№ 27 (3652), 28 ноября 2003 года
главная | оглавление | <... |	таланты и поклонники

Мир держится
на мужчине,
а мужчина –
на плечах у Бедной девушки

(антифеминистский текст)

Яблоко, курица, Пушкин… путешествие за границу всей семьей с подушками и запасом мыла на три года, Святой Никола Морской никогда не оставит внучку моряка Российского флота… слово страшное, слово матерное… намек на сцену разнополого секса… яблоко, курица, Пушкин.

Юлия Беломлинская

Роман Юли Беломлинской «Бедная девушка» — книжка простая, серьезная и светлая. Потому что за эпатажными выходками главной героини чувствуешь, что автор — хороший человек, который реалистично и в меру цинично описывает наблюдаемые причуды окружающего мира. Кто-то из критиков назвал книжку «женским вариантом поэмы «Москва-Петушки»». Взрослым виднее.

«Я предпочитаю, чтобы беседа со мной носила характер моего монолога». На эту фразу в романе «Бедная Девушка» я наткнулась, как Арктур — гончий пес на еловую ветку. Интервью беседе, конечно же, рознь, но все-таки… На самом деле задавать вопросы Юле Беломлинской — просто. Ей интересно с собеседником. Особенно если он хотя бы чуть-чуть чувствует органичные паузы в монологе.

Юля Беломлинская, она же Джульетта – культовая фигура Питера начала 80-х и живая легенда Нью-Йорка, художник, певица, писательница и, наконец, публицист. «Живьем» я ее впервые увидела во время открытия нового клуба этнической музыки «Коринф», чьи пока еще скромные черно-белые афишки формата А4 недавно сменили пышную, но, увы, канувшую в Лету витрину кафе «Городок». Сводчатые кирпичные потолки, которые находятся где-то ниже уровня мостовой, деревянные столы, длинные скамейки, на них плотно, по пять человек, сидят гости, которых угощают домашними пирогами, а музыканты расчехляют и настраивают инструменты… И на фоне этой мизансцены портового кабачка – Юля в летящем черном платье и шляпе с розанами на просторных полях, прислушивается к шумовому полю, высматривает знакомых, знакомит незнакомых, и даже тем, кто не знает ее имени, понятно, что она здесь – хозяйка.

Уже следующим вечером я и художник Александр Гущин – в гостях у Юли Беломлинской. Пока заваривается чай, я щелкаю затвором диктофона и начинаю с «университетского» вопроса. А университет и литературный андеграунд объединяет человек, который, будучи отчисленным со второго курса филологического факультета, потом оказался чуть ли не «нашим всем».

– Говорят, вы были дружны с Довлатовым…

– Мои родители действительно были дружны с Довлатовым. А я видела его один-единственный раз в жизни. Но когда во время моих концертов доходит дело до вопросов из зала, меня обязательно кто-нибудь просит рассказать о «моей непростой дружбе с Довлатовым». Во всем виновата одна-единственная фотография с проводов Льва Лосева (он же – Леша Лившиц, замечательный поэт). На групповой фотографии были мои родители, Вольф, Рейн, множество совершенно разных питерских людей… и я – лежащая на переднем плане пятнадцатилетняя девочка. Фотография в год смерти Довлатова обошла все издания. И вот я всякий раз честно рассказываю. Мне было пятнадцать, но, как я теперь уже понимаю, на первый взгляд было совершенно неясно, пятнадцать мне или двадцать пять. Я была абсолютно инфантильна, зато ростом метр семьдесят и одевалась по взрослой моде – с маминого плеча. Я была безумно влюблена в Митю, сына Лосева, а Митя был влюблен в меня, и мы во время проводов его папы сидели в комнате, невинно разглядывая картинки из медицинской энциклопедии. Когда я оттуда ненадолго вышла и начала маневрировать в толпе, на моем пути оказался огромный человек размером, наверное, с дом. Я попыталась его обойти. И тут этот тип, страшный, черноусый, повернулся ко мне и сказал: «Девушка, вы меня толкнули». А я его не толкала, я тихо пыталась протиснуться, о чем тут же испуганно ему сообщила. А он строго так ответил: «Нет, вы толкнули меня, девушка. Более того, вы не желаете извиниться!». Тут я поняла, что это – серьезный наезд и сейчас со мной случится что-то ужасное. Я едва не плача бросилась к маме: «Мама, там какой-то дяденька, он говорит, что я его толкнула, а я не толкала, честное слово, не толкала!» На что мама ответила: «Юля, это просто Сережа Довлатов, который думает, что ты – взрослая девушка, и пытается таким образом тебя кадрить». После этого меня отпустили обратно в комнату к Мите, и мы вышли оттуда только на фотографирование. Так сложилась моя непростая дружба с Довлатовым и появилась та знаменитая фотография. Я считаю, что теперь я могу присоединяться к армии мемуаристов, которые пишут о Довлатове. Мой папа на эту тему нарисовал для газеты «Новое русское слово» такую карикатуру: идет огромная толпа, все несут портреты Сережи и книги с заголовками: «Мне набил морду Довлатов», «Я жила с Довлатовым», «У меня Довлатов увел бабу».

Постепенно начались разговоры о том, что он – дутая фигура и, мол, не Чехов. Мне, как литературному критику, стало интересно, и я прочла его «профессионально». Он – Чехов. Может быть, он не успел написать много романов и пьес, но в тех рассказах, которые есть, он обладал колоссальным талантом и профессионализмом.

– Как журналистика может быть совместима с литературой?

– Замечательно! Я люблю двух очень разных питерских писателей, которые оба меня терпеть не могут – Стогова и Крусанова. Модный писатель Стогов идет по верной довлатовской дороге, успешно создавая прозу из своей любви к публицистике. И я тоже собираюсь работать в этом направлении. Я начала писать два новых романа с сюжетом, не про себя. То, что получалось, мне не понравилось, и я поняла, что надо идти довлатовским путем. То есть делать следующий роман из собственного жизнетворчества и публицистики. Например, я делаю интервью с девочками из Golden Dolls, чтобы показать, какие это прекрасные, чистые женщины. Я их уважаю и ненавижу мужиков, которые пытаются их обливать грязью. Получается заготовка, маленький кусочек будущего романа. Что такое Golden Dolls? Это та же система цыганского хора девятнадцатого века, где задача красивых женщин – вымогать у клиентов «денежку» или «подарочек». Так вели себя не только проститутки в повести Куприна «Яма», но и цыганки. Их можно было выкупить из хора и взять замуж, они становились матерями семейства. Современный стрип-бар для меня ассоциируется отнюдь не с публичным домом из повести Куприна, а с Феденькой Протасовым и цыганкой Машей из «Живого трупа». Тот же цыганский хор, хотя эти девочки танцуют, а не поют. И я иду в это место со своим приятелем, бесконечно обаятельным мужиком, похожим на героя фильма «Однажды в Америке». Он – миллионер. А в миллионеры у всех народов земли выходят люди, которые с деньгами не очень любят расставаться. И к нему, как положено, начинают подходить женщины и просить «подарочек». И он каждой из них читает небольшую нотацию: «Девушка, я, может быть, и дал бы вам денег, но я считаю, что вы очень плохо воспитаны. Вас не учили, что неприлично подсаживаться за столик и приставать к незнакомым мужчинам?» Причем он говорит это вполне серьезно. Дальше он рассказывает мне, что у них у всех испорченная психика, а с нравственностью – вообще труба. Они еще и деньги вымогают! Он не понимает, что в подобных заведениях ТАК ПРИНЯТО. Такой вот комический эпизод, который станет продолжением темы Бедной девушки.

– Автор в своих произведениях и в жизни – одинаков, или надо разделять творчество и реальность?

– Автор должен быть честен. Но при этом нельзя понимать его творчество буквально. Крусанов, например, написал «Укус ангела» – настоящую страшилку. И ее тут же все отождествили с его личностью. Но тогда его надо в тюрьму сажать, как маньяка. Паша Крусанов в реальной жизни – человек достаточно жесткий, но при этом глубоко порядочный, кроме того, он хороший семьянин и примерный отец. Его самоидентификация — это, скорее, «Бом-Бом». А «Укус ангела» – игра в злодея, диктатора, в общем-то мальчики почти все любят играть в такие игры. У Стогова – личность сквозит в каждой книге, и это – личность верующего человека, тоже примерного семьянина и отца двоих детей. В жизни эти два человека достаточно похожи. А проза у них совершенно в разном стиле, и при этом – у обоих абсолютно честная. И у классиков, у Толстого, Достоевского, тоже были только честные книжки. То есть – если ты кем-то притворяешься – то, как в детстве, правила игры заранее оговорены. Ведь и у Набокова – честная проза. Игра и притворство – это совсем не одно и то же. Играют – двое – писатель и читатель. А притворяется один – писатель. Читатель, в таком случае, в неведении. Я таких писателей знаю – но не скажу кто. Пусть лучше Топоров напишет, это его творческое кредо – выводить на чистую воду притворщиков.

Из литераторов 70-х годов у меня есть любимый автор – Валера Попов. Фантасмагорик, и это не мешает ему быть искренним. Его книжку «Жизнь удалась» я растащила на пословицы и поговорки, я все время его цитирую. У меня в «Бедной девушке» две цитаты из него.

– А сколько времени у вас ушло на написание этого романа?

– Три месяца. По семь часов каждый день я сидела за компьютером. Разошлась с любимым, с Захар Михалычем, который попал в герои книги. Я сама от него отвалилась, поняв, что ничего у нас не складывается. Мы постоянно ругались. А на самом деле он – хороший мужик, замечательный, и очень хотелось бежать обратно. Спасло меня то, что я подружилась с рок-группой «Billy’s Band». Совершенно замечательные ребята, и жизнь у меня пошла замечательная. Было лето. После семичасового сидения за компом я выходила из дома и шла в кафе «Пурга», куда ребята из группы приходили каждый вечер. Ощутимый контраст по сравнению с предыдущим годом: вернувшись в Россию в 2001-м, я жила с любимым мужчиной, и кроме него у меня в городе не было никаких знакомых. Это была жизнь, напрочь выключенная из каких бы то ни было компаний и тусовок. Я варила ужин и играла роль хранительницы очага.

– Неполадки в личной жизни стимулируют творческий процесс?

– Нет. Несчастные любови стимулируют только трагические песни о несчастных любовях – и больше ничего. Это же не он меня бросил, а я рванула, как лошадь, решив, что мне надо заниматься творчеством, что эта замкнутая жизнь не дает мне развернуть свои возможности. И я променяла любящего мужчину на творчество.

– То есть, писание романа – это цель, а не средство?

– Конечно! У меня уже был договор на роман с издательством «Амфора». Но я поняла, что пока я рядом с ним, я ничего не сделаю. Я осталась совершенно одна. И тут на мою голову свалились Billy’s Band и кафе «Пурга». Эту компанию можно смело зачислять в соавторы романа! Удивительное лето 2002 года было обусловлено их музыкой. Я подружилась с их невестами и женами и с девочками-фанами. И поняла, что такое институт фанов! Они начинают дружить, потому что им хорошо друг с другом. Вот сейчас я сделаю клуб «Коринф», и людям там будет хорошо друг с другом, потому что они любят одинаковую музыку.

Так прошло три месяца. А потом я еще три месяца свой роман правила.

– Вы любите перечитывать свои книги?

– Ужасно люблю. У меня было издательство «Джульетта и духи», и там вышло несколько малоформатных книжечек – такие сказочные притчи. Их я тоже очень люблю и хочу когда-нибудь переиздать. Но сейчас у меня в доме нет ни одного экземпляра «Бедной девушки»!

– Что вообще происходит с литературной критикой в нашем городе?

– В городе есть два по-настоящему талантливых и профессиональных публициста: Татьяна Москвина и Виктор Топоров. Есть еще Трофименков, но он пребывает в расслабленно-позитивном состоянии, у него несколько иное амплуа. В городе наступила некая монополия на публицистический голос. И некоторые «монополисты» начали предаваться негативизму. Вплоть до того, что началось настоящее лагерное паханство: раззудись, плечо, размахнись, рука! Дело в том, что ругать гораздо интереснее. Я не выдержала, рассердившись на Улицкую, и написала для «Русского журнала» статью, о грязной бульварщине для интеллигенции. Я представляю, какой успех ждет эту статью!

– Потому что пипл хавает негатив?

– Да! Вот именно: пипл хавает. Он в полном восторге от негатива! Но эта статья – единственное исключение, у меня жизненный принцип: писать только о том, что я люблю.

– Почему же у интеллигентных людей выражение собственной точки зрения сводится к охаиванию общих знакомых, а высшая добродетель – к способности повторить то же самое им в лицо?

– Есть повальное желание сгрузить собственные проблемы на находящегося рядом с тобой человека. Это делается в семье, в кругу друзей. Это происходит, когда подружка, мнения которой ты не спрашивала, начинает критиковать твою одежду или прическу. То же самое происходит в публицистике.

Сейчас в городе вылупился еще один публицистический голос – мой. Я категорически отказываюсь играть на негативном поле. Ни на какие выпады в мой адрес я не отвечаю. И мне очень жалко, что пропадают талантливые публицисты, которые вместо того чтобы писать нормальные статьи, все время грузят желчь. А я все время доказываю, что публицист может быть оптимистом. Эти язвительные ребята давно не высовывали носа из центра города. А меня судьба протащила по всем нищим районам Нью-Йорка, по помойным кварталам Парижа. Да, сегодня я живу в минуте ходьбы от Невского, но у меня за спиной – множество приключений, тюрьма и сума, фантастическая нищета и жизнь в плохих спальных районах. И тяжелейшая болезнь – рак, и курс лечения, похожего на пытку. Поэтому я имею право быть «чокнутой оптимисткой».

– Как у Горького: много били, потому и мягкий…

– Да, потому и мягкий. Мне кажется, что они все-таки не выдержат и перейдут на мое поле. Они начнут помогать своей публицистикой тому, что они любят. Кушнера они не уберут из русской литературы. Кушнер вообще не замечает этих статей. А вот Женю Мякишева они могли бы ввести в русскую литературу. Ему не хватает славы.

«Главная девочка во дворе» – таково внутреннее самоощущение некоторых публицистов. Я с этим сталкивалась с трех лет, когда выходишь во двор, а там всеми правит какая-нибудь заводила. В три года началась моя закалка, к пяти – закончилась. Я была уже совершенно сложившимся человеком, который на такие вещи не поддается. Мною никогда в жизни никто не правил, и не будет править. При Сталине, наверное, я бы недолго прожила. Давно была бы где-нибудь сложена с биркой на ноге. У меня, видимо, есть внутренняя свобода. С юности – при советской-то власти! – было такое ощущение, вполне американское, что политики, губернаторы и депутаты не правят мной, а работают для меня. Тот же губернатор – это завхоз, который выполняет тяжелую работу. Я бы в жизни не взялась. Вот я уже с клубом этнической музыки замучилась от беготни и ответственности. А тут – город! Или страна! А о прелести любой оппозиции лучше Розанова не скажешь: «Русский ленивец крутит носом: нет ли где оппозиции. Найдет, примкнет к ней — и дальше можно ничего не делать, жизнь вроде бы не зря проходит».

– А чувство внутренней свободы зависит от генов или воспитывается?

– От генов, конечно, ничего не зависит. Гены могут дать тебе обидчивость. Вообще разговоры о том, что русский народ терпелив…

– …ленив и нелюбопытен...

– …а еще пьян – это же чушь! Нынешнее молодое поколение никаким из перечисленных качеств не грешит. Ничего похожего на образ, созданный моими любимыми митьками, нет. А еще говорят, что во всем виновато крепостное право, выработавшее психологию раба. Я думаю, что это не так. Есть понятие: сильная личность. Это может быть и в генокоде, и в воспитании, но это не этническое понятие. В Америке я увидела пресс-конференцию Путина и сказала друзьям: «Я вернусь в Россию, потому что мы с ним очень похожи». Представляешь, как все расхохотались?

Дело в том, что он так же когда-то вышел во двор, где верховодил Главный мальчик, и понял, что не будет подчиняться. Он хотел не подчиняться, но быть принятым в игру. И он стал рваться вверх: КГБ, дзюдо, выше, дальше… Это начинается в трехлетнем возрасте и потом повторяется на всех уровнях. И вот наконец – победа, он — глава страны! И вдруг он понимает, что вся эта его огромная страна – тоже мальчик, которого не принимают в игру! И что мир – это опять двор, и опять есть – другой – Главный мальчик. И не хочется его слушаться. Я отлично понимаю Путина и поэтому верю в светлое будущее страны, в то, что он переломит отношения с Америкой. Большого, толстого, популярного мальчика не надо пытаться победить, с ним надо выстроить отношения, обозначить свое право на независимость и при этом – полноправное участие в игре. Ведь раньше Россия была мальчиком, которого никто не трогает, потому что он стоит в углу двора с большой палкой в руке. Не трогали — но весь мир играл в разные игры, а мы угрюмо стояли со своей ядерной палкой поодаль. Неинтересно.

– А вы не жалеете, что в 1989 году уехали? Ведь ничего катастрофического в итоге не случилось…

– Слава Богу, что ничего катастрофического не случилось!

Жалею ли я? Понимаешь, в чем дело… Такого количества унижений, оскорблений и переламывания, которые я перенесла в Америке, не было никогда в моей жизни. Потом, правда, все наладилось, но из этого вышел мой рак – болезнь оскорбления и унижения. Все равно я вспоминаю это время и говорю, что это – мой Магадан. Если человеку, который прошел страшную школу тюрьмы или лагеря, задать такой вопрос, он не скажет, жалеет он об этом или нет. Может быть, ответит, что узнал себя, свои способности. Из 13 лет там я прожила семь лет чудовищных. В книжке ничего этого не описано. Плохо было так, что просто ужас. Вот принц из книжки Марка Твена, наверное, не пожалел бы о своем опыте во Дворе объедков, хотя его там били и морили голодом. И в моем случае так же. Я считаю, что все было к лучшему.

– Литература сегодня – дело прибыльное?

– Для издателя, может быть, и прибыльное, а для автора – абсолютно нет. Обязательно нужна профессия, которая будет тебя кормить. В хорошем издательстве с хорошим именем тебе платят за пять тысяч тиража – пятьсот долларов. За десять тысяч, соответственно, в два раза больше. Но это – за хороший роман, на написание которого уходит в среднем год. Это исключение – то, что я написала книгу за три месяца. У меня был тираж четыре тысячи. Но никому не известная девочка, которая чтобы подзаработать пишет женский романчик, для начала получает сто тысяч тиража. И за это ей платят полторы тысячи долларов. Дальше она раз в месяц выдает по такому роману. И уже не имеет никакого отношения к слову «писатель». И к слову «литература» тоже.

– А это нормально – что литература не может прокормить литератора?

– Абсолютно нормально. Литературу в России всегда делали два рода людей: дворяне и разночинцы. Дворянин жил за счет своих крепостных. Сейчас тоже может быть такой вариант – если у папы есть нефть или завод. Нигде не работая, он будет сидеть в отдельном доме и писать романы. И он может оказаться гением, с той же вероятностью, что и какой-нибудь нищий бедолага. Другое дело что мемуарную прозу нищему писать легче – у него всегда больше жизненного опыта, и опять же – пипл хорошо хавает негатив. А вообще писатели оказываются журналистами, библиотекарями (в Америке эта писательская профессия очень распространена), учителями литературы и преподавателями в университетах. Но свободное время необходимо. Надо устраиваться на трехдневку и вести очень скромный образ жизни. Может быть, в Европе — писатель, художник или музыкант может «сидеть на социалке». У нас социалка попросту отсутствует, но и в нынешней Америке она частично прикрыта — как идея. Размер welfare в Америке сейчас очень мал: около ста пятидесяти долларов, за которые ты должен будешь выходить на общественные работы и подметать улицы. Там все устроено так, чтобы никому и в голову не пришло сидеть дома и жить на социальное пособие. Идею прикрыли, потому что пошли поколения тунеядцев: девушка рожала троих детей, а на троих «велфер» уже тысяча двести долларов – жить можно. Теперь – переделали все правила и жировка сильно поубавилась. А в Европе – вроде осталась.

– Вы компенсируете нерентабельность литературы журналистикой?

– Не вполне. Людям только кажется, что в красивых глянцевых журналах платят большие деньги. Это неправда. Я живу на то, что вот эти штучки… (поворачивается к стене, густо увешанной красочными расписными дощечками) продаются в одной коммерческой галерее под Нью-Йорком. И живу по питерским меркам – небогато. Наверное, попадаю в нижний слой среднего класса. Хотя вот, 30 метров в трех минутах от Невского – это конечно, богатство, после Запада я это отлично понимаю.

«А пока я буду жить монашкой».

– Зачем же нужна журналистика?

– Захотелось доказать Главной девочке и Главному мальчику во дворе, что я, помимо того, что умею рисовать, петь, бить чечетку, ставить спектакли как художник и как режиссер, писать романы и сочинять песни, еще и публицистику могу писать ничуть не хуже ихнего. Впервые мне предложил писать для журнала Стас Смирнов, главный редактор «Активиста». И я сказала – да! Дайте мне регулярную колонку! Честная публицистика никогда не уничтожит писателя. У меня иногда заворачивают материалы. Недавно сняли материал про языческих богов «за реакционность». В глянцах все же не любят сложных наворотов. Ну я его отдала в сеть – я еще пишу для «Русского журнала», это одно из самых популярных сетевых изданий. Свои статьи я всегда пишу не в формате глянца, а как серьезные заготовки для своей будущей книги. Дальше приходится попотеть редакторам – и вынуть то, что нужно. Мне один раз сказали в московском «Джей Кью» (там у меня вышел большой материал про садо-мазу), что я очень рыночно пишу. Ну да, у меня понятный язык. Моя метафора всегда работает на понижение: «твои глаза, как тормоза». И меня прекрасно понимает простой читатель, недавно выучивший буквы. Но и образованный человек тоже.

– Вы сказали, что поэту всегда не хватает славы. А вам славы хватает?

– Славы – зашибись! Всегда, где бы я ни оказалась, славы достаточно. Мне и денег, в общем, хватает.

– А чего не хватает?

– Любви. Вот уже месяца три, как не хватает.

– Ваши действия по этому поводу?

– Никаких. Пока Бог считает, что я должна жить монашкой, я буду жить монашкой. У женщины может быть несколько ипостасей: жена, мать, монашка, просто свободная женщина. Кстати, проститутка – это не ипостась, а профессия. А шлюха – тоже не ипостась, а черта характера.

Так вот, последняя ипостась – быть свободной женщиной, крутить романы, у меня это не получается никогда в жизни. Либо женой, либо монашкой. У меня водолейская какая-то сверхчувствительность, если я не влюблена, от секса никакой радости нет. Неприятного, конечно, тоже ничего нет. Когда у меня нет романа, иногда получается так, что я одна-одинешенька живу годами. Кстати, книжка про «Бедную девушку» – это не автобиография, а проза. Неправда, что я там двести страниц не могу переспать с мужчиной.

Вообще-то время от времени все получалось. Я выходила замуж. У меня были всякие «живущие бой-френды». Я просто придумала такой ход в книге – ведь все ждали откровений про знаменитых любовников. Зачем же я буду раздеваться перед публикой? У меня же другое амплуа: я – клоун, комедиограф.

Но пока я одна – успеваю горы своротить, во мне пробуждается дикая активность. А как только появляется роман, я начинаю суп варить. И начинается растворение в мужчине.

– Так это же плохо?

– Это отлично!

– А в чем счастье?

– В этом растворении счастье и есть. Он же живой, теплый. У него живот. Бывает шерсть на груди. Мужчина – это счастье полное.

Сейчас, пока мужчины нет, я закручу клуб «Коринф», потом поставлю спектакль «Питерские сироты», организую программу для обучения сирот. У меня есть один человек на примете – я надеюсь, он мне поможет. Это Алексей Сырцев, кстати, ваш, университетский. Он вел «Лазарет» – пункт помощи трудным подросткам и беспризорникам. Я ему доверяю. Я видела его ботинки. Если человек, который так хорошо владеет английским (у него оксфордское произношение), ходит в таких старых ботинках, значит, он – человек честный. Сначала мы поставим клубный коммерческий спектакль. И дадим огромный благотворительный бал, чтобы пришли самые богатые люди в городе, чтобы вход был как минимум триста долларов с пары. Нам понадобится какой-нибудь дворец… И участие всех городских звезд. И губернаторшу обязательно позовем – участвовать. Система благотворительных балов очень важна. Надо возрождать традицию. Я вообще считаю, что просящую руку сирых мира сего надо на девять десятых отвернуть от государства и повернуть к богатым людям. А государство должно сделать налоговые поблажки, чтобы благотворители не боялись «светиться».

Потом будет создан фонд. В нашем городе все сироты уже накормлены и одеты. Плохо то, что их продолжают выпускать с профессиями типа швея или токарь. Один журналист с телевидения, Руслан Сахно, мне рассказал, как мальчик-беспризорник ему в Одессе заявил: «Больше всего я хочу быть киллером или шофером-дальнобойщиком, а не хочу — быть нарокоманом». Вот такой у них в мечтах выбор – дальнобойщиком или киллером! Ну понятно: на киллера их не надо учить, но на шофера-то почему нельзя?

У меня такая идея: сделать программу и учить их автовождению и компьютеру, например, программе Photoshop, чтобы они выходили с современными профессиями и имели право выбора, чтобы идея быть киллером куда-нибудь отошла на задний план, закрытая другими профессиями, не менее увлекательными.

– Все это свершится, только если мужчина не появится?

– (Спустя минуту, отсмеявшись) Мужчины страшно мешают. Женская деятельность, общественная, творческая – это сублимация. Можно конечно, найти иногороднего. Или капитана дальнего плавания. Космонавта, который долго висит на какой-нибудь орбитальной станции. Полярник – тоже отлично. Когда женщина взрослая и знаменитая, с мужчинами вообще очень сложно. Половина из них начинает тебя гнобить из профессиональной зависти и ревности. Главное, чтобы не было мужчины из того же цеха, который занят тем же, что и я – живописью, поэзией, писательством. У таких быстро возникает раздражение по поводу моей успешности. А один молодой человек мне заявил, что его тошнит смотреть, как я занята «самокультом». А я – Жанна Д’Арк, у меня голоса, и я ответственна перед ними. Мне положено что-то сделать в жизни, и я не остановлюсь, пока не завершу труды свои земные.

– Так может быть, счастье не в мужчинах, а в творческой самореализации?

– А как же любовь? Как же без нее? Женское предназначение – давать. И если ты оказалась эдакой недостижимой принцессой, что и давать некому – это грустно.

– Вас часто называют «женщиной-легендой». А когда и с какого эпизода началось ваше самоощущение себя таковой?

– У меня нету такого самоощущения! Это словосочетание я чисто по-американски везде сую для саморекламы! И самой смешно. Насчет того, что я куда-то там вписана в русскую культуру – да, это я точно знаю. Но «живую легенду» я сама себе выдала – авансом. Главное, уже удалось убедить в этом окружающих. Ну, иначе меня бы просто затравили. Меня – много. Я – шумная. Еще и длинноносая. И не вполне молодая. Просто ничего не остается, как обьявить себя «живой легендой».

– В книжке вы описали два типа «Бедной девушки»: богемная и технически-инженерная. А современная как выглядит?

– По-разному. Я написала «Манифест Бедной девушки» для Наташи Меклер. Она создала по моей книге коллекцию одежды «Бедная девушка»

Мы с Наташей – жены одного мужа, – Михаила Меклера. Я – первая, Наташа – вторая. Она очень дружит с моей дочерью, вообще Полина, когда приезжает в Питер, живет наполовину у меня, наполовину у Меклеров. Там сейчас еще двойняшки родились. Поэтому я и разрешила Наташе взять мой брэнд для своей коллекции – все равно он остался в семье. На показе всем журналистам выдали этот мой «Манифест».

– Любая девушка, которая может под ним подписаться – «Бедная»?

– Да. Любая девушка, в генокоде которой живет память праматери Евы о том, что она ответственна за то, что человек сверзился на землю и до сих пор не пришел в себя. И значит, она отвечает за эту землю. Она должна ежесекундно делать землю лучше, она должна вдохновлять мужика на разные свершения. Бедная она потому, что на ней каждую секунду лежит огромная ответственность за всю планету. Это образ и Еврейской мамы, и Анны Маньяни, Кабирии – из итальянского кино, и русских женщин, которые впрягались в плуг вместо лошадей во время войны.

Даже американская эгоистка Скарлетт О’Хара становится Бедной девушкой в тот момент, когда она, голодная, возвращается в разоренное поместье, и одна пытается пахать, в изнеможении падает на землю, грызет грязную репку, а потом снова заставляет себя встать и тянуть эту лямку дальше. А ведь она – красавица, кокетка, избалованная принцесса. Но вот пришла беда, и именно у нее оказалась, как у Герды, сила тысячи богатырей. Да, Бедная девушка может быть и принцессой, и нищенкой. Но она всегда – созидатель. Вот Пегги Гугенхайм. Когда-то этот самый Гугенхайм подобрал в послевоенном Берлине босую голодную девчонку, женился на ней, привез в Америку. Эта женщина сделала столько всего для развития американской культуры. Она – миллионерша, но продолжает оставаться той, Бедной девушкой. Не берет, а дает. Можно дать кусок хлеба голодному, а можно дать городу – музей, на самом деле масштаб деяния не так важен, важна направленность – дать, это всегда – дать.

– Мир держится на Бедной девушке?

– Безусловно. Он держится на ней целиком и полностью. Считается, что мир держится на плечах у мужчины. А мужчина – точно на плечах у Бедной девушки. 

Венера Галеева

© Журнал «Санкт-Петербургский университет», 1995-2003 Дизайн и сопровождение: Сергей Ушаков