|
|
|
№ 14-15 (3671-72), 21 мая 2004 года
|
 |
|
подмостки
|
|
|
Золотой ключик счастья
Театру-студии университета – 60 лет…
У «Золотого ключика» Алексея Толстого — совершенно восхитительный финал. Буратино, наш деревянный советский Пиноккио с легким итальянским гримом, отворяет ключиком дверцу, скрывающуюся за старым холстом, где нарисованы очаг и пламя, и находит с друзьями кукольный театр, который отныне принадлежит им. Ни сундук с золотом, ни пещера Аладдина не удовлетворили бы читателя так, как эта волшебная сценическая коробочка, где на заднике движутся луна и солнце.
Мой сын в детстве мастерил театры из коробок из-под обуви, рисовал декорации, вырезал актеров из картона, ставил свет, пользуясь настольной лампой и фонариком. Пока не открыл для себя настоящий кукольный театр во Дворце пионеров и не посвятил этому театру многие годы, обретя там друзей, подруг и учителей.
Первым театром в моей жизни был старый ТЮЗ на Моховой. Это там, дошкольником, приходя на детские спектакли со старшею сестрою, я увидел впервые сцену, сладко искаженные театральной перспективой декорации, и почувствовал, как замирает сердце, когда медленно гасли люстры и включались софиты. Теплый персиковый свет преображал пространство, и начиналась иная жизнь, такая настоящая, что после окончания спектакля реальность некоторое время казалась иллюзией.
Мечта студийцев на протяжении шестидесяти лет – иметь свой театр. То есть зрительный зал и сцену. Скромные, но свои. И мнилось, что это счастье вот-вот настанет. Год-другой подождать – и оно придет. А пока будем репетировать, ведь нам надо сказать так много!
В нашей жизни присутствуют неразрешимые загадки. При социалистическом реализме и в авторитарном обществе истинный театр невозможен теоретически. Такой реализм и такое общество не терпят диалога, с введением которого у древних греков начался отсчет времени, началась история театра. Но, тем не менее, он, театр, не умирал. Пробивался, как трава сквозь асфальт.
В середине шестидесятых годов мы пришли в Меншиковский дворец. Здание тогда принадлежало университету. В вестибюле бревнами был подперт второй этаж, дом разваливался на глазах. А мы на первом этаже играли этюды, вели долгие разговоры, читали пьесы, выбирали, на чем бы остановиться и что бы поставить. И мечтали о своем театре. Он будет, не может не быть.
Конечно, он был. Не как зрительный зал со сценой, а как явление, главное событие жизни. Мы перебрались через Большую Неву, в особняк графов Бобринских, здание чуть менее древнее, чем дворец светлейшего князя. И ставили спектакли. Тридцать восемь лет Театр-студия живет на Галерной. Менялись учителя, уходили и приходили актеры, менялось время, менялся театр. Здание старело и разрушалось.
Мы приходили в студию молодыми, когда жизнь представлялась такой долгой, что хотелось прожить ее много раз, по-разному, в разных ролях. И включались в работу, постигали суть театрального труда. Она заключалась в том, что прожить пять минут на сцене невозможно, не выстроив эту жизнь на репетициях. А существовать на репетициях, не раскрываясь полностью, нельзя. И мы знали друг про друга все, и учителя все знали про нас. И если коллектив нас принимал, и мы принимали коллектив, значит, речь шла о дружбе и любви. Атмосфера безусловной взаимной любви была той питательной и благоприятной средой, в которой складывались наши судьбы.
Мне вспоминается довоенный фильм «Золотой ключик». Не прелестный белорусский мюзикл семидесятых годов, а тот, сталинских времен фильм по удачному произведению небезупречного советского графа. Фильм вошел в историю кинематографа как одна из первых лент (а может быть, и самая первая), где играли люди и куклы. Но концовка у фильма была несколько идиотической, вполне в духе времени, враждебного театру. Там, в конце, прилетают на воздушном корабле советские полярники и забирают всех героев в гипотетическую страну счастья, где все дети учатся в школе и стариков никто не обижает. А Карабас Барабас остается сидеть в луже. Развязка впечатляющая, но несвязная. Ключик-то, ключик, с которым носятся главные герои, остается без дела, неиспользованным, ни пришей-ни пристегни.
Нынешний апрель проходил под знаком юбилея. Концерты Сергея Юрского, Ивана Краско, Андрея Толубеева, Сергей Лосева и Бориса Смолкина в университете, большой концерт в Доме актера на Невском, вечер на телевизионном канале «СТО», где произошло невозможное: сплошная импровизация в прямом эфире. И наконец, вечер в Актовом зале университета, где яблоку негде было упасть, где роились студийцы всех поколений.
Это событие невозможно было назвать праздником в прямом смысле этого слова. Потому что утром этого дня на подмостках Учебного театра Театральной академии, в старом ТЮЗе, стоял гроб с телом Кирилла Черноземова, режиссера и педагога, человека, вся жизнь которого была связана не только с российским театром, но и со студией университета. Тело его легло в землю на кладбище в Комарово, а дух незримо присутствовал с нами. Учитель и Собеседник прощался с нами, и мы прощались с ним…
Золотой ключик счастья мы держим в руках. Некогда мы отворили им волшебную дверцу, ведущую в театр. Там встают и заходят луна и солнце. На куске старого холста нарисованное пламя скрывало животворный огонь вечного искусства, веселого и трагического, настоящего, как жизнь. Искусства диалога. 
Александр Шумилов
Фото Ольги Андреевой
студентки факультета социологии
|
