№ 5 (3661), 19 февраля 2004 года
главная | оглавление | <... | ...>	архивы

Отношение
к интеллигентности

У студентов истфака предвоенных лет навсегда сохранился в памяти образ Владислава Иосифовича Равдоникаса (1894–1976). Их путь в науку начинался с его лекций о древнейшем прошлом человечества в Актовом зале Двенадцати коллегий. Профессор был на редкость красив – и ментально, и физически. Лекции – глубиной мысли, образностью, эстетичностью – представляли удивительное духовно-просветительское действо. Судьба даровала мне счастье почти сорокалетнего общения с этим выдающимся учёным, внёсшим исключительный вклад в развитие отечественной археологии.

В.И.Равдоникас. Фото начала 1930-х годов.

Некоторые вехи биографии. Уроженец Тихвина. С четырёх лет круглый сирота. Участник битв Мировой войны. С энтузиазмом встретил революцию. Делегат IX Всероссийского Съезда Советов. Командир артдивизиона Красной Армии (Карело-Финский фронт, фронт против Юденича). В Тихвине, по сути дела, осуществляет просветительскую революцию (заведует Педтехникумом, инициирует музейный статус монастыря, спасая его от разорения, редактирует уездную газету). В 1927 году переезжает в Ленинград, становясь одним из активнейших сотрудников ГАИМК (Государственного Архива истории материальной культуры). В 1936 году избран действительным членом Норвежской Академии наук, в 1946 году – членом-корреспондентом АН СССР. Беспартийный.

Публикуемый документ свидетельствует, что ленинградского периода могло бы не быть, если бы в 1922 году Владислав Иосифович не сдал, как ясно теперь, свой самый рискованный экзамен. Ответ на категорический приказ Губкома столь же категоричен – смысл своей жизни он видит в научной работе и преподавании. Этот урок нашего учителя, пожалуй, наиболее поучителен. В любых обстоятельствах у каждого есть неотъемлемое право выбора. Пеняй на себя и только на себя, если не воспользовался им по робости или из ложно трактованной корпоративности.

А.Д.Столяр,
профессор исторического факультета

Машинописный оригинал заявления в СПб филиале Архива РАН.
[Фонд 1049. Опись 2, с. 133-136. Сохранены деление на абзацы, пунктуация, орфография - в т.ч. использование прописных букв. Фото нач. 1930 гг. Оригинал в Музее истории СПбГУ, инв. № 115.]

Неожиданно для самого себя я оказался вне партии. Причины моего вынужденного выхода или исключения из партии (Тихвинский Уком по моему заявлению О ВЫХОДЕ постановил меня ИСКЛЮЧИТЬ) мне самому кажутся до такой степени несообразными с элементарным здравым смыслом, что я не вижу ничего лучшего, как обратиться в авторитетнейший орган партии - в Ц.К.К. с просьбой разобраться в обстоятельствах моего выхода из партии и высказаться — в самом ли деле я не могу быть более членом РКП. Дело моё имеет общий интерес, ибо в нём выдвигается ряд принципиальных вопросов, например: совместима ли научная и педагогическая деятельность с пребыванием в РКП, до каких пределов может простираться партийная дисциплина, имеет ли право член партии работать по своей специальности, может ли член партии иметь семью, можно ли с общей меркой и общими требованиями подходить без исключения ко всем членам РКП и др. Решение Ц.К.К. рассеет все сомнения: если я прав - пусть меня восстановят в правах члена РКП, если нет - тогда будет по крайней мере прецедент и полная определённость в деле.

Я считаюсь интеллигентом в партии потому, что у меня высшее образование (я окончил факультет общественных наук Петроградского Университета) и потому, что по профессии я педагог и готовлюсь к научной работе. Интеллигентность у нас обычно понимается в хорошем и дурном смысле. Интеллигентность в смысле развития и образования - огромный плюс в человеке, интеллигентность в смысле принадлежности к тому промежуточному классовому прослойку русского общества, который в своё время был заклеймён метким и совершенно безнадёжным диагнозом Чехова и который в нашей революции играл крайне постыдную роль - не менее огромный минус. Во мне, думается, только интеллигентность первого рода, ибо я, сын земского фельдшера, рано умершего, с 14 лет самостоятельно добывал средства к жизни, был я рабочим - начиная от кочегара, подручного слесаря, слесаря и кончая ж.д. машинистом, одним словом пролетарскую школу я прошёл, а образование вырвал себе зубами, в университет в частности я поступил уже во время революции и занимался в нём, не отрываясь от работы по добыванию средств к жизни. Во всяком случае расхлябаности, внутренней дряблости и мещанства в себе я не замечаю и интеллигентом в дурном, классовом смысле считать себя не могу. А у нас в партийных организациях, особенно в уездных, при невероятной безграмотности партийной массы, достаточно быть сколько нибудь грамотным, что бы получить дурную кличку интеллигента и оказаться чем то вроде пария в партии. Я совершенно убеждён в том, что появись в наших уездных организациях какие нибудь американские или германские рабочие - представители лучшей части пролетариата, они оказались бы в положении интеллигентов и их взяли бы под сугубое подозрение.

Моя интеллигентность была для меня всегда в условиях революционной работы источником самых тягостных и унизительных переживаний. Я работал с партией с октября [1917 г.], но формально был принят в партию только в июне 1919 года. Меня испытывали. Крайне характерно, что ещё до вступления в партию я по партийной мобилизации был отправлен на фронт. Когда испытания кончились меня приняли, но тогда начали подозревать: не примазался ли, не хочет ли сделать карьеру, не шпион ли и т.д. Я негодовал и оскорблялся вначале, но потом привык и утешал себя мыслью, что ведь товарищи пожалуй и имеют право на подобное отношение к интеллигенции вообще.

Всё таки было тяжело. Я взял себе за правило - избегать всяких поводов к подозрению. Я умышлено не занимал никаких «постов» и за всё время пребывания в партии вёл только пропагандистскую работу. Исключительно. Ну и кроме того работал, разумеется, по своей специальности - был педагогом и систематически подготовлялся к научной деятельности.

За последнее время в Череповецкой организации особенно сильно почувствовалась струя специфического отношения к партийной интеллигенции. Представителями Губкома неоднократно высказывался взгляд на партинтеллигенцию в том смысле, что её, конечно, нужно использовать в партийных целях, но доверять ей нельзя, т.к. она особенно подвержена мелкобуржуазным уклонам и для строительства будущего общества мало пригодна. Интеллигент должен быть только рабом, исполнителем в партии, но ни в коем случае не хозяином - вот сущность этого взгляда. Аналогичное мнение, несколько правда смягчёное, высказывалось и по отношению к членам партии из крестьян, при этом в совершенно безтактной форме и в организациях почти сплошь крестьянских. Говорилось также, что только рабочие в партии имеют право на руководство партией в целом, а т.к. в Череповецкой организации представителем чисто пролетарского элемента в партии является Губком, то он и берёт на себя задачу оздоровления всей губернской организации, подозрительной, как организации преимущественно крестьянской, путём установления централистского режима, системы назначений, перебросок и вообще сильного воздействия из Губкома на места.

Вопрос о роли классов внутри нашей партии весьма сложный вопрос и с маху его не разрешить. Я например склонен думать, что сейчас в большинстве случаев нет крестьян и рабочих в партии, что по крайней мере активные члены партии из того и другого класса деклассировались в процессе пятилетней советской и партийной работы. Классовая принадлежность определяется положением и ролью в производстве; какое положение занимает в производстве какой нибудь член партии из крестьян Иванов, 5 лет сидевший в исполкомах, или бывший продинспектором? В целом партия является авангардом пролетариата, но внутри партии классовые различия существенной роли не играют. Поэтому попытки вызвать нечто вроде классовой борьбы внутри партии на мой взгляд являются ошибочными и при том опасными. Деление на привилегированных и непривилегированных в партии недопустимо; деление может быть только по признаку квалификации, стажа, партийной воспитанности и выдержанности. Установление крайней централизации в парторганизациях, с назначениями, давлениями и навязаными решениями, сверху, вопреки постановлениям Х-го партс’езда о внутрипартийной демократии и ради опёки партийного пролетариата над партийным крестьянством, мне кажется, не может привести к хорошим результатам. Нажим сверху ведь не есть ещё воспитательное воздействие.

Я остановился на этих вопросах потому, что они наболели у меня в душе и потому, что они тесно связаны с моим выходом из партии. Я сам пал жертвой системы централизма, описаного взгляда на партийную интеллигенцию и нежелания ни с чем считаться при диктаторском проведении в жизнь партийной линии, придуманной наверху.

Перехожу к обстоятельствам моего личного дела. Я в Тихвине заведую Педагогическим Техникумом - учебным заведением типа выше среднего и веду преподавание по общественным наукам во всех классах Техникума, имея там от 5-ти до 6-ти лекций каждый день. Я призван к педагогической работе и люблю свой техникум всей душой; малейший успех в этом деле радует меня до последней степени и с Техникумом я сжился, сросся, так сказать, органически. Кроме того на мне лежит преподавание политграмоты в школе II ступени, руководительство марксистским кружком при Укоме и чтение лекций в уездной партшколе. Затем, повторяю, я занимаюсь наукой и в частности сейчас работаю над диссертацией о торговле в России XVI-XVII вв., материалом для которой мне между прочим служит огромное и по количеству почти единственное в России собрание таможенных и приходо-расходных книг XVI-XVII вв., хранящееся в Тихвинском монастыре. С утра до ночи я занят научной, учебной и пропагандистской работой, в которой нахожу огромное нравственное удовлетворение. Наряду с этим, к несчастью, как это видно из дальнейшего, мне пришлось редактировать уездную газету «Красное Знамя», еженедельный листок, отнимавший от меня очень мало времени. Надо сказать, что к газетной работе я не чувствую в себе ни склонности ни способности.

В Октябре с.г. Губком постановил: закрыть все уездные газеты губернии и собрать в Череповце высвобождающиеся вследствии этого закрытия журналистские силы для обслуживания губернской газеты «Коммунист». Постановление это было распространено и на меня, т.к. я тоже числился «редактором» газеты и, след[овательно] журналистом.

Полагая, что Губком просто не знает о том, что редактирование есть не более как сотая часть работы, которую я в Тихвине веду и что поэтому он может впасть в ошибку, перебрасывая меня только для газетной работы в Череповец, я послал в Губком, ещё до оффициального предложения о переводе, заявление с подробной мотивировкой нецелесообразности моей переброски (копия прилагается; прошу Ц.К.К. прочесть оба мои приложения, ибо в настоящем заявлении я не повторяю того, что уже сказано в них). Тихвинский Уком, во главе которого, надо сказать, стоит назначенный Губкомом т. Гришаев, беспощадно проводящий централистскую линию Губкома, разделил мой взгляд на дело и протокольно постановил ходатайствовать об оставлении меня в Тихвине.

Прошло недели три. Я думал было уже, что Губком внял моим доводам и на этот раз, в интересах здравого смысла отказался от своего централизма наперекор всему. Оказалось не то. 23 Ноября в Тихвине был получен протокол заседания Бюро Губкома от 16-го Ноября, в котором указывалось, что и моё и Укома ходатайства отклоняются и что я немедлено должен ехать в Череповец.

Очевидно в представлении Губкома я оказался одним из тех должных быть использоваными интеллигентов, кои от использования уклоняются. А с такими, конечно, разговаривать нечего. Выполняй приказание без рассуждений или убирайся вон - вот на каком языке заговорил со мною Губком. С его стороны это было последовательно. Но что я мог ответить, что я должен был сделать?

Послушаться и ехать в Череповец для меня значило бы: бросить научную работу, потому что эта работа связана с обладанием весьма сложным аппаратом в виде библиотеки, выписок, указателей, и т.п., аппарата, который создан мною десятилетним трудом и который не потащишь за собой в чемодане, связана далее с возможностью частых поездок в университетский центр для общения с профессурою и пользования большими библиотеками (Тихвин находится в 5-6 часах езды до Петрограда и потому я часто могу ездить в университет и публичную библиотеку, что при переезде в Череповец для меня будет невозможно) и, наконец, в моём частном случае связана с пользованием Допетровским архивом Тихвинского монастыря, откуда ни одна рукопись на дом, а тем более в от’езд не выдаётся. Ехать в Череповец для меня значило бы далее бросить школу, которую я сам строил в духе новой школы, с которой я сжился, которую я полюбил, как только художник может полюбить своё произведение. Преподавание и вообще школьная работа для меня чисто творческий процесс, в котором я нахожу всё новые и новые радости, я органически не могу отказаться от преподавания. Ехать в Череповец, наконец, для меня значило бы бросить семью, а она у меня 6 душ, и обречь её на голодное умирание, т.к. на своё учительское жалованье я могу всё таки как ни будь прокормить семью, живя вместе с ней и пользуясь дополнительно огородом в Тихвине, а живя в Череповце на газетный заработок, я мог [дать] семье в лучшем случае жалкие гроши, да и то при строжайшем ограничении своего личного потребления.

Итак Губком потребовал от меня тягчайшей жертвы. Губком хотел, чтобы я отрёкся от своей сущности, потому что преподавание и научная работа есть моя сущность, есть смысл всей моей жизни и чтобы кроме того я сделался убийцей своих детей. В этом-то вся трагедия. Можно идти на любую, на самую крайнюю жертву, когда видишь в ней смысл. Какой смысл в требовании, пред’явленом ко мне, как члену партии, Губкомом?

Меня отрывали от крайне важной и безусловно полезной работы для выполнения функций провинциального журналиста, а как журналист я немногим более чем круглый нуль. Журналист должен быть агитатором и немножко верхоглядом. Я по природе пропагандист-систематик, теоретик и педагог. Чем я мог бы быть в редакции Череповецкого «Коммуниста»? Репортёром, или высасывал бы из пальца скучные передовые статьи, перепевал мотивы центральных газет. Для газетной работы нужны качества, которых у меня нет и совершенно не нужны качества, которые у меня имеются. Я внёс бы только отчаянную скуку в газету и не менее отчаянно скучал за газетной работой сам. Всё это я совершенно отчётливо сознаю и потому то для меня до ужаса ясна нелепость мотивов переброски моей в Череповец.

Человека на многое можно толкнуть, но толкнуть его на вполне осознанную им глупость труднее всего, так уж человек устроен. Нужно было бы, мне кажется, учитывать эту простую истину Череповецкому Губкому в его партийных мероприятиях. Конечно тут скользкая почва, т.к. что кажется глупостью одному – для другого может показаться вещью очень умной. Но и в этой области есть всё таки некоторый об’ективный критерий во первых, а во вторых, мне думается, не ко всем без исключения членам партии можно подходить, игнорируя их развитие и индивидуальность.

В силу всех этих обстоятельств, в результате категорического требования Губкома, адресованого ко мне, создалась тяжёлая коллизия, о которой я своевременно предупреждал Губком (приложение 1-е). Коллизия эта обострилась ещё следующей случайностью: Губкомом мне было предложено переехать в Череповец немедленно, не позднее как через 3 дня после получения предложения о переезде, а в это время жена моя лежала в постели с воспалением лёгких, мне приходилось заботиться о детях и домашнем хозяйстве и мой немедленый от’езд был бы просто несчастьем для моей семьи.

Ну что же… Я провёл две бессонных ночи в тяжёлых размышлениях по поводу всего случившегося и пришёл к печальным, но думается верным выводам. Я понял, что научная и педагогическая работа действительно несовместима с пребыванием в РКП, если взгляд Череповецкого Губкома есть взгляд всей партии. Сегодня меня перебрасывают в Череповец для работы в газете, через месяц меня перебросят в отдалённый уездный город для, скажем, заведывания каким нибудь УОНО, а оттуда мне дадут когда ни будь командировку – поезжай в Иваново-Вознесенский район и орабочивайся, ибо ты интеллигент. Мною распоряжаются, не считаясь с моими личными склонностями и желаниями, это общее правило, которое применялось, применяется и будет применяться в партии. Игнорирование личных желаний членов партии вообще говоря иногда м[ожет] б[ыть] хорошо и целесообразно, но в применении к работникам моей профессии оно никуда не годится. Ибо научная и педагогическая работа тесно связаны именно с особенностями данной личности и её стремлениями. Я изучаю историю, другой химию, третий математику - каждый в зависимости от своих личных склонностей. Продуктивно работать в науке можно только чувствуя себя внутренне свободным, то же относится и к работе в школе. А какая уж тут свобода, если плюют на все твои интересы и за уши тащат на совершенно бессмысленое лично для тебя дело. К сожалению психология научной и педагогической работы безконечно чужда огромному большинству товарищей и когда пытаешься говорить на эту тему - встречаешь только абсолютное непонимание. Но не считаться с этой психологией значит заранее сказать: в партии не должно быть ни учёных, ни педагогов. Если бы Маркса в порядке партийной дисциплины насильно таскали бы по захудалым уездным городам и лишали бы его возможности пользоваться большими Европейскими библиотеками — «Капитал» не был бы им написан. Конечно такое фантастическое предположение никогда не могло бы осуществиться потому, что Маркс плюнул бы на идиотов, вздумавших под предлогом интересов революции оторвать его от дела, к которому он сам имел склонность, и послать куда ни будь на канцелярскую работу. Я разумеется не Маркс, но в качественном смысле пример мой верен и поможет понять, в чём суть вопроса.

Итак, будучи членом партии нельзя быть ни учёным, ни педагогом. Если я ошибаюсь, пусть мне укажут ошибку и я рад буду согласиться. Далее выходит так, что член партии не может иметь семью. В наших, откровенно говоря, довольно подлых условиях Н.Э.П.’а невозможно на средний заработок содержать семью, живя от неё отдельно. Нельзя и таскать её за собой при перебросках. Так как же быть? Я уж не говорю о воспитании детей, которое лежит на мне, т.к. общественное воспитание пока ещё не организовано. Я говорю о простой материальной возможности содержать семью.

Эти выводы окончательно укрепили во мне мысль, что членом партии я быть не могу. И я подал заявление о выходе из партии (приложение II-е). Если же Ц.К.К. найдёт мотивы моего выхода из партии не основательными и даст мне фактическую возможность в виде права, так сказать, на профессиональное самоопределение, в партию возвратиться - я буду рад, т.к. от чисто внешнего конфликта с Череповецким Губкомом не утратилась ведь моя вера в социальную революцию и её методы.

Если же и Ц.К.К. скажет, что в партии я быть не могу, потому что партийная дисциплина превыше всего, - тогда я прошу считать меня всё таки не ИСКЛЮЧЁННЫМ а ВЫБЫВШИМ из партии. Ни малейшего преступления против партии я не совершил и поэтому прошу Ц.К.К. гарантировать меня от возможных репрессий, которые были бы в данном случае недостойны партии. Для революции я могу быть полезным и не будучи членом РКП; я ведь всё таки в подлинике читал и перечитывал Маркса, Энгельса, Каутского и др. Марксизм я знаю и изгнать из школы педагога-марксиста было бы уж совсем нелепо.

В заключение должен констатировать, что не только я, но и огромное большинство членов Череповецкой организации буквально терроризированы сейчас режимом Губкома, а сам Губком есть не более как орудие в руках ответственного Секретаря Губкома т. Емельянова, назначенного из Ц.К.

Копия настоящего заявления отсылается в Губернскую Контрольную комиссию.

Решение Ц.К.К. прошу выслать по адресу: Тихвин, Череповецкой губернии, Сиверская ул. д. № 11. 

В.И.Равдоникас,
[26 Ноября 1922 г.]

© Журнал «Санкт-Петербургский университет», 1995-2004 Дизайн и сопровождение: Сергей Ушаков