|
|
|
№ 10-11 (3632-3633), 2 апреля 2003 года
|
 |
|
универсанты
|
|
|
Долгие плавания
в море арабистики
Впервые он встретился с Кораном в 1934 году при необычных обстоятельствах. В библиотеке филфака студент университета Теодор Шумовский рылся в книжных завалах, предназначенных к уничтожению, и наткнулся на уникальный экземпляр. Внимание привлекла арабская вязь, в которую он был буквально влюблен еще со школьных лет. Пачка страниц содержала 22 суры Корана на арабском языке с параллельным латинским переводом. Теодор разыскал дату и ахнул: Рим, 1592 год, издатель Николай Панеций. В его руках оказалась библиографическая жемчужина! Которую, кстати, библиотекарь хотел выбросить, чтобы “очистить фонды”...
|
 |
Т.А.Шумовский |
|
– А ведь Коран – это святыня для более чем миллиарда человек в мире, – объясняет кандидат филологических и доктор исторических наук, арабист Теодор Адамович ШУМОВСКИЙ, ласково поглаживая корешок солидного тома. Под красивой обложкой с восточным орнаментом – его стихотворный перевод этой священной книги мусульман. Первый перевод Корана с арабского на русский – в стихах! Надеюсь, вам понятна законная гордость автора?.. О Коране и вере в Бога, об арабском и других 22 языках, которыми он владеет, о Льве Гумилеве и “Странствиях слов” мы беседуем накануне юбилея переводчика (2 февраля ему исполнилось 90 лет, 18 из которых он провел в неволе, в лагерях и тюрьмах...).
Коран без арабских имен
— Почему вы взялись за перевод Корана? И к тому же в стихах...
– Это самая великая книга на арабском языке, а я занимаюсь арабским всю жизнь. Все переводы Корана на русский язык не совсем совершенны, включая наиболее известный – академика И.Ю.Крачковского. Еще в XVIII веке был известен перевод М.Веревкина, придворного чтеца Екатерины II. Он его делал не с арабского подлинника, а с французского перевода дю Рие, и этим переводом, кстати, пользовался Пушкин, когда сочинял свои “Подражания Корану”. Были переводы Г.С.Саблукова, учителя Чернышевского в Саратовской гимназии, потом профессора Казанской духовной академии; генерала Богуславского, переводчика при русской миссии в Стамбуле. Как установил И.Ю.Крачковский, этот перевод был сделан под влиянием того, как понимали заповеди Корана в поздних турецких религиозных кругах. Есть недавний перевод В.М.Пороховой рифмованной прозой, не очень умелый, поскольку она не арабист. Видел в газете интервью с ней, и то, как она высказалась о пророке Мухаммаде, вызвало сомнение в ее востоковедческом образовании. Она говорит, что Мухаммад был безграмотным и косноязыким, пока его не вдохновил Аллах. Но надо же немного знать историю вопроса и текста, который переводишь. Мухаммад служил приказчиком у богатой вдовы и прекрасно вел все ее торговые дела. Вряд ли “безграмотный” мог это делать...
Когда Игнатий Юлианович Крачковский вел у нас спецкурс по Корану, то приносил на занятия рукопись своего перевода. К сожалению, при жизни он не успел его опубликовать. Говорил: “Для того, чтобы подготовить рукопись к печати, мне нужно на полтора года быть освобожденным от других работ и забот...” Но он был главой всей советской арабистики, и времени не нашлось. После его смерти вдова опубликовала перевод, не сверенный с подлинником, а издатели не имели, видимо, достаточной квалификации в арабистике. Жаль, что у Крачковского не стихотворный, а буквальный перевод. Его учитель, академик барон Виктор Романович Розен, говорил: “Буквальный перевод не есть перевод точный...”
Коран не случайно был произнесен и записан в основном стихами – пророк Мухаммад хотел, чтобы его понимали все. А если точнее: не стихами, а рифмованной прозой. Строки разной длины, разного размера, но рифма есть. Правда, у арабов рифма другая, не как у нас или в Европе. Рифма у них на согласный звук, а не на гласный. Например, в первой суре рифмы на “Н” и на “М”, в 112-й – на “Д”... И главное: у арабов – особое отношение к поэзии. Даже неграмотный бедуин может при случае запросто сочинить экспромтом несколько стихотворных строк! Поэзия у них в крови...
|
 |
И.Ю.Крачковский |
|
— Но Коран – не просто текст на арабском языке, а священная книга. И даже сами мусульмане спорят, как понимать ту или иную заповедь. Какова была ваша позиция при переводе?
– Коран – это единственный арабский текст, который был полностью согласован в середине VII века при халифе Османе, чтобы не было разночтений. Чтобы читать можно было в одном-единственном варианте – не по словам, а по сути. В арабском языке пишут только согласные и долгие гласные, а краткие гласные подразумеваются, но не записываются. Вскоре после первой записи Корана этим воспользовались, чтобы понимать по-своему смысл слов Пророка... Поэтому халиф Осман распорядился проставить все гласные.
При переводе я исходил из подлинного арабского текста – ведь я не богослов, а работник науки, ученик академика И.Ю.Крачковского. В работе мне очень помогал “Опыт арабско-русского словаря”, составленного специально к Корану. Эту книгу я обнаружил в антикварном магазине, в Одессе, где побывал, еще когда работал в Институте востоковедения. Словарь был издан в 1863 году в Казани, составил его Готвальд, библиотекарь Казанской духовной академии, но не указал своего имени на обложке издания... При переводе я следовал строго по тексту, стараясь ни на йоту не отступить от смысла. Главное для меня было – не спешить, не гнать строчки в погоне за количеством. Весь 1994 год я занимался переводом неотступно. На рабочем столе у меня лежали: слева – арабский подлинник, справа – перевод И.Ю.Крачковского, который я строго сличал с оригиналом, – мне пришлось отметить в нем около полутысячи неточностей. К концу года перевел стихами все 114 сур (проповедей).
И вот что характерно: в моем переводе нет слова Аллах! Я заменил арабские формы имен: Ибрагим, Муса, Харун – на общепринятые Авраам, Моисей, Аарон и т.п. И вместо Аллаха у меня везде – Бог, чтобы было понятно каждому, кто читает этот текст по-русски. Кстати, слово Аллах по происхождению – даже не арабское, а вавилонское, очень древнее, оно означает “господин, властелин”.
Еще я убежден: переводом Корана не должен заниматься мусульманин. Иначе он невольно привнесет в свой перевод то понимание, которое ему внушили с детских лет в семье. То, как понимали Коран его дедушка и бабушка, как самого учили в медресе, где наизусть заучивают суры Корана, не вдумываясь в их смысл. Если арабы еще понимают смысл, то все остальные мусульмане – неарабы – смысла Корана не знают.
Очищение веры
— Стихи ведь очень трудно переводить. Давайте на конкретном примере посмотрим, насколько ваш перевод соответствует подлиннику.
– Возьмем для примера 112 суру “Очищение (веры)”. Она небольшая, всего 4 строки, но одна из самых священных для мусульман. Буквальный перевод И.Ю.Крачковского такой:
1. Скажи: “Он – Аллах – един,
2. Аллах, вечный;
3. не родил и не был рожден,
4. и не был Ему равным ни один!”
В исламе никого рядом с Богом ставить нельзя, Он единственный, вечный, не рожденный и не рождающий. У мусульман нет понятия о Троице. Если в христианстве Христос – Сын Божий, то в исламе Мухаммад – только пророк Аллаха, последний из пророков...
Перевод 112 суры у меня получился такой:
Единственный – скажи о Боге – Он!
Для наших душ опора – Божий трон.
Бог не родит детей и не рожден.
Нет равных Богу, всех превыше Он!..
— Кажется, достаточно точный перевод и поэтический. Однако в этом издании, я посмотрел, перевод все же немного иной, чем вы продиктовали...
– Вам я продиктовал последний вариант. Хотя перевод Корана издан уже трижды, я продолжаю работать над ним. Первое издание было выпущено в 1995 году в серии “Памятники мировой литературы”. В 2000 было второе, а третье издание – в 2001, и то и другое в Петербурге... Но, как видите, работа продолжается: еще и еще раз просматриваю строки, ищу более точные слова.
— А как мусульмане приняли ваш перевод Корана?
– Хорошо приняли. Директор и главный редактор петербургского издательства “Диля”, которое выпустило уже третье издание перевода Корана, – мусульмане. Об их отношении к моему переводу говорит не только предисловие, но и сам факт, что они напечатали это шикарное издание. Недавно я получил предложение заняться комментариями к Корану. Положительный отзыв о переводе пришел также из Казани от М.Ш.Шаймиева, президента Татарстана, и из Уфы – от верховного муфтия.
— Как вы относитесь к тому, что после печальных событий 11 сентября 2001 года в США началась волна массированной пропаганды не только против террористов, но и шире, против мусульманских стран?
– В современном мире многое перевернуто. В одной из сунн пророк Мухаммад говорит ученикам: “Ищите науку, хотя бы даже в Китае...” (то есть – очень далеко). Отсюда произошло слово талибы, что значит “ищущие”. Так первоначально называли студентов медресе и других школ. А теперь талибы стало ругательным словом...
Я ученый и не вмешиваюсь в политику. Но мне кажется, что следовало бы не отвечать ударом на удар, а вначале выяснить позиции. Более уместно было бы встретиться, поговорить: почему вы так себя ведете? почему такое творите?.. Нужны равноправные человеческие переговоры, а не удары. Они такие же люди, как и мы. Но, к сожалению, на Западе возобладало отношение к мусульманам, как к “черным”, “азиатам”... В результате дело может дойти до третьей мировой войны.
А ведь европейцы очень многим обязаны Востоку. Все мировые религии пришли с Востока, отсюда же — алфавит, цифры, знания в астрономии и медицине, других науках, которые на целые века опережали науку западную. Продолжать можно до бесконечности... Но сегодня Запад, Европа и Америка, замыкается сам на себе, на кажущемся преимуществе перед Востоком, перед Азией, – и это может привести к катастрофе! В мире ведь всё взаимосвязано, ни один народ не живет сам по себе. В частности, об этом свидетельствует история происхождения слов...
Город “шамаханской царицы”
— Сегодня, наверное, смешно спрашивать: почему вы стали арабистом? И все же...
– Никогда не думал о выборе специальности – сама меня нашла. Никогда не мучился, как мои соученики, куда пойти учиться или работать, как разыскать дело жизни... Родился я 2 февраля 1913 года на Украине, в Житомире. Родители, спасаясь от первой мировой, уехали в Азербайджан. Детство провел в городе Шемаха, знаменитом городе “шамаханской царицы”, – это 114 км на север от Баку, южное предгорье Кавказского хребта. Городу больше тысячи лет, его основал арабский полководец Шаммах. Это видно из названия: Шемаха – то, что принадлежит Шаммаху. В XV веке Шемаха была столицей суверенного Ширванского ханства и поддерживала дипломатические отношения с Китаем и с Венецией. Здесь выращивали тутовое дерево, листья которого дают питание для шелковичного червя – я помню вереницы садов тутовника.
В Шемахе я жил в атмосфере многоязычия. Мои родители – поляки, но жили в русском окружении, в доме были книги Гоголя, Некрасова, давали эти книги знакомым, а взамен получали Пушкина, Лермонтова, на сцене ставились пьесы Чехова – помню, “Медведь”, например. Русскую грамоту я освоил и читать научился до школы. В лавках и на базаре научился понимать азербайджанцев и армян – никакой вражды, кстати, между ними тогда не было... В школу пошел в 11 лет – тогда у нас было всего два русских класса на весь город. Учительница заставила меня читать, я бойко прочел всё, решил примеры из арифметики – и она посадила меня сразу в 3 класс. По вечерам мы со старшим братом шли на прогулку, доходили до мусульманского кладбища. И я там на могильных плитах разбирал арабские эпитафии. Упоенно рассматривал эти причудливые сплетения букв. Дома был старинный том, потрепанный учебник всемирной истории – в нем я зачитывался главами о мавританской Испании... Но серьезно учиться арабистике начал далеко не сразу.
“ЯзЫки – это старомодно...”
В газетах я искал объявления о вузах по арабистике, но тщетно. Тогда прозвучал лозунг на всю страну: “Техника в период реконструкции решает всё!” (слова Сталина), поэтому инженеры ценились куда выше, чем филологи. После 7 класса я поехал поступать в Бакинский техникум нефтяного машиностроения, после 8 класса – в Азербайджанский сельскохозяйственный институт, но туда, на мое счастье, принимали только азербайджанцев. После 9 класса отправился в Баку, целый месяц обивал пороги Наркомпроса, чтобы меня послали в Москву учиться арабистике. Наконец, сказали: поедете в Ленинград, в Ленинградский институт восточных языков им.Енукидзе. Дали литеру на бесплатный проезд, и 14 сентября 1931 г. я впервые приехал в незнакомый город на Неве. Нашел Максимилиановский переулок, нужный институт – где мне популярно объяснили: тут комвуз, принимают только коммунистов с пятилетним партийным стажем...
Пришлось возвращаться домой несолоно хлебавши. Задержался в Москве у дальней родственницы. Она втолковывала мне: “ЯзЫки – это старомодно. Вот инженеры – другое дело, зарабатывают хорошо...” И повезла меня во Всесоюзный электротехнический институт. Но я отказался, хоть меня туда и зачислили. Возила еще в МВТУ, куда я тоже не хотел. Наконец, ей удалось уговорить меня – поступил в Московский горный институт, чтобы не болтаться год без дела. Стипендия там была приличная – 55 рублей, столовка, общежитие на бывшей Никольской (а теперь – улице 25 октября), в двух шагах от Кремля, в бывшем монастыре. Пошли высшая математика, химия, горное дело – а мне все это было чуждо. Еще военные науки были: артиллерия, тактика, топография. А в феврале отправили на практику в Донбасс, работать в шахте. И я под землей, на глубине 605 метров, “долбал” уголек...
Работая шахтером, я написал пространное письмо известному тогда на всю страну академику Н.Я.Марру, языковеду, ученому с мировым именем. Адрес узнал на почтамте, и написал, что рубаю уголек, а хочу изучать арабский язык. И академик мне ответил! Объяснил, что можно поступить в ЛИЛИ, Ленинградский историко-лингвистический институт (который позже стал ЛИФЛИ, когда добавился философский факультет). Из этого института вышли три факультета университета – исторический, филологический и восточный. Началась переписка с канцелярией института, я все выяснил: какие предметы изучают, как учиться, где жить. Когда вернулся с практики в Москву, переслал документы в ЛИЛИ и стал ждать ответа. Не дождался – и на свой страх и риск поехал в Ленинград. В списке зачисленных нашел свою фамилию!
Единственный студент
1 октября 1932 года начались занятия в ЛИЛИ, который размещался в бывшем дворце Петра II. А 11 ноября состоялся мой первый урок арабского языка. Вел его Николай Владимирович Юшманов, мой первый учитель. Он был тогда доцентом, позже стал профессором, членом-корреспондентом АН СССР. От него я узнал первоосновы арабского языка: буквы, правописание, правила чтения. Занимались по тоненькой хрестоматии. Живой арабский язык нам преподавала палестинская арабка Клавдия Викторовна Оде-Васильева – она была замужем за русским. На втором курсе уже читали газеты на арабском языке – “Мать городов” из Мекки, “Хадрамаут” из Индонезии, а на третьем курсе стали изучать арабские почерки. Но к тому времени я остался единственным студентом на арабском отделении!..
Вообще арабское отделение (как и японское) было тогда только на историческом факультете ЛИЛИ. И студенты занимались новой и новейшей историей арабов, борьбой за независимость арабского народа и прочими актуальными вопросами. К третьему курсу из 15 человек остался я один – остальные студенты разбежались, кто на историю партии, кто на историю европейских стран. На истфаке программа арабского отделения была рассчитана только на три года – и, чтобы изучать арабистику дальше, мне надо было переходить на филфак, на кафедру семито-хамитских языков и литератур. Кафедра была основана только в 1933 году, и когда я поступал в ЛИЛИ, ее еще просто не было.
Но когда я пришел на кафедру договариваться о переходе, меня – к моему удивлению – там уже знали! Вы, говорят, помогаете студентам-африканистам по арабскому языку... Они согласны были взять меня, но опять на третий курс (четвертого у них еще просто не было). “Ничего, – говорю, – мне еще не сто лет. Не страшно, если потеряю один год...” Я с радостью перешел – и впервые погрузился, наконец-то, в арабское средневековье. Нашел то, к чему стремился, о чем мечтал со школьной скамьи.
Там мы изучали историю арабской литературы, историю арабской географической литературы, были спецкурсы по Корану, по истории халифата, по истории мусульманского искусства. Нам читалась классическая арабистика. Но кроме того я хотел изучать историю арабов – и начались индивидуальные занятия с академиком И.Ю.Крачковским. На верхнем этаже в БАНе тогда располагался Институт востоковедения, где Игнатий Юлианович и начал учить меня читать арабские рукописи. Как искать автора, дату, как разбирать, о чем говорится в рукописи, учил прочим тонкостям.
Ученик и учитель
А весной 1937 г. Крачковский устроил мне экзамен: принес рукопись старинную из рукописного отдела института, где в одном томе было переплетено несколько арабских сочинений на разные темы. “Посмотрите этот сборник, выберите любую рукопись и поработайте с ней: определите автора, дату, тему и прочее...”, – и после этого учитель меня оставил в аудитории часа на три. Я же нашел там, среди прочих, привлекшие мое внимание целых три лоции арабского мореплавателя Ахмада ибн Маджида. Позже я узнал, что это был знаменитый мореплаватель, который даже стал проводником португальской экспедиции Васко да Гамы в Индию. А в тот день я только-только начал разбираться с рукописями. Когда Крачковский вернулся, я рассказал ему об этих лоциях. “Ну, что ж, изрядно вы проработали сей предмет...”, – так оценил он мои труды.
А летом я взял эти рукописи домой, и в Шемахе на каникулах сделал предварительное описание лоций – Крачковский остался доволен моей работой... А на пятом курсе встал вопрос о трудоустройстве. В Институте востоковедения сообщили, что, учитывая успехи в учебе, мне будет предоставлена аспирантура. Но это был 1937-й, и, как говорится, это уже совсем иная история...
— А что случилось-то?
– Об аспирантуре узнал сокурсник и решил “подсуетиться”... В журнале “Под знаменем марксизма” в июле 1937 года была опубликована статья об академике И.Ю.Крачковском. Он обвинялся в низкопоклонстве перед Западом и в том, что не упоминает классиков марксизма-ленинизма. Лживая статейка в духе того времени... Так вот, этот сокурсник публично спросил меня, как я отношусь к этой статье? И я ответил ему при всех: “Статья лжива от начала до конца!..” После этого меня исключили из комсомола. Об аспирантуре можно было забыть, хотя в университете меня оставили...
Подельники с Гумилевым
А в феврале 1938 за мной пришли – и началась 18-летняя неволя. В Большом доме на следствии узнал подробности: они сочинили, будто бы Гумилев возглавлял молодежное крыло “партии прогрессистов” (ни крыла, ни партии, понятное дело, не существовало...), которая хотела установить буржуазно-демократическую диктатуру. А мы были рядовыми членами этого “крыла”.
|
 |
Л.Н.Гумилев |
|
— А вы хоть были знакомы с Гумилевым в то время?
– Да, с Левой Гумилевым меня познакомил в 1934 году профессор В.В.Струве (академиком он стал позже, в 1935). Василий Васильевич был специалистом по Древнему Востоку, и я, пока готовил к печати его курс лекций, стал вхож в семью профессора. Там мы и познакомились с Гумилевым. Я был у Левы дома, он был у меня в общежитии. Он жил на Фонтанке, но не с матерью, а ниже по течению – он и еще два мальчика снимали комнату. Лева учился на истфаке, на курс младше меня. К тому времени он уже был раз осужден, но его освободили – мать написала письмо вождю. И Лева гордился тем, что был освобожден по личному указанию Сталина.
А теперь нас свели в одно следственное дело, добавив еще пятикурсника Николая Ереховича, египтолога, которого Лева до этого не знал. Военный трибунал ЛенВО осудил меня и Ереховича, как “рядовых членов”, на 8 лет с поражением в правах на 3 года, а Гумилева, как “руководителя крыла”, – на 10 лет с поражением на 4 года...
После приговора военного трибунала содержали нас в пересыльной тюрьме. И несмотря на решение Верховного Суда о пересмотре дела, собрались отправлять нас на этап. Сидели мы в одной камере, и Лева как-то говорит мне: “Давай залезем под нары, я тебе кое-что скажу...” Залезли. Он и говорит: “Неизвестно, что с нами будет. Может, развезут по разным лагерям и не увидимся больше? Память у тебя хорошая, постарайся запомнить и сохранить одно стихотворение отца...” И прочитал мне строки Николая Гумилева, которые я помню до сих пор:
Твой лоб в кудрях отлива бронзы.
Как сталь, глаза твои остры.
Тебе задумчивые бонзы
В Тибете ставили костры...
Эти стихи о жене Тамерлана я читал недавно перед камерой, когда отмечали 110 годовщину “Крестов”.
В пересылке этой мы создали Вольный университет – там, кроме нас, еще шесть осужденных студентов оказались. Собирались вместе и читали друг другу лекции о том, чему нас учили, и кто чем увлекался. Николай Ерихович задумал работу “История лошади на Древнем Востоке” и рассказывал нам, как запрягали лошадей, как приручали, как ухаживали. Гумилев читал о хазарах, которые занимали в древности большую территорию – на северо-запад от Каспия, между Волгой и Доном. Я читал лекцию об арабской карто-графии в ее происхождении и развитии. Студенты слушали, вопросы задавали, как в аудиториях настоящего университета... Мы с Левой вернулись на волю, а Николай Ерихович, несчастный мальчик, попал на Колыму и там сгинул в 1945-м...
Попали мы на Беломорканал – на пару с Гумилевым пилили бревна двуручной пилой. Потом было переследствие, уже не по суду, а по Особому совещанию, в результате всем дали по пять лет. Гумилев попал в Норильск, Ерехович на Колыму, а меня хотели на Воркуту, но я попал в Красноярский лагерь. Отбывал вместе с сыном художника Поленова, были и другие памятные встречи. Освободился в 1944, но выезжать оттуда не разрешили – работал “по вольному найму” в том же лагере инвентаризатором, пожарным сторожем, пишущей машинисткой.
— Какие моменты были самые тяжелые во время заключения?
– Всякое было. Например, дважды попадал в штрафной изолятор. Первый раз – из-за того, что не вышел на работу в 40-градусный мороз в одной телогрейке. Другие вышли, у них еще бушлаты были. А мой бушлат накануне сгорел у костра... Начальник вызвал: “Почему не вышел на работу?..” Объяснил. “По какой статье сидишь?” – по 58-й. “На трое суток без вывода на работу – в подземный карцер!..”
А второй раз попал за музыкальную историю. В тот день пришел новый этап, я стою, смотрю на новеньких. Двое подошли ко мне – видят, что старожил: “Вы не знаете, где нам можно сыграться?” Один оказался аспирантом Алма-Атинской консерватории, скрипачом, а другой – баянистом. А я до этого работал на прожарке в бане (прожаривал от насекомых одежду заключенных). Отвели их туда, и они стали играть. А мимо, как на грех, проходил начальник, который не терпел никакой музыки. Этот тюремщик в первый момент испугался даже: как это – во вверенной ему зоне раздаются звуки музыки?! Влетел в баню: “Кто разрешил? Кто вас привел сюда?..” Ему назвали мою фамилию. Вызвал меня: “Разве я разрешал это сборище?” – “Извините, я не знал, что нужно ваше разрешение...” – “Пять суток изолятора! А после это в лесоповальную бригаду!..”
Там я едва не потерял обе ноги. В тайге, где мы работали, с весны свирепствовала мошка. И я расчесал ноги – они опухли, покраснели. Пришлось делать автогемотерапию – это когда кровь из руки брали шприцем и впрыскивали в ногу, и так много раз. Ноги удалось спасти, слава Богу... Долго пришлось этот лес валить. Работа не самая легкая: сначала подрубаешь дерево, потом пилишь, потом опять рубишь. И то и дело крики: “Бойся!..” Это значит: кто-то дерево валит. Разные случаи были. Один армянин работал на лесоповале, и назавтра он должен был совсем освободиться. Захотел в последний раз выйти с товарищами на работу, хотя мог бы и не выходить... Дерево падало, отлетел сухой сук, ему прямо в висок – замертво свалился!..
В Ленинград, в тюрьму
— А домой, в Ленинград когда вернулись?
– Только в 1946 вернулся “на Запад”, “в Европу”. В Ленинграде жить было нельзя, поселился в городе Боровичи Новгородской области, состоял на учете в КГБ. Я подготовился и сдал госэкзамены за университет, защитил диплом в том же 1946 году. Стал работать над кандидатской диссертацией по филологии, защитил ее в ЛГУ в 1948 на тему “Три неизвестные лоции Ахмада ибн Маджида в уникальной рукописи Института востоковедения АН СССР”. В ней я анализировал те самые лоции, которые обнаружил когда-то, в далеком 1937 (а в 1999 году в университетском издательстве вышла моя книга «Последний “лев арабских морей”» – всё о том же Ахмаде ибн Маджиде).
После защиты вернулся в Боровичи, но меня пригласили в Новгородский институт усовершенствования учителей, на должность заведующего кабинетом иностранных языков. А в январе 1949 за мной пришли второй раз...
— А в этот раз за что?
– Следователь в последний день, когда дело было уже закончено, будучи нетрезв, ляпнул мне: “Думаешь, мы будем терпеть, что тебя защищают всякие там академики?!.” Позже я узнал, что академик В.В.Струве, директор Института востоковедения, и академик И.Ю.Крачковский, заведующий арабским кабинетом, решили похлопотать за меня. Они обратились с письмом к С.И.Вавилову, президенту АН СССР, чтобы мне разрешили прописаться и жить в Ленинграде. Вавилов от себя написал письмо председателю ВЦИК – после Калинина им был Н.М.Шверник. А тот переслал письмо по инстанции в КГБ... В это время как раз стали сажать повторно тех, кто сидел до войны. “Нам это стало мешать работать...”, – откровенничал со мной хмельной следователь. В итоге я все же попал в Ленинград – но в пересыльную тюрьму...
Снова лагеря
– После Новгородской тюрьмы и Ленинградской пересылки был этап в Котлас, это на юге Архангельской области, при слиянии Северной Двины и Вычегды. Там я работал на погрузке. Баржа стоит посреди реки, а мы с берега возили в тачке цемент, таскали крупу, сахарный песок. В результате я стал хуже видеть – нагрузки отозвались потерей капиллярного кровоснабжения на правом глазу... Позже попал на станцию Тайшет в Восточной Сибири. Там на магистрали, в стационарном лагпункте работал на штабелевке и погрузке леса, на лесобирже, на шпалозаводе – до начала 1955. Потом перевели на облегченный режим, на весь 1955. А в феврале 1956 получил освобождение. Сначала в ссылку хотели заслать, но потом отправили в Шемахинский район АзССР.
Время было уже другое. В том же году приехал в Ленинград, и с 1 декабря 1956-го вернулся в Институт востоковедения. В 1963-м получил решение Верховного Суда СССР – полная реабилитация. В 1968 году защитил докторскую диссертацию, а в 1979-м вышел на пенсию. С тех пор работаю дома. Коран, кстати, я тоже перевел, будучи уже пенсионером.
— Как вы считаете: что вам помогло выжить там, на зоне?
– Старался держаться, насколько можно. Помогало то, что старался сохранить здоровый творческий мозг. Все время заставлял мозги крутиться. Еще в пересыльной тюрьме начал создавать стихотворные переводы Аррани, других поэтов. По памяти восстанавливал арабский текст (или испанский, польский, финский, итальянский, английский) и превращал его в стихи. Размышлял об истории слов и связности различных народов через язык.
Была надежда, что наверху разберутся. Вины за собой никакой не чувствовал, и я полагал, что нет вины и за Гумилевым, и за Ереховичем. А потом нам предъявили сочинения следователей насчет “молодежного крыла” – ну, полная фантазия! – и при этом сообщили, что им “позволено употребить любые средства для того, чтобы получить признание...” Но эти средства применять не пришлось – мы подписали все бумаги, надеясь, что в Верховном Суде разберутся. А попали на военный трибунал Ленинградского военного округа, хотя никто из нас в армии не служил. Ахматова и сестра Ереховича пригласили адвокатов, те подали протесты в Верховный Суд, дело отправили на переследствие, где повторяли то же самое. В итоге нас даже не осудили, а репрессировали через таинственное Особое совещание. Уже позже, когда освободили, я ездил по Москве и разыскивал – где же помещается это самое Особое совещание? Хотел добиться снятия судимости, а никакой судимости и не было, была лишь репрессия... Надежда не покидала никогда. И во второй раз, когда через Особое совещание услали еще дальше на восток, почти к Байкалу. Эта надежда помогала выжить в тех условиях.
Языки в трамвае
и на лесоповале
— Рассказывают, что вы полиглот. Сколько иностранных языков вы знаете? Какие?
– Пользуюсь 22 языками в своих работах. Владею материалом арабского и персидского языков, тюркских (в том числе – турецкого), угро-финских. Отчасти – монгольского, китайского и японского, но в меньшей мере, чем арабским языком. Я не синолог, не японист, владею этими языками, насколько мне нужно для научных работ... Европейские, конечно, освоил – итальянский, испанский, португальский, венгерский, польский, английский, французский, немецкий. Еще армянский, грузинский, азербайджанский...
И неволя в этом отношении мне помогла. В лагерях, вы знаете, мне встречались представители разных национальностей (до 30): китайцы, японцы, венгры, поляки, немцы, даже испанец и чукча... Я составил специальные списки слов: человек, земля, солнце, луна, дом, город, улица, другие обыденные слова. И спрашивал: как на вашем языке это сказать? И все безотказно заполняли мои списки. Еще бы, представьте: в чужой холодной Сибири человек выспрашивает грамматику вашего родного языка! Меня интересовали не только слова, но и строй чужих языков – склонение, спряжение, окончания, предлоги, управление...
Но начал изучать языки я не в лагерях, а в тюрьмах. В Доме предварительного заключения (ДПЗ) в Ленинграде мне встретился университетский специалист, знавший испанский язык, преподаватель. Очень мне понравился этот звучный красивый язык. Ни бумаги, ни карандаша, понятное дело, у нас не было – запоминал слова с его губ. В результате по памяти мне удалось перевести два стихотворения с испанского (запомнил и перевел), одно большое, другое короткое – он очень удивился. Позже этими стихами я удивил и утешил чистокровного испанца, которого встретил в Восточной Сибири. Гранд, из старинного аристократического рода, он служил майором в республиканской армии, потом в Советской Армии, а потом попал в лагеря...
А в “Крестах” я встретил китайца, он когда-то воевал в Сибири против Колчака во главе китайских добровольцев. Китайский язык я тоже изучал на память, но остро встал вопрос об иероглифах. Где взять бумагу? Например, слова произносятся похоже (хоть и в разных тонах): “шу” – дерево и “шу” – книга, а пишутся по-разному. На чем записывать? Просил мундштуки, остающиеся от выкуренных папирос у курильщиков, разворачивал их, а писал иероглифы угольком с горелой спички. Эти свои знания выверял потом, уже на свободе, по печатным словарям.
— А когда учились в университете, какие языки выучили, кроме арабского?
– На истфаке нам преподавали английский. Самоучкой освоил французский – взял в библиотеке учебник, нарезал карточки и стал изучать. Очень удобно: едешь в трамвае и повторяешь слова... На филфаке преподавали уже немецкий – помню, преподаватель заставила нас выучить наизусть немецкий перевод Фридриха фон Боденшдедта пушкинского “Памятника”. Хотя Пушкин, как вы знаете, не был первым – первым “Памятник” написал Гораций: “Exegi monumentum...”
— Какой язык был самым сложным для изучения?
– Пожалуй, китайский. Японский мне показался проще...
— Вы изучали языки только для работы?
– Не только. Ради самих языков, бывало, тоже изучал. Например, финскому языку меня обучал нарком Карело-Финской ССР. Он был моим напарником – вместе валили лес в Котласе, распиливали бревна. А по-грузински я начал разговаривать, к примеру, с местоблюстителем патриарха Всея Грузии, тоже в лагерях. Позже, один из читателей моих книг прислал мне самоучитель грузинского. Я ему очень благодарен – так я смог усовершенствовать свои знания в этом языке. К тому же, в 1968 году на моей защите докторской диссертации по истории “Арабы и море” второй оппонент был профессор из Грузии, и мы с ним беседовали о грузинском языке. Помню, при встрече он положил на стол пачку грузинских сигарет и попросил прочитать название. Я прочитал: “Даиси”. Профессор одобрил: “Диссертация у вас хорошая, но только сейчас я убедился, что вы и правда востоковед...” Мы тогда с ним обсуждали то, что в грузинском языке много слов связано с водой. Тбилиси – относительно новая столица Грузии, а старая – Мцхета. Ее название происходит от “цхали” вода и означает: “укрепление на воде”. Есть и другие “водные” слова: жизнь, милость, милосердный, красноречивый...
— Вижу, что арабы-моряки сопровождают вас всю жизнь. Одна из ваших книг даже называется “У моря арабистики”...
– Да, почти все мои публикации, пока я работал в Институте востоковедения, были посвящены одной теме – исследованию арабского мореплавания. Помню, еще 18 декабря 1936 года Игнатий Юлианович Крачковский, даря мне экземпляр печатного списка своих трудов, написал: “Одному из моих младших учеников на память, но не поучение, ибо надо писать не много, но о многом...” Может быть, мне удалось до некоторой степени выполнить завет моего учителя?
В свое время, когда я открыл лоции Ахмада ибн Маджида, меня поразил один контраст. Арабов ведь считали кочевниками, верблюжатниками! А тут удалось показать, что они были прекрасными мореходами. Этот “мой” Ахмад был автором около 40 мореходных руководств, в том числе “Книги полезных глав об основах и правилах морской науки” (ее еще называют “Книгой польз”)... Вы знаете, что арабы-моряки доходили до Индонезии, Китая, Тайваня? И кстати, отзвуки арабской морской культуры заметны даже в языке. Например, “адмирал” – это арабское слово, так же как “арсенал”, “муссон”, “баржа”, “галера”.
«Странствия слов»
— Тут мы постепенно переходим к новой теме – соотношению языкознания и исторической науки. Вы ведь кандидат филологических наук и доктор исторических...
– Во время своих штудий я пришел к мысли, что филология лежит в сути истории! И вся история должна основываться на филологии. Без понимания истории слов вообще нельзя заниматься историей. Потому что каждое слово – частица всеобщей истории человечества. Народы мира связаны между собой теснее, чем принято думать – налицо разнообразные языковые влияния, и с этим необходимо считаться, если мы хотим заниматься историей.
|
 |
В оформлении обложки использована арабеска. Надпись в круге воспроизводит средневековое арабское изречение: «Бездеятельный ученый подобен облаку, не источающему дождя». (Рисунок выполнен по эскизу автора книги.) |
|
Возьмем, для примера, слово “Бог”. Главного вавилонского бога звали Энлиль, или Бел. Это имя перешло к финикийцам и стало: Бал, или Ваал (отсюда имена Ганнибал, Гаструбал). В армянском языке: Ваагн, в Иране у персов – Бах (отсюда Багдад, то есть Бог дал). И наконец, в русском языке (учтя московское оканье): Бог. У арабов первоначально “божество” называлось Аль Илах, где Ил – от вавилонского “Бел” (“Б” отпало по тому же языковому закону, что в русском языке: видишь – вишь – ишь), Аль – артикль. Это Аль Илах и превратилось в имя Аллах.
Теперь посмотрим, какие, скажем, персидские слова проникли в русский язык? Русские и персы – выходцы из Индии, арии. Бог у персов звался Бах. Отсюда русские слова: “боярин” (от Бах-яр, то есть «друг Божий»), “вера” (от “Бах-ра”, то есть “путь к Богу”). Персидскими по происхождению являются также слова “хозяин”, “художник” и другие.
Когда Мансур, второй халиф из арабской династии Абассидов, стал строить новый город, то назвал его по-персидски Багдад (то есть “Бог дал”), потому что персидская среда помогла ему встать во главе государства и отнять власть у династии Омейядов. Но не только арабский город Багдад имеет персидские корни, но и Киев! Один из древнейших русских городов, столица Киевской Руси...
— Но позвольте! Еще со школьных лет помню, что его основали Кий, Щек и Хорив, братья, кажется. Никакие не персы...
– Всё верно, в летописи можно прочитать: “Три брата были – Кий, Щек и Хорив, они построили город...” А летописи многие считают самым надежным памятником человеческой истории. Но позвольте задать простой вопрос: почему эти три имени никогда и нигде не встречаются, ни в одном документе? Ни в литературе, ни в живом общении, хотя обычно имена (да еще, вроде бы, знаменитостей, основателей города) переходят из поколения в поколение. Как, скажем, вещий Олег, князь Игорь, княгиня Ольга и сотни других...
Когда я задумался над этим вопросом, то обратил внимание на то, что как раз в то время (V–VI вв.) в Иране царствовала династия Кей (по-персидски значит: “чистый”). А около того места, где был построен Киев, на южных границах, жили хазары – племена иранского происхождения. И они участвовали в строительстве поселка, который и назвали: Кей-аббад (т.е. “город Кея”) – именем царствовавшего властителя, которого звали Кей шах Хосров. В его имени Кей – название династии, шах – властитель, монарх, а Хосров – его личное имя... Вот вам и Кий, Щек и Хорив! Летописца нельзя обвинять, он не знал персидского языка и записал так, как услышал, – но в результате из одного шаха получились три брата... И кстати, известно, что Киев первоначально назывался Кеева (Кей-аббад – Кеева – Киев, если учесть украинскую мову...).
И эту закономерность легко понять, если вспомнить, что великорусский язык возник не в Вологде и не в Калуге, а в Индии и Персии. Арийские племена русы и персы вместе двигались из Индии и вместе оказались в Иране –отсюда такое большое влияние персидского языка на русский. Посмотрите, сколько персидских слов в русском языке! Бог, вера, боярин, государство, мать, дочь, земля, золото, зерно, мозг, хозяин, художник – и многие другие...
Тюркские языки оказали большое влияние на многие русские фамилии (таких фамилий около 200): Баскаков, Аракчеев, Кутузов, Менделеев, Суворов. Известно, что предок Пушкина по материнской линии был “арап Петра Великого” Ибрагим Ганнибал. А по отцовской? Некий Радша, о котором поэт писал: “Мой предок мышцей бранной Святому Невскому служил...”. Его имя произошло от персидского имении Мурад-шах...
Ну, и конечно, огромное число арабских слов стало русскими. “Алгебра”, например, или целых 210 астрономических названий – Вега, скажем (то есть “орел, падающий на добычу”). Так называют звезду альфа в созвездии Лиры. И Альтаир – тоже арабское слово, так же как бизань, зенит, надир и многие другие. И алкоголь, замечу в скобках...
У меня готова рукопись книги “Странствия слов” в 4 частях. В ней я изучаю заимствования в русском языке из восточных языков, из персидского, арабского, тюркских, греческого, японского и других. Лева Гумилев, бывало, упрекал меня: “Эх ты, филолог!..” – но он был не прав. Филологи многое могут установить – в истории в том числе.
— Ваши исследования слов и теория этногенеза Гумилева, на мой взгляд, в чем-то перекликаются...
– Гумилев был моим другом, и я не стану ругать его теорию. Но этот Лева, к сожалению, не чужд был фантазерства. И к его идее пассионарности я отношусь сдержанно. По-моему, она больше напоминает религию, а не науку – потому что ее нельзя проверить. Он говорит: Космос влияет на историю человечества, и благодаря этому влиянию появились Чингисхан, Христос, Наполеон, Петр Великий и другие пассионарии. А как это проверить?..
Но о пассионариях и влиянии звезд он заговорил позже. А в юности он увлекался хазарами, изучал, кто они такие, откуда появились. Изучал также тюркские народы, Среднюю Азию. Но, к большому сожалению, не любил филологию – что никак не вяжется с его ученой степенью доктора исторических наук.
Когда мы оба вернулись из дальних мест, то встречались довольно редко – надо было восстанавливать утраченное за эти годы, каждый был занят своим делом. Встречались в Географическом обществе. Позже он познакомил меня со своей матерью. Просто привел домой (они тогда оба жили в Фонтанном доме) и сказал: “Мой друг хочет прочитать тебе свои стихи...”
— И как отозвалась Ахматова о ваших стихах?
– Она отреагировала не очень живо. Дело-то было в августе 1946, после известного доклада А.А.Жданова – и видно было, что она очень подавлена... Просто поблагодарила, сказала какие-то незначащие слова, пожала мне руку. Запомнил, что рука у нее была очень холодная...
— Вы и с Крупской встречались, я правильно запомнил?
– Да, видел ее на коллегии Наркомпроса в 1934 году. Я рассказывал вам о том, что профессор В.В.Струве читал у нас лекции по истории Древнего Востока. И увидев мои конспекты его лекций, предложил мне помочь в создании нового учебника по его предмету – старые учебники считались буржуазными и не признавались. В результате вышла курьезная история: мне, студенту, прямо в общежитие на Мытне пришла срочная телеграмма из Москвы. Дескать, такого-то числа вам надлежит быть на заседании комиссии под председательством А.С.Бубнова, которая будет рассматривать ваш учебник. Ваше присутствие обязательно!... Они там что-то перепутали, и вместо того, чтобы вызвать профессора В.В.Струве, вызвали меня! Ну, я, конечно, передал телеграмму по адресу, Василию Васильевичу. И в итоге на этой коллегии мы оказались вдвоем.
А.С.Бубнов тогда был наркомом просвещения (после того, как Сталин снял А.В.Луначарского и отправил послом в Испанию), а Н.К.Крупская – его заместителем. Я во все глаза смотрел на строгую, подтянутую, но выступавшую с задушевными интонациями в голосе Надежду Константиновну, не веря, что передо мной спутница жизни самого Ленина! Но с ней я не смел заговорить...
Я, кстати, и Сталина видел – точнее, всех вождей: Сталина, Молотова, Бухарина. На первомайском параде 1932 года. Это было, когда я учился в Москве. На Красную площадь пускали не всех, я пришел по направлению из института, указали мне скамеечку слева, где можно было сидеть и смотреть. А когда парад закончился, вожди сошли с Мавзолея и направились к Никольским воротам Кремля. А я как раз встал, чтобы идти домой. Но задержался – и вожди прошли мимо меня, совсем рядом, в нескольких метрах... А я побежал в общежитие, которое было совсем недалеко, на Никольской улице.
А мой первый учитель арабского языка – Николай Владимирович Юшманов – в свое время, когда служил переводчиком и радиотелеграфистом Военно-Революционного комитета в Смольном, разговаривал с Лениным – о всемирном языке коммунистического будущего.
О вере и знании
— Живя в православной стране, вы занимались арабским языком и перевели Коран, а еще раньше – гимны Кришне. А сами себя вы считаете верующим человеком?
– Себя я считаю не верующим, а знающим. Всю жизнь я интересовался тем, что можно проверить в опыте. Мне не надо верить в Бога – я просто знаю, что Он есть... Он един для всего, что создано Им. По церквам я не хожу, Богу не нужны церкви. Богу нужно, чтобы те существа, которые Он создал, были способны помочь друг другу. Чтобы не лгали, не грабили, не убивали, не воевали, жили по-честному и трудолюбиво. Вот для чего Он нас создал! Наилучшее служение Богу – честность и трудолюбие.
... Раскрываю еще раз Коран в переводе Т.А.Шумовского и читаю его “Посвящение” к книге:
Небесный свет нисходит в сердце
от коранических стихов,
живую душу очищая
от человеческих грехов...
А Теодор Адамович рассказывает, как простые мусульмане относятся к Корану:
– Студентом я приехал домой в Шемаху на каникулы. Мой старший брат работал в Госбанке, а охранником у них был старик-азербайджанец Али Наджафов. Он пришел как-то к нам домой, и брат взял с моего стола и показал ему Коран – маленькую книжицу, изданную в Египте (такие в хадж берут, в паломничество в Мекку и Медину). Али с трепетом взял Коран, прижал к сердцу, к губам и положил снова. Он даже не раскрывал его, не читал – может, он вообще был неграмотным. Но Коран почитал как святыню...
А в средние века, когда корабль готовился к выходу в плавание, моряки выстраивались на палубе. Наставник читал вслух первую суру Корана: “Веди нас, Боже, праведным путем!..” И все моряки повторяли эти слова вместе с ним. 
Вопросы задавал
Евгений Голубев
|
