далю, если в его словарь вошло только новых слов восемьдесят тысяч? (Кстати, человек средней учености в своей речи употребляет тысяч пять-шесть). Картотека, заведенная с юности, была спутником почти каждого серьезного ученого. Необходим блокнот, куда заносятся умные мысли и интересные идеи – и чужие, и свои. Любое исследование тянется месяцы и годы. Поэтому запись вопросов, гипотез, экспериментов, статистики должна вестись постоянно, и текст перечитываться, дополняться уточнениями и комментариями. Многие даже носят с собой блокнотики, чтобы в любой обстановке (в транспорте, за обедом) зафиксировать новую мысль и перенести потом запись в главный фолиант. Память не всесильна. Известно, как Пушкин убивался, что сразу после конной прогулки не записал сцену из «Бориса Годунова», которого создавал в Михайловском. Прошлое, опыт обладают эвристической силой, побуждают развить прежние идеи. Надо не только читать и писать, но и перечитывать, переписывать, вновь обдумывать. Во всяком случае, тетрадь вольных мыслей по избранной теме у меня лежит на самом почетном месте. Сейчас такую роль может выполнять персональный компьютер. Но я как-то побаиваюсь: вдруг всплеск напряжения превратит этот железный склад информации в чистую доску. И какую компенсацию надо требовать с коммунальщиков и электриков за стертые с винчестера идеи?

Отдельно хотелось бы поговорить о языке. И не только иностранном. Кавказская пословица гласит: «В каждом человеке столько людей, сколько он знает языков». В мое студенческое время свободное владение иностранными языками не поощрялось. Зачем? Если есть один язык, да к тому же правильный. Пусть уж лучше «негр преклонных годов» учит русский, потому что на нем говорил Ленин. Но филолог безъязыкий – это уже оксюморон. Полагалось читать на одном западноевропейском, одном современном славянском, коснуться латыни и свободно понимать старославянский. А мне, пушкинисту, неприлично было чураться французского (четверть писем поэта написано на нем). Поэтому я невольно ощутил то, что языки дают свободу. Когда-то Гете говорил: «Любите иностранцев, наше живое будущее». Русская филологическая школа является одной из самых выдающихся. Но не все же ею освоено. Поэтому чтение зарубежных книг обеспечивало, с одной стороны, безопасность: не нужно тратить силы на открытие уже известного «там» и можно подтвердить свою компетентность и самостоятельность, изобретая то, что «там» не известно. С другой стороны, появлялась привычка существовать в научном поле, где есть конкурирующие, но чуждые тебе системы знания. А значит, увеличивается и поле полемики, и свобода выбора. И нет лучшего времени для изучения иностранных языков, чем студенческая пора.

Но тут надо сразу же смириться с тем, что иностранный язык приходится осваивать ежедневно, без отдыха и послаблений. Сделаю только несколько намеков на то, как облегчить работу. Во-первых, следует очень хорошо вспомнить школьную грамматику русского языка, а может быть, и подучить ее. Без понимания грамматики польза будет только от заучивания конкретных предложений. А это долбежка и изнурительное прокручивание магнитофонных наставлений. Значительно интереснее обратиться к частотному словарю, где слова расположены по степени употребимости. Известно, что первая тысяча самых частых слов «покрывает» 80% любого текста, первые две – 90%, первые четыре – около 95%, то есть достаточны для понимания неспециальной литературы. Думаю, читатель догадывается, что ему не нужно учить слово из третьей тысячи, если не известно слово из первой сотни. А методичность работы в таком случае замеряема и хорошо проверяется: пока не выучил первую тысячу, не приступай ко второй – и так далее. Критерием продвижения будет знание лексики по шкале снижающейся частотности. Разумеется, при нелицеприятной самопроверке. Второе правило: точно понимать грамматический строй любого высказывания. «На глазок» языковые конструкции не изучают (вот где поможет опыт русской грамматики). Третий совет: читать параллельные тексты (подлинник – и русский перевод). Здесь происходит закрепление полузабытых иностранных слов и растет самоуважение от того, что подлинная и сложная иноязычная речь тебе доступна – пусть и с подсказкой. О карьерном значении владения иностранным языком я не говорю: мечтающий стать австралийцем или канадцем сам пробьет себе дорогу.

Но главным языком, конечно же, является язык науки. И здесь придется вернуться назад. Язык науки выводит нас за границы здравого смысла, а потому в нем скрыта принципиальная сопротивляемость легкому освоению. Это только кажется, что гениальный ученый использовал те же слова, что и мы, а оригинальны лишь его идеи. Слово получает смысл в высказывании. Поэтому в умном сочинении особые, умные «надсловарные» слова. Почему обычный детектив читается в среднем 30-40 страниц в час, а глубокий научный трактат и по 10, и по 5 страниц за то же время? В обычной ситуации для нас неизвестна речь писателя, а язык у нас общий. В постижении же серьезного научного исследования чтение направлено сперва на установление языка автора, у него другой объем значений терминов. Вот освоение этих значений и есть вхождение в зону ближайшего развития. «Пассионарность» Гумилева, «смех» Бахтина, «парадигму» Куна, «стресс» Селье невозможно понять, если мы в обычном словаре литературного языка прочтем их краткие определения. Наш словарный опыт просто вытесняет новый термин, если он похож на старый, – из-за привычки, а если изобретен – из-за невплетенности в наш жизненный опыт. Зачем нам переосмысленные или выдуманные слова? Мы и без них раньше жили.

Только соединив эти важные термины с тканью повествования, мы сможем и их понять, и ей приписать богатый смысл. Умный и сложный текст – это незнакомый лес, из которого сперва хочется вернуться на обжитую опушку. Поэтому только перечитывание, передумывание прочитанного ранее дает надежды на успешное понимание. И пользу приносят непонятные тексты большую, чем прозрачные. Только первые изменяют наше сознание, которому присуще немалое самодовольство.

Ньютон говорил, что ему легко было делать открытия, стоя на плечах великанов. Понять выдающегося мыслителя – это и значит залезть ему на плечи. Надо карабкаться, как бы трудно это ни было.

Но аппетит приходит во время еды. Первые студенческие годы каждый семестр у меня царствовала любимая книга, в которую я вчитывался и вчитывался. Составлял конспект, схемы глав и всего текста, словарь основных терминов, ранговый ряд авторов, указанных в ссылках и сносках; разбивал по сквозным темам, изучал методы анализа, характер гипотез и способы обоснования выводов. Это были труды Гуковского, Бахтина, Ключевского, Проппа, Лотмана, Лихачева… Да и потом такая работа не увяла. Я верю, что знакомство с глубоким мыслителем важнее реестрового безоценочного прочитывания полки книг «по тематике» (последнее нужно для обзора и ориентации, но не для возделывания идеи). И чем более проникаешься проницательностью и талантом ученого, тем быстрее удивление перед такой умственной благодатью переходит в чувство справедливости и… во влюбленность. Полученный научный опыт становится памятью сердца. Помню, я, студент, был просто потрясен богатством идей и образов «Лекций по структурной поэтике» Лотмана. Я переходил от главы к главе примерно так же, как из зала в зал в Эрмитаже. И вновь возвращался и двигался дальше, и вспоминал уже прочитанное. А когда впервые увидел еще очень молодого Юрия Михайловича, то сперва проверил, не снится ли мне все происходящее. К чуду тоже нужно привыкать.

Древнегреческий мыслитель Диоген Лаэртский в VII книге повествований «О жизни, учениях и изречениях знаменитых философов» рассказывает такой случай. Один купец с Кипра попал в беду. «Он плыл из Финикии в Пирей с грузом пурпура и потерпел кораблекрушение. Добравшись до Афин, – а было ему уже тридцать лет – он пришел в книжную лавку и, читая там II книгу Ксенофонтовых «Воспоминаний о Сократе», пришел в такой восторг, что спросил, где можно найти подобных людей? В это самое время мимо лавки проходил Кратет; продавец показал на него и сказал: «Вот за ним и ступай!» С тех пор он и стал учеником Кратета… оттого, говорят, он и заявлял: «Вот каким счастливым плаванием обернулось для меня кораблекрушение!». Это был знаменитый стоик Зенон Китийский.

Может быть, кораблекрушение действительно обостряет интерес к жизни настолько, что предрасполагает учиться. Но случается оно редко. А большинство студентов и проходят свой пятилетний путь без учителя. Трудно представить большую неудачу! Она даже и не переживается как таковая, потому что ущерб наносится не изъятием, а недарением. Именно здесь червь потребительства и пожирает цветы несозревшего плода. Студент думает о ближайших заботах и о гарантиях, которые ему положены. Учащемуся должны предоставить лектора, экзаменатора, книги, руководства и прочее. Возможно, в оные времена российским стипендиатам во Фрайбурге Виноградову и Ломоносову и положено было рассчитывать на особое внимание профессора Христиана Вольфа, ученика Лейбница. Не исключено, что и сейчас в элитных западных университетах таковое предполагается, если в них количество преподавателей приближается к количеству студентов. В наших же вузах их соотношение 1:8(10) при пожелании (!) иметь в МГУ и СПбГУ 1:4. Поэтому учителя – настоящего, заинтересованного в твоей личности – можно получить только энергией, готовностью к сотрудничеству, преданностью и развитым чувством благодарности. Деньги, к счастью, здесь силы не имеют.

В елизаветинское время один шестнадцатилетний командир роты Астраханского полка предпочитал упражняться в военном деле в Старой Ладоге, чем ездить в Петербург на балы – и для развлечений, и для карьеры. Никого бы не удивило, если бы сей офицер шел по лестнице повышений и без служебного рвения, перепрыгивая через ступеньку: у Михаила Илларионовича Кутузова отец был одним из самых влиятельных сенаторов, а дядя – адмиралом, президентом Адмиралтейской коллегии. И на недоуменные вопросы родителей юный поручик отвечал, что ему нравится служить с командиром его полка? – С кем? – С Александром Васильевичем Суворовым.

В начале 1970-х годов у нас показали документально-художественный фильм о Леонардо да Винчи. Итальянский режиссер сочетал с рассказами исследователей игровые сцены. Одна была особенно хороша. Итальянский ренессансный дворик с аркадой. В центре стоит большая конная статуя. А ее автор Андреа Вероккьо произносит: «Перуджино, Ботичелли, перестаньте возиться! А вы, Леонардо, работайте, работайте». Один учитель, выдающийся художник, и три его гениальных ученика – в одном дворике. Вот так-то!

Настоящий учитель, конечно, мыслит себя только в контакте с учениками. Даже великие открытия часто начинаются с педагогической задачи. Юный Лобачевский должен был преподавать математику обозленным чиновникам (тем, по инициативе Сперанского, давали высшие чины только после сдачи экзаменов университетского типа). Но ученики казанского математика обладали сметкой и трезвым умом, а потому никак не могли понять необходимость эвклидова постулата о параллельности прямых. Лобачевский попытался им это объяснить в доступной форме, но сам почувствовал неубедительность своей позиции. И стал строить новую геометрию. Менделеев расписал свойства веществ на карточки, чтобы наглядней показать материал студентам, тасовал и раскладывал колоду, как пасьянс, и однажды, продолжая это делать во сне, увидел таблицу элементов. У гуманитариев же особенно часто возникают новые мысли в моменты импровизаций на лекции. Поэтому студент ни в коем случае не должен считать себя иждивенцем, отнимающим время у преподавателя. Как-то Фарадея спросили: зачем он тратит столько сил для чтения публичных лекций перед разодетыми дамами, которые далеки от физики? Ответ был: «Да, все правильно. Но меня слушал Максвелл!»

И все-таки учитель должен получить от своего будущего ученика знак: я хочу пойти за Вами! Как-то два студента-русиста только что восстановленного филфака ЛГУ (1935 г.) пошли на дом к профессору Григорию Александровичу Гуковскому, чтобы узнать: как надо готовиться к его курсу в будущем (!) семестре по русской литературе XVIII века. Доброжелательный хозяин побеседовал с гостями, узнал, что их знания весьма скромны, и тут же дал им для чтения книги из своей библиотеки – редчайшие издания эпохи Ломоносова и Карамзина. В будущем эти искатели знания стали крупнейшими специалистами именно по русскому XVIII веку – Илья Захарович Серман и Георгий Пантелеймонович Макогоненко.

Учитель не просто живое воплощение науки (не на полках же с книгами и приборами она обитает!). Учитель – живая точка зрения, индивидуально пережитая позиция, угол зрения на предмет. Здесь сознательное и бессознательное сливаются в творческим бытии личности. Я помню, сколько раз я приходил к своему учителю – профессору Макогоненко – и путано рассказывал о возникшей проблеме. Он благосклонно и сочувственно слушал, а затем переформулировал мое же изложение так, что ответ становился очевидным. Зачеты и экзамены оформляют зону компетентности учащегося. А знание передается только из рук в руки, вернее, из теплых рук в теплые руки. Не будем забывать, что маленький Моцарт брал уроки у сына Иоганна Себастьяна Баха. А молодого Пушкина одарили своим вниманием и дружеским участием крупнейшие поэты Жуковский и Батюшков, крупнейший историк России Карамзин, крупнейший философ Чаадаев, крупнейший правовед и социолог Куницын, крупнейший экономист Н.Тургенев – и благословил корифей XVIII века Державин.

Учителю иногда очень нелегко взять ученика (не слушателя семинара или аспиранта, а именно ученика – духовного наследника, последователя мастера). Можно просто устать, разочароваться в бывших учениках-неудачниках, попусту съевших твое время. А иногда наваливается слишком много дел и забот. Но тут приходит время вспомнить своего учителя. Когда к известному скульптору Парижа Этьену Фальконе пришла девушка, увлеченная лепкой безыскусных глиняных фигурок, тот не хотел ее брать в ученицы. И вдруг вспомнил, что и его наставник Жан Луи Лемуан с неохотой принял его. Вздохнув, Фальконе ввел в свою мастерскую Мари Колло – ту, которая стала впоследствии его невесткой, вылепила голову Петра I при создании Медного всадника и преданно ухаживала за больным скульптором до самой его смерти. Петру Леонидовичу Капице пришлось потратить бездну энергии и сообразительности, чтобы убедить Резерфорда взять к себе его как ученика. Резерфорд заявил, что у него и так много ассистентов. «Сколько?» – поинтересовался русский поклонник физики. «Девятнадцать!» – ответил мэтр. «А с какой точностью вы оцениваете достоверность исследования?» – «Девяносто пять процентов». – «Тогда вы можете спокойно взять меня. Я вхожу в эту зону», – провозгласил упорный соискатель, приехавший в Кембридж с другого конца Европы. Резерфорд улыбнулся и согласился. А когда в 1934 году Капицу вызвали из Англии в Москву и запретили покидать СССР, Резерфорд переслал в Россию оборудование целой лаборатории – лишь бы его ученик мог продолжать исследования.

Впрочем, всегда возможен поиск успешного взаимодействия. Наш самый крупный теоретик физики 1930–1950-х годов Лев Давидович Ландау руководил исследованиями, вообще не читая книг и статей – их ему излагали его ученики, а в обсуждении с ними он не только постигал содержание опубликованного, но и искал новые пути в объяснении физических парадоксов. Назову даже более неожиданный вариант. Когда у великого французского живописца Огюста Ренуара в старости отказали руки, он стал… скульптором. Он пригласил студента из парижской школы ваяния и тот по словесным указаниям мэтра делал статуэтки, которые, безусловно, были произведениями Ренуара и ни в какое сравнение не шли с беспомощными по-первости фигурками, сделанными самостоятельно тем, чьими руками пользовался классик импрессионизма. Но какую возможность постигать искусство получил ассистент Ренуара! Быть «подмастерьем» великого мастера совсем неплохо. И наука знает много примеров успешного ученичества через личный и трудовой контакт крупных ученых. Фрейд практиковал в неврологической клинике Шарко и переводил его труды с французского на немецкий. Ухтомский подготавливал животных к показательным лекциям по физиологии Введенского и, обдумывая результаты одного из таких экспериментов, создал знаменитое учение о доминанте.

Но у студента есть еще один путь учиться – у своего же собрата студента. В определенном смысле более полезного наставника, за исключением профессора, трудно найти. Если учитель помогает ученику сконструировать Я-идеальное, то соученик – Я-потенциальное. До учителя надо карабкаться, как до вершины. К нему далекий путь, поэтому прямого сравнения с собой не требуется. А сосед на лекции здесь, рядом – и подобен тебе возрастом и формальным положением.

Но при этом что-то лучше знает, понимает или умеет делать. Он является реальной меркой того, какой твой рост и вес. Альфред Адлер на заре XX века показал, что каждый человек переживает осознание своей неполноценности в сравнении с другими, ибо идеальных людей нет. Кто-то подобный тебе хоть в чем-то тебя превосходит. Возникающая тревога способствует появлению разных реакций. Когда 15-летний Микеланджело попал в школу к скульптору Бертольдо, то вызвал весьма прискорбное чувство у более старшего ученика – Торриджано. Тот, раздраженный успехами новичка, ударом кулака сломал ему нос. – И был изгнан из садов Медичи. А ведь мог бы и поучиться у своего гениального однокашника.

Итак, если не агрессия, то компенсация. Студенты находятся еще не в том мудром возрасте, когда скрывают свои достоинства, чтобы не огорчать другого. Это не самореклама, а слабое понимание того, что твои сильные стороны не обязательно должны быть присущи окружающим. Но для наблюдения «извне» достижение товарища – это убедительный аргумент: потенциальное у одного стало реальностью у другого – и почти в одинаковых условиях. Такое соображение спрессовывает время. Не для состязательности, ибо наука не спорт и шоу-бизнес, а для максимальной самореализации, для внутреннего роста. Бери свои рубежи. И здесь требуется зрелость подхода. Люди разные, и стили у них разные, и таланты тоже. Кто-то легко генерирует идеи, но меньше заботится об их обосновании. У кого-то лучше выходят эксперименты. Кто-то чутко воспринимает целостность теоретического замысла. Все сильные качества надо постараться освоить, превратить в части своей «мыслящей машины». Но только до тех пределов, когда наступает опасность разрушения собственных достоинств и нарушение равновесия. И лучше в университетские годы понять свой стиль. Иначе грозит беда. Так, в построении физической картины мира в 1920-1930-е годы выдающуюся роль сыграл критический ум Пауля Эренфеста, стимулировавший развитие идей у Эйн-штейна, Бора, Резерфорда. Но ученому хотелось большего – какого-нибудь значительного персонального открытия… Дело кончилось самоистреблением.

Мне очень повезло, что в моем кругу оказались студенты смежных областей: психолог, историк, юрист. Благодаря им тренировалось «боковое зрение». Это только сперва кажется, что боги разрубили торт науки на факультетские кусочки. Связей между разными дисциплинами значительно больше, чем различий. И вольные беседы с друзьями на гуманитарные темы очень помогли эвристически смотреть на свое дело. Ведь то, что кажется почти банальностью в психологии, открывает путь размышлениям историка или филолога. Юристы, например, очень сильны в том, чтобы связать этику с происшедшим событием и со способом обоснования практического вывода о случившемся (психолога больше утешит теоретико-типологический подход к личности, а практический интерес скорее будет связан с будущим клиента, чем с его прошлым). А философы… Они вообще могут не добраться до реальности, но зато предельно напрягут требованием осмысленности явления. Психологи же будут долго сомневаться, пока не найдут экспериментального соответствия гуманитарному рассуждению. Так и происходило оттачивание ума – в дискуссиях; в чтении книг, коими обменивались; в попытках совместного исследования. Хотя, конечно, и жадность одолевала: а не окунуться ли в юриспруденцию, историю или философию? В чужих-то руках кусок всегда слаще. Правда, в моем случае эти руки подпирают головы тех, чьи студенческие фамилии стали научными Именами.

Я с трудом вспоминаю сны. Но из того немногого, что всплывает в памяти, очень часто предстает университет. Лет десять после окончания филфака мне снилось, что я сдаю экзамены. Чего-то не успел прочесть, чего-то недоучил, перепутал аудитории, опоздал – сконфузился. Я уже не один год читал лекции по русской литературе XVIII века, как однажды в ночном видении обнаружил: я и вновь студент, и преподаватель; должен сдавать экзамен по эпохе Ломоносова и вести занятия на ту же тему. Короче, экзаменовать самого себя. Я (во сне все) пошел к своему учителю, профессору Макогоненко, спрашивать: по какую сторону стола мне сидеть? И он ответил: «Можешь не сдавать, принимай!». Больше моя тревожная студенческая отчетность мне не грезилась. Но… Учитель моего учителя, Григорий Александрович Гуковский погиб на Лубянке в 1950 году, и я мог судить о нем только по его книгам и рассказам о нем, мог грустить и восхищаться. И как-то во сне я снова себя увидел студентом. Наш филфаковский читальный зал — и шепот: «Он вернулся. Его выпустили, его видели на кафедре». Когда во сне надо бежать, то ноги деревенеют. А все равно – спеши. Ты еще можешь попытаться сдать ему, Гуковскому, экзамен, ему – «живому и настоящему». Конечно, не встретил, не нашел, не сдал. Так и остался студентом.

В одном официальном документе конца XIX века я прочел высокую и точную формулировку, декларирующую отчисление одного нерадивого учащегося: «он утратил счастливый жребий быть студентом». Я не могу гордиться ни нашими мостовыми, ни нашими телепередачами, ни нашими успехами в экономике. «Там» пока лучше. Но у меня ни на секунду не появлялось чувство неполноценности от того, что я учился в Ленинградском-Петербургском университете – источнике и нашего национального достоинства, и моего, личного. Наши профессора были не только талантливы, требовательны и умны. Они по-доброму смотрели на студентов. Об одном экзаменационном маневре я читал в воспоминаниях о разных ученых. Но сам был свидетелем, как остроумный и деликатный Григорий Абрамович Бялый предложил студентке на экзамене рассказать ему о романе «Братья Карамазовы». Та искренне призналась, что не читала его. «Как я вам завидую! – воскликнул профессор. – Вы будете иметь счастье прочесть его впервые...»

Да, когда-то студентом становишься впервые. Получаешь счастливый жребий.  

М.В.Иванов

© Журнал «Санкт-Петербургский университет», 1995-2004 Дизайн и сопровождение: Сергей Ушаков