|
|
|
№ 13 (3670), 6 мая 2004 года
|
 |
|
пишут ветераны
|
|
|
Дорогами войны
Наши подшефные госпитали
Вторая мировая война огнедышащим ураганом обрушилась на нашу молодость. К началу ВОВ я была аспиранткой второго курса географического факультета ЛГУ.
Моим руководителем был профессор Лев Семенович Берг. Меня переполняли гордость и ответственность. Поглощенность подготовкой диссертации была столь сильна, что я не сразу прониклась трагичностью положения в стране. Казалось, опасность временная. Эйфория населения, надеявшегося на быстрый исход дела, способствовала моей, как и многих других, легковерности. Скоро стало ясно, что научные интересы отодвигаются на далекий задний план.
В сентябре, когда начались частые налеты фашистов и бомбардировки Ленинграда, я, как мне теперь кажется, с полной отрешенностью собрала в папки и коробки материалы и некоторые уже оформленные главы диссертации: все эти драгоценности завернула в большой обрывок банной простыни, бережно обвязала бечевкой и отложила «до лучших времен» (в надежде – скорых). Вначале, во время воздушной тревоги, я с этим увесистым узлом отправлялась в бомбоубежище, под которое был оборудован подвал под флигелем, примыкающем к зданию НИФИ, благо жила я тогда по соседству в девятиметровой комнатке первого этажа того дома во дворе университета, где сейчас располагается Институт земной коры. Очень скоро мои хождения в бомбоубежище кончились. Я положила заветный узел под подушки и серьезно задумалась, чем могу быть полезна Родине, любимому городу, родному университету. Первым движением было отправиться в Большой комитет комсомола ЛГУ, размещавшийся тогда, тоже по соседству, на втором этаже уже названного флигеля, примыкавшего к НИФИ и связанного с ним внутренней дверью. Через эту дверь впоследствии мы ходили в маленькую столовую в полуподвальном помещении, предназначавшуюся ранее для сотрудников Физического института. В просторных комнатах комитета ВЛКСМ (через них был ход и в Большой комитет партии ЛГУ) было многолюдно и шумно. Меня как-то быстро кооптировали в члены комитета ВЛКСМ. Многие активисты уж разъехались, кто на фронт, кто в военные организации, госпитали, всякого рода курсы (снайперов, медсестер и т.п.).
Первым моим заданием была работа в подшефном госпитале – меня назначили заместителем председателя шефской комиссии ЛГУ. Новым было не только слово, непонятен был и его смысл (таких слов тогда в нашем лексиконе появилось немало: затемнение, воздушная тревога, отбой, дистрофия, стационар и др.). Но мы тогда были вышколены, что если партия скажет «надо!» – мы отвечаем – «есть!»
Подшефных госпиталей в университете оказалось несколько, в том числе госпиталь черепно-челюстной хирургии №1015, находившийся в здании клиники Отто (после войны он стал специально женским и шефство наше над ним продолжалось даже после ВОВ). Впервые с этим госпиталем мы ознакомились еще во время «финской кампании» в 1939 г. Там были очень тяжело раненные мальчики.
Но самым близким и дорогим нам госпиталем стал №1012, который разместился в здании ЛГУ на Менделеевской линии, где до того в мирной жизни располагались факультеты исторический, философский, экономический и мой родной географический. (Как осуществлялась эвакуация факультетов и срочное заселение здания госпиталями описано более или менее подробно в книге «Ленинградский университет в Великой Отечественной». ЛГУ, 1990).
Наш госпиталь, в отличие от многочисленных эвакогоспиталей Ленинграда, был прифронтовым, то есть прифронтовой полосы – с оккупированных фашистами пригородов он был перебазирован в уже блокадный город.
В госпитале я сразу получила постоянный пропуск на двоих и познакомилась с моим председателем шефской комиссии. Это была Евгения Михайловна Виленкина, всеми уважаемый доцент экономического факультета. Она сразу покорила меня своей благожелательностью, тактичностью, деловитостью. В госпитале она оказалась хирургической сестрой и порой сутками не отходила от операционного стола. Кроме того, по условиям военного времени, она, как почти весь персонал, была «на казарменном положении», что не давало права выходить за пределы госпиталя. Я оказалась на положении своего рода связной между университетом и госпиталем.
Поступления раненых проходили спонтанно и в таких количествах, что сразу ими были заполнены наши аудитории, кабинеты и даже коридоры. С Евгенией Михайловной мы наметили деятельный план еще неведомой нам работы. Пришлось затратить немало времени, инициативы и энергии, пока все вошло в свое русло.
Первым делом были организованы бригады из студентов, профессоров, преподавателей, сотрудников ЛГУ всех рангов, которые сразу приступили к своим обязанностям. Это были: 1) санитарки; 2) чтецы (тех и других было поначалу много, постепенно число сокращалось и состав был текучий, поэтому трудно назвать имена); 3) лекторы (это была преимущественно профессура и преподаватели, среди них запомнились: филолог В.Е.Евгеньев-Максимов; астроном В.В.Шаронов; аспирант-историк И.П.Шаскольский) – любимцы всех раненых и персонала. Особой популярностью пользовались «международники»: профессора Я.С.Розенфельд, В.М.Штейн, В.М.Рейхардт, доценты – Г.В.Ефимов, Л.П.Альтман и др.); 4) четвертой бригадой была еще группа политинформаторов из студентов и аспирантов; 5) библиотекари, которые регулярно приносили и обменивали книги из Фундаментальной библиотеки университета. Среди этих подвижниц особенно запомнилась Л.А.Розанова. Она не только приносила тяжелые книги, но не чуралась и другой работы: могла и почитать и, если нужно, покормить, перевернуть раненых, пригласить врача и т.п.; 6) группа «шахматистов», которые занимали особенно выздоравливающих (шашки, настольные игры, муз. инструменталисты и т.п.); 7) как ни странно, существовала еще группа художественной самодеятельности. Душой ее была Женя Миллер – живая, веселая, остроумная. Она, сама ослабевшая и голодная, находила в себе силы и поднимала других ребят на такой подвиг; они не только читали стихи, рассказы, пели, но даже пытались плясать. Это так радовало раненых, особенно молодых бойцов, что придавало им силы и вдохновляло; 8) группа оформителей – это, как правило, немолодые самоотверженные сотрудницы Ботанического сада университета. Они, спасая растения из промерзших оранжерей, на своих руках и плечах перетаскивали горшки и кадки в палаты, лечебные кабинеты, так были сохранены многие коллекции исключительно редких растений, необходимых в дальнейшем для научной работы.
Работа в госпитале поглощала все мои силы, время и чувства. За отсутствием свободных людей меня все нагружали и нагружали другими делами. Я и сама с трудом отрывалась от моего «детища» – «швейной мастерской». (Об этой мастерской, равно как и о другой моей мастерской «противоипритных пакетов», я вспоминала неоднократно, в частности, см. кн. «Ленинградский университет в Великой Отечественной», «Женщины университета» и др.). Кроме того, очень нужным и ответственным, как мне казалось, поручением было участие в комиссии по проверке стационара (об этом см. кн. «Ленинградский университет в ВОВ»). В этом стационаре самоотверженно работали: Т.Фадеева, Е.Богданова, Ф.Додзина и другие студентки и аспирантки преимущественно биологического факультета. То же можно сказать и о прикрепленных к ним добровольных помощниках. Запомнился мне эпизод, свидетельствующий о преданности и бескорыстии тогдашних блокадников. Во время одного из посещений по контролю стационара выяснилось, что на кухне осталось немного «кофе». Никто из нас, конечно, не согласился воспользоваться приглашением кухонных хозяек выпить его. Но все мы считали, что принять этот напиток должна Сарра Борисовна Евнина, ассистент химфака. Она была так истощена, что буквально уже не держалась на ногах. Мне рассказывали, что в таких случаях она закрывала рот руками и отворачивалась, содрогаясь от рыданий. Подобных случаев благородства было немало.
Нехватка людей приводила к перегрузкам (см. статью «С неженским мужеством» в газете «Ленинградский университет» от 11-го мая 1990 г. Сост. Р.Золотницкая, В.Полетаева, Т.Старостина).
У многих, как и у меня, было множество поручений. Недаром начальник штаба МПВО ЛГУ Семен Миневич назвал меня прижившейся кличкой «вездесущая Роза».
В госпитале скоро привыкли ко мне и к моей почти постоянной спутнице милой Регине Ванбург. К нам то и дело обращались и бойцы, и командиры, и политруки, и даже комиссар Ф.Г.Луканин со всякого рода просьбами, поручениями, запросами «на воле». Вероятно, они, заключенные в четырех стенах, не знали, что сами мы, не имевшие возможности, а временами и права, не могли передвигаться по городу – действовал комендантский час.
В числе других ленинградцев мы жили в холодных помещениях, практически голодные, без воды и света, в постоянных тревогах о родных, близких, друзьях… В госпиталь все шефы старались приходить бодрыми, по возможности подтянутыми.
К сожалению, то и дело кто-то из членов наших бригад выходил из строя, а зачастую и из жизни.
Однажды пригласил нас к себе в кабинет начальник госпиталя, талантливый организатор и обаятельный человек, в прошлом главврач клиники Отта С.А.Ягунов, и сказал с обычным своим дружелюбием и юмором, что он благодарит нас за открытие «нового лечебного фактора». Оказалось, что постоянное стремление всех членов наших бригад помочь раненым, растормошить их, привлечь к активной жизни, особенно тяжелых, кто совсем приуныл, «отвернулся к стене», возымело огромное значение для выздоровления этих больных. Они позволяли себя лечить, повеселели, стали принимать пищу, то есть с тем делом, с которым не могли справиться врачи, «успешно справились вы». Он показал нам заметку из любимой ленинградцами газеты «Смена», которая тогда хотя и нерегулярно, но все же выходила. Там было опубликовано его интервью с журналистом Соболем «Новый лечебный фактор, девушки – гости». К сожалению, там было названо только три фамилии: кроме моей, Е.М.Косачевская и Е.А.Балашова, которые опекали прикрепленных к ним раненых.
Так родилась новая, девятая бригада «девушки-гости». Они сами, едва передвигавшие ноги от истощения, находили в себе силы регулярно посещать своих подопечных и даже приносить им «гостинцы», отрывая от своих скудных пайков.
Среди самых преданных посетительниц-родственниц запомнились сестры Паины, Т.Тамберг, С.Зеликина и др.
В госпитале мы иногда задерживались допоздна, благо, чтобы уйти из него, надо было только пересечь Менделеевскую линию, поэтому на нас не распространялся закон «комендантского часа».
Я жила во дворе университета, а большинство наших девушек оставались ночевать в первом этаже Главного здания университета, где расположился своеобразный штаб под популярным тогда названием «казарменное положение».
Многое, многое забылось за долгие годы мирной жизни, но еще сохранились в памяти навсегда оставшиеся воспоминания. Помню, к примеру, что вернувшись поздно, усталая, в свою «келью», как шутя называлась моя комнатенка, я не раздеваясь, часто в пальто и даже в бурках, чудом доставшихся мне от доброй родственницы, валилась на кровать, покрывалась всеми одежками и проваливалась в сон. Спасал меня шлем, связанных из обрывков шерсти милой, уже упомянутой У.И.Михайловой, так как я уже успела отморозить уши, равно как пальцы рук и ног.
Вначале будили тревоги (репродуктор – черная тарелка – никогда не выключался), а потом и они стали привычными, мы перестали обращать на них внимание. Утром, в лучшем случае, умывалась талым снегом, если он оказывался в комнате, и направлялась со своим «сосудом» (это была масленка, типа пластмассовой, важно, что к ней была крышка) в столовую, что в подвале НИФИ. Там по талону из продуктовой карточки мне причиталась мизерная порция каши, ломтик хлеба и граненый стакан так называемого чая. О том, каков был хлеб, особенно в декабре 1941 года, январе и феврале 1942, не раз писалось и, вероятно, повторять нет смысла.
После завтрака поднималась в комитет комсомола за очередным заданием на этот день. Конечно, старалась урвать время для госпиталя, но это не всегда удавалось за вереницей текущих дел. Чаще всего в страшные зимние месяцы приходилось заниматься иногда выпадавшей возможностью эвакуации отдельных лиц. Такая удача, помнится, выпала на долю сестер Паиных. Жилье их разбомбили, и жили обе в здании филфака, превращенном в импровизированное студенческое и преподавательское общежитие. Собрать и отправить их было непросто. Вещей почти никаких у них не было, но и тот скромный скарб, а главное, паек на «отоваренные карточки» нести они были не в силах. Запомнилось, что выручил один из студентов, который, как тогда говорили, сам был «доходягой». Он снял резную дверцу с какого-то старомодного шкафа, привязал к ней веревку и на этих импровизированных санках девушки добрались-таки до транспорта.
Лишь в конце войны я узнала, что они живы: что они добросовестно выполнили мою просьбу – разыскали моих родителей, эвакуированных из Украины в уральский городок Бузулук. Какая это была великая радость для них! Мой отец еще долго впоследствии берег в нагрудном кармане письмо Фиры Паиной, где она писала обо мне: «Ваша дочь – «очарованная душа»».
Наша же тревога о близких все продолжалась, ведь почта в блокированном Ленинграде работала плохо. Утренние часы обычно проходили в бесконечных хлопотах. Двигались мы медленно по тропам, протоптанным по всему двору университета. По обеим сторонам такого коридора возвышались метровые стены снега, выпавшего 6 ноября 1941 года. Первые крупные хлопья, покрывшие землю, так и не растаяли, а лишь наслаивались день ото дня. На дорожках этих то и дело встречались то трупы, то потерявшие сознание люди, дошедшие до крайней степени дистрофии. Они были везде: и на лестницах, и в комнатах. У кого теплилась еще жизнь, тем мы пытались помочь, спасти. В критических случаях я звонила по телефону №1 (тогда в университете был коммутатор, и телефонистка, слабым голосом уточнив номер, соединяла меня с ректором. Александр Алексеевич Вознесенский мигом принимал решение, давал указания столовой или медпункту, зачастую удавалось спасти человеческую жизнь.
Так не раз было со студентом 1 курса Юрой (факультет и фамилию не помню), который ежедневно появлялся в комитете комсомола со своей мамой Сюзанной Львовной. Они просиживали там целые дни. Последний раз он пришел один и спасти его уже не удалось…
Многих и многих удавалось вернуть к жизни дрожжевыми супами. Это изобретение ученых биологического факультета вошло в историю как своего рода целебный бальзам (о дрожжевом супе см. в кн. «Ленинградский университет в ВОВ»).
Обедали мы в названной уже столовой по тем же карточкам. «Сосуды» были те же, для мытья которых воды не было. Первоначально для еды предназначались железные миски, но их впоследствии разворовали.
Счастливчиками были те, кто сами могли двигаться – они получали еду у стойки «из первых рук». Это было выгоднее. Дистрофикам подавали официантки, некоторые из них порой пытались отхлебнуть глоток-другой из мизерной порции. Великим благом были уже упомянутые дрожжевые супы. Горячие и калорийные, они раздавались без карточек и спасали многих. Запах этих супов разносился почти по всему двору. Уже в мирное время, проходя мимо здания НИФИ, мне чудился этот запах, вызывавший тогда рвотный рефлекс.
После обеда я редко приходила домой. Запомнилось только несколько случаев: после одного из комсомольских собраний в Актовом зале, которое, кстати, прервалось как раз на моем выступлении с трибуны, потому что началась воздушная тревога, – я встретилась с моим двоюродным братом Эммануилом Иоффе, который хотел навестить меня. Он недавно с блеском окончил химический факультет университета. Мы очень обрадовались друг другу. Пришли в мою комнату. Он добирался со Звенигородской улицы пешком, был очень усталый и истощенный, рассказывал о родителях, о письмах брата Виктора с фронта, о брате Саше, который совсем обессилел, и мать спасает его тайком, отрывая от своего пайка. Эммануил принес с собой бутылочку застывшего масла, он считал, что это оливковое. Мы пытались согреть руками бутылочку и по очереди высасывали из нее глоточки масла, казавшегося мне необыкновенно вкусным. Очень хотелось согреться. У меня была круглая печь, но топить было нечем. На полу лежал подаренный мне кем-то длинный березовый стволик. Но как его распилить?! Случайно у соседей оказалась двуручная пила. Мы сели на пол, стали пилить деревце, с юмором сквозь слезы. В промежутках попивали масло… Положительных результатов так и не добились. Надвигался вечер, и брату нужно было отправляться в далекий путь, а мне – в госпиталь.
Как всегда, вечером мучительно хотелось есть, но я не припомню случая, чтобы я воспользовалась приглашением поужинать на кухне госпиталя «остатками от стола». 
Р.Золотницкая
|
