|
|
|
№ 14-15 (3671-72), 21 мая 2004 года
|
 |
|
пишут ветераны
|
|
|
Наши подшефные
госпитали
Окончание. Начало в № 13 за 2004 г.
Каковы были первые месяцы 1942 года, известно из многочисленных воспоминаний. Но нельзя не сказать, что в университете острая коса смерти прошлась своим лезвием по кадрам до крайности болезненно. Наш уникальный ректор А.А.Вознесенский, по-видимому, приложил немало усилий, чтобы организовать эвакуацию оставшихся в живых. В университете, как известно, осталась небольшая группа сотрудников, охранявших университет и поддерживавших едва теплящуюся жизнь.
Госпиталь №1012 тоже оставался в здании истфака. На своем посту должна была продолжать работу и Е.М.Виленкина. А мне, выезжая в эвакуацию, пришлось принять новое назначение и вместо нее возглавить шефскую комиссию. Моим замом стала секретарь ректора М.В.Орлова.
Кроме этого поручения на меня была еще возложена работа по комсомольской линии.
При отъезде из Ленинграда вместо Баси Марголиной (она была кооптирована в Василеостровский райком комсомола) секретарем комитета комсомола ЛГУ была избрана С.М.Зеликина, а я ее заместителем.
К моменту эвакуации наши мастерские (пошивочная и противоипритная) потеряли свое значение: университетский стационар был расформирован. Самым трудным для меня было прощание с госпиталем. Мои подопечные – командир Белянкин, боец Кононов – стали уже близкими, почти родными людьми. Расставаться с ними было нелегко.
Постепенная эвакуация университета началась в феврале 1942 г. Сначала отправили профессуру и особенно ослабших студентов. Я все откладывала отъезд и потому оказалась в последнем эшелоне. С собой мне разрешили взять сестру Э.Л.Золотницкую, работавшую вольнонаемной кастеляншей в госпитале №1012, и 17-летнего двоюродного брата Сашу. Несмотря на крайнюю дистрофию, всю дорогу он вел себя очень достойно. Впоследствии уже в эвакуации моя сестра стала сотрудницей ректората университета, ведала студенческими общежитиями. Среди своих подопечных стала весьма популярной и любимой.
Перед самым отъездом из Ленинграда, когда начались сборы, вновь пробудилась у меня забота о диссертации. Маленькую пишущую машинку и важнейшие материалы бережно уложила в рюкзак. Приятельницы, оставшиеся в городе, в частности Полина Брезинова, помогали; очень не советовали брать громоздкие вещи. Но мы с сестрой все же решили взять довольно большой эмалированный таз – так была велика потребность мытья и стирки (он многим коллегам очень пригодился впоследствии). В таз положили пачку хорошей бумаги, «копирку», приготовленные для печатания диссертации. Сверху прикрыли мягкими вещами и затолкали в большой чехол, снятый с тюфяка.
Второго марта 1942 г. нас, человек 12-15, доставили на грузовой машине университета к Финляндскому вокзалу. Эшелон теплушек уже стоял на перроне. Нелегко нам досталась погрузка в вагон, который был уже набит битком сотрудниками университета и их родственниками. В этом же вагоне оказалась С.Зеликина. Она везла с собой невестку, студентку физического факультета Н.Иванову, которая была на девятом месяце беременности. Муж ее (младший брат С.Зеликиной) Яков, тоже студент-физик, был на фронте (вернулся в 1944 г. с ногой, ампутированной до самого паха). С ними также ехал близкий друг семьи, глубокий дистрофик, впоследствии известный кинорежиссер А.А.Абрамов. На вокзале нас покормили, опять же по продуктовым карточкам, горячим супом. Все немного воспрянули духом, ждали отправки, но паровоз наш не двигался: мешали непрерывные налеты. Выехали только 4 марта. Как прибыли в Борисову Гриву, где предстояла пересадка на транспорт через Ладожское озеро, совершенно не помню.
Сохранилось воспоминание самого ощущения, как меня подняли сильные руки и почти бережно бросили на что-то мягкое. Поняла, что кузов грузовой машины. По вздохам и постанываниям догадалась, что подо мной лежат люди. На меня тоже погружали и погружали. Было тихо и тепло. Я уткнулась носом в чью-то шубу или меховой воротник и замерла.
В Ленинграде часто доходили слухи, что через Ладогу ехать опасно и очень холодно. Советовали запасаться спиртом или водкой для согревания и обтирания от обморожения. Но никакого холода я не ощущала – то ли уснула, то ли потеряла сознание. Очнулась от того, что под нос мне совали нашатырный спирт.
Как долго мы были в Кабоне, как погружались в товарный вагон – тоже не помню. А вот дальнейшая дорога отчетливо сохранилась в памяти. Мы с сестрой и братом оказались на нижних нарах. Рядом была семья Зеликиных. К счастью, около нас оказалась единственная печка «буржуйка».
В вагоне, битком набитом людьми, мы пережили все прелести коммунальной квартиры, но без воды, освещения, а самое страшное – без туалета. Если учесть, что многие страдали «голодным поносом», то можно себе представить, какой это был ужас.
Начальником нашего эшелона был главбух университета М.Б.Эпштейн, комендантом – А.Г.Топорова (она оказалась в нашем вагоне на верхних нарах, о ней см. дальше).
Долго ехали на Северный Кавказ, мечтали о встрече с южной весной. Вдруг узнали, что на Кавказе уже немцы. Довольно долго нас выдерживали на запасных путях. Вдруг наш паровоз ожил и пронесся слух, что нас везут в Саратов.
Не помню, на какой большой станции мы догнали поезд, к которому были прицеплены три нормальных спальных вагона с нашим преподавательским составом. Радости не было границ.
В связи с тем, что в пути из этих благополучных вагонов, так же как и из теплушек нашего эшелона, многих сняли, кого в больницу, кого на кладбище, на освободившиеся места перевели нескольких человек из нашего состава, среди них оказалась и я. Запомнилась духота, запах лекарств и жуткая тишина. Сердце рвалось от горести и бессилия помочь.
В тягчайшем состоянии лежал на полке наш проректор, впоследствии академик, президент РГО Станислав Викентьевич Калесник. Совершенно безнадежным показался мне профессор В.Я.Пропп. Вместе с ним совсем слабый, притихший сынишка Миша, лет 3-4. Рядом хлопотала очень интеллигентная молодая тихая Елизавета Яковлевна – жена и мать. К великому счастью, все они выжили. Бодрых и относительно здоровых в этих привилегированных вагонах почти не было.
В Саратов прибыли апреля 1942 года на рассвете. До сих помню ощущение, с каким я услышала приподнятые радушные голоса приветствия нашего ректора и Веры Александровны Пратусевич, которая исполняла обязанности ректора Саратовского университета.
Вместе с ними ворвалась в душную тишину вагона струя свежего душистого воздуха и надежда на исцеление и жизнь.
Выгрузка, санобработка, первое кормление, транспортировка по городу к месту назначения снова начисто выпали из памяти, по-видимому, сказались действие дистрофии и крайняя усталость от дороги. Я долго еще болела, никак не могла избавиться от чувства голода. Приняли нас тепло, кормили хорошо, но было трудно насытиться.
Студентов сразу разместили в общежитиях Саратовского университета, что на Цыганской, Радищевской, Вольской улицах.
Профессорско-преподавательский коллектив и служащие получили в свое распоряжение довольно большое здание гостиницы «Россия» в центре города, на пересечении двух главных улиц – Кировской и Горьковской. Последняя спускалась к самой Волге.
О житье-бытье в «России» – огромной коммуналке – можно и нужно писать подробно. Если эти события уже увековечены, то все равно каждые воспоминания уникальны. И само событие едва ли имеет аналог, в частности, в истории университетов.
В данном случае моя ближайшая цель – не эта тема, а рассказать все, запомнившееся о шефской работе. К ней мы приступили незамедлительно, как и к организации учебного процесса и налаживанию бытовых условий новопоселенцев.
Наш братишка Саша еще в товарном эшелоне отправился в Уфу к родственникам. На одной из узловых станций мы с ним тепло распрощались. Он выжил, окреп и прошел дальнейший путь войны (все три брата Иоффе вернулись с войны живыми, но искалеченными).
Первым отрадным событием в «России» было разрешение 20-летней Нади Ивановой 23 апреля дочерью Галиной.
Мы с сестрой, очевидно, по воле коменданта А.Г.Топоровой, поселились в довольно большую комнату (№36), где было шесть человек: сама Топорова, начальник спецотдела Р.М.Герр, две молодые девушки, не относящиеся к университету, которых она привезла и рассматривала как своих прислужниц, и мы. До поздней ночи почти непрерывно стучались в нашу дверь всякие посетители с деловыми вопросами, просьбами, претензиями и пр. О творческой работе не могло быть и речи.
Прямо против наших окон была гостиница «Европа», где разместился коллектив МХАТа. И Алла Константиновна Тарасова часто «переглядывалась» с нашими жильцами.
Все комнаты, в которых мы жили, выходили в длиннющий коридор. Соседями слева была семья профессора математики К.Ф.Огородникова (сам Кирилл Федорович, его жена и двое детей-подростков). Их дочь – Наталья Кирилловна Неуймина, известный литературный редактор журнала «Звезда».
А справа помещалась Е.М.Косачевская. Она пережила большую трагедию, потеряв восьмилетнюю дочку, которую убили немцы на Украине вместе с дедушкой и бабушкой, у которых она проводила лето (впоследствии Е.М. стала гражданской женой ректора и в 1949 г. в связи с «делом Вознесенского» она была репрессирована. Реабилитирована в 1956 году).
Шефская работа в Саратове была значительно сложнее, чем в Ленинграде. Кроме нескольких областных госпиталей мы получили еще один, совершенно уникальный (кажется, он был единственный в СССР).
Это было замечательное лечебное заведение для инвалидов войны, потерявших зрение, где работал исключительно квалифицированный персонал, самоотверженный и бескорыстный. Располагался этот госпиталь в одном из пригородов – Дачном поселке, кажется, №6. Всего же поселков было около 9 или 12. Соединяла их с городом трамвайная линия, но в связи с нехваткой электроэнергии трамваи ходили редко, а главное, нерегулярно. Меня возили зимой на санках, а летом на дрожках, запряженных одной лошадью, правил которой комиссар госпиталя. В мирное время он был директором местной филармонии (фамилию, к сожалению, не запомнила, возможно, Скредулин).
В этом новом для меня госпитале предстояла большая неведомая работа. Заново составленных бригад, по образцу ленинградских, было недостаточно. Срочно пришлось усиливать и расширять бригаду №9 – «девушки-гости» и создавать бригады из людей, могущих оказывать помощь в ориентировке выздоравливающих раненых, в освоении элементарных трудовых и профессиональных навыков (игра на гармошке, баяне, работа в столярной мастерской, вязание сетей, неводов и т.д.).
Постепенно возникали вопросы, разрешить которые нам даже с отзывчивым медицинским персоналом было не под силу. Приходилось прибегать к помощи высших партийных и комсомольских организаций, а иногда обращаться даже в ЦК партии, особенно когда вставал вопрос при выписке раненых об устройстве их на учебу или работу.
С решением задачи о судьбе рядовых бойцов мы еще как-то справлялись. А вот когда выписывались командиры разных рангов, положение порой оказывалось безвыходным. Иногда приходилось привлекать старых мудрых профессоров ЛГУ, которые подолгу беседовали с нашими подопечными, списывались с их родными, использовали старые научные связи и др. Девушки помогали разыскивать родственников, что было совсем непросто, учитывая огромную территорию, оккупированную немцами; вели переписку с родными, читали специально подобранную литературу. Словом, делали все, что могли. Особенно отличились отзывчивостью В.Г.Берзина, Л.Гладковская, С.Зеликина. Непростым оказался вопрос изучения Брайлевского (рельефно-точечного) шрифта. Помехой были то грубое осязание, то поврежденные руки, а то и психологическая атака, особенно у старшего командного состава. Для этой работы была создана бригада из членов местного общества слепых (ВОС).
Куда проще было иметь дело с малолетними инвалидами войны. Таких ребят – любителей заглянуть в нутро гранаты было тогда немало.
На моем пути долго встречались такие «любознательные» мальчики. Запал в душу один случай.
В Саратовском госпитале №1056, что на Радищевской улице, оказался 14-летний мальчик со сломанной судьбой. Начальник госпиталя и комиссар обратились ко мне за советом, как поступить, надежды на возращение зрения никакой не было.
Большая многодетная семья Никитиных жила в рабочем пригороде Сталинграда. Отец сразу был призван в армию. После участившихся фашистских налетов на заводские объекты многие пришли к решению переселиться ближе к железной дороге, которую считали – по законам логики – не должны бомбить. Ведь дорога нужна наступающей армии не меньше, чем русским войскам. Но расчет оказался ошибочным. Когда всем миром соорудили целый городок землянок, налеты возобновились. Один из таких налетов был роковым и для семьи Никитиных. Услышав разрывы бомб и снарядов, многие стали убегать. Поддавшись страху, убежал куда глаза глядят и Витька. Бросился в какие-то кусты и пролежал там до отбоя тревоги. Вернувшись, застал мать и всех детей погибшими. Только маленькая сестренка ползала в луже крови. Он взял ее на руки и пошел к железной дороге. Мимо проезжали военные эшелоны, груженые оружием, солдатами, продовольствием. Были и беженцы. Одна добрая семья предложила детям взять их с собой. Виктор наотрез отказался, а маленькую Галю они взяли, вырастили вместе со своими детьми в милую жизнерадостную девушку. Виктор же пристал к одной из военных частей… Смышленого трудолюбивого мальчика скоро полюбили и бойцы, и командиры. Он стал «сыном полка», как тогда говорили. Вскоре ему стали доверять даже походы в разведку. Два года удач закончились трагично. Глубокое черепное ранение повредило зрительные нервы, и попал Виктор в Саратовский госпиталь №1056. К работе с этим далеко не покорным мальчуганом, не желавшим смириться со своим положением, мы привлекли самых чутких и внимательных студенток. Приходили сюда и преподаватели, и профессора. В конце концов, после долгих размышлений, судьбу его пришлось решать мне.
Как сложилась его дальнейшая жизнь, описал сам Виктор в письме, фрагмент которого прилагаю:
«Дорогая Розалия Львовна, здравствуйте! Вы, наверное, в недоумении, посмотрев на обратный адрес моего письма. Это, пожалуй, естественно, ибо прошло 29 лет с того дня, как мы познакомились с Вами, и больше ничего не знали друг о друге. Но все эти годы я всегда помнил о Вашей доброте, сердечности, Вашем бескорыстии к нам, потерявшим зрение и ой как нуждавшимся в посторонней моральной поддержке. И если сейчас моя жизнь сложилась счастливо, то большая часть заслуги в этом принадлежит Вам.
Вы помогли мне освоить систему Брайля, Вы устроили меня в школу слепых детей, по Вашему ходатайству я попал в музыкальную школу и теперь вот уже более 20 лет я тружусь на поприще музыканта. У меня хорошая семья: жена и двое ребят, замечательные материально-бытовые условия, есть любимая работа, есть цель в жизни. А на что еще больше может претендовать человек?.. Вы уже, наверное, догадались, кто пишет Вам эти строки, а если нет, то я Вам напомню: город Саратов, госпиталь 1056… Был в этом госпитале в 1943 и 1944 годах 14-летний юнец Витька Никитин, с которым Вы немало повозились, чтобы наставить на путь истинный. Да, да, это я…
Работаю музыкальным работником в детском саду… Мне хочется, чтобы Вы знали о том, что есть люди, которые обязаны Вам многим, благодарят Вас и будут до конца жизни вспоминать и благодарить Вас за все то, что Вы сделали для них… Будьте счастливы на счастье другим.
22.08.1972 г. В.Никитин».
Письмо это я сохранила как отрадную реликвию наших горестных тогдашних дней.
Судьба Виктора сложилась благоприятно. Отец вернулся с фронта инвалидом, разыскал двух своих детей и продолжал работать.
Семья Виктора жила в городе Чир Волгоградской области. Галя, его сестра, уже инженер, вместе с семьей – в Волгограде. Переписка с Никитиными наладилась и продолжается до сих пор. Летом 1974 года неожиданно явился и сам Виктор с женой и сестрой. Это была незабываемая встреча. Мы с мужем сделали все возможное, чтобы украсить их отпуск и первое знакомство с Ленинградом.
Далеко не все мои многочисленные «ученики» ока-зались с такой благодарной памятью. Редкая переписка с некоторыми командирами оказалась формальной и довольно скоро прервалась. Быть может, я сделала для них меньше, чем они того ожидали, но полагаю, что мои неоднократные обращения в тогдашние горкомы, обкомы и даже ЦК партии с убедительными просьбами оказать помощь людям, потерявшим зрение на фронте, не оказались тщетными. Хочу думать, что многие получили действенную помощь.
Долгое время велась переписка с другим Виктором, Драчевым (10-13 лет). Из глухой деревни Курской области он и его мать Улита Яковлевна (неграмотная крестьянка) очень часто обращались ко мне со всевозможными просьбами. Чем могла, старалась помочь им. Наконец, удалось устроить мальчика в саратовскую школу для слепых детей. Дальнейшая их судьба мне неизвестна.
Реэвакуация университета из Саратова происходила в мае-июне 1944 года, когда война еще не кончилась. Но усилиями нашего исключительного ректора удалось вернуться в Ленинград. А.А.Вознесенский был честнейшим коммунистом, рачительным хозяином университета; блестящим лектором на экономическом факультете. Студенты любовно называли его «папой». Однако в 1949 году он был арестован и погиб в сталинских застенках.
О Саратове, о теплом приеме осталась в университете благодарная память, хотя и связанная с горестными воспоминаниями о войне и неотвратимыми утратами. 
Р.Л.Золотницкая
|
