Юбилей
В незапамятные времена Европа знала Россию по книгам Сигизмунда Герберштейна, Адама Олеария и маркиза де Кюстина. Их книги, по нашему мнению, должны и ныне лежать на тумбочке у кровати и входить в круг чтения каждого образованного и патриотически настроенного русского читателя. Но несмотря на присутствие этих книг в Европе, несмотря на появляющийся время от времени интерес к нашей загадочной Отчизне (чаще всего это происходило в годы европейских смут, войн и кровопролитий), Европа Россию не знала. Не знала во времена великих реформ, когда Петр Великий, удивляя немцев и голландцев своей личностью и нечеловеческой энергией, прорубал окно в их мир и выходил на побережье Балтийского моря. Не знала и тогда, когда суворовские чудо-богатыри переходили через Альпы, не зная ни сомнений, ни поражений. Когда Россия изгнала Наполеона в 1812 году и помогла навести порядок на Западе, Европа ее тоже не знала. Русские солдаты появлялись на ухоженных европейских полях и на уютных улицах европейских городов, как существа из иного мира, из мира необозримых пространств, занесенных снегом степей, странных разбросанных городов. Из мира, где царят иные законы, правовые и нравственные, а может быть, даже и физические. Россию стали знать, вернее, начали узнавать, ощутили ее присутствие в Европе лишь со второй половины XIX века, с развитием естественных наук, после того, как были опубликованы работы Мечникова, Сеченова, Менделеева. Можно даже сказать, что более поздний интерес к русскому искусству, особенно литературе, был предварен интересом к успехам российских естествоиспытателей.
С такими мыслями и словами я пришел к сегодняшнему юбиляру, заведующему кафедрой общей физиологии СПбГУ (и прочая, и прочая, и прочая, ибо должностей и областей занятий у него не счесть) академику РАН Александру Даниловичу НОЗДРАЧЕВУ.
— Все так и есть на самом деле. Впервые железный занавес (поскольку он и тогда уже существовал) поднялся в конце 50-х годов XIX века. Тогда одновременно уехали работать в Гейдельберг Иван Михайлович Сеченов, Дмитрий Иванович Менделеев, Сергей Петрович Боткин, Александр Порфирьевич Бородин, Андрей Сергеевич Фаминцын, учитель Тимирязева, и еще много тех, кто принес славу России. Но именно те, кого я назвал, в течение трех лет жили в Гейдельберге под одной крышей. Они поехали туда уже образованными людьми, они не только там учились и набирали знаний, но представляли Россию, показывали, какова она и чем может удивить мир. Нас тогда именно начали воспринимать не только как народ, населяющий огромную территорию, который лучше не трогать, но и разглядели наш интеллектуальный и художественный потенциал.
— С тех пор и начинает свой отсчет российская физиологическая школа?
— Физиология в России, если быть абсолютно точным, начинается значительно раньше. Кстати, как и университетское образование начинается не с создания М.В.Ломоносовым Московского университета, а с указа Петра об учреждении Академии наук, Академического университета и Академической гимназии. Когда в 1980 году я пришел работать в университет, я, поскольку мне были интересны мои кафедральные предшественники, Ф.В.Овсянников, И.М.Сеченов, И.П.Павлов (Павлов кафедрой не заведовал, но кафедра сделала Павлова, Иван Петрович не отступил ни вправо, ни влево от того направления, которое задала ему кафедра, его любимый наставник Илья Фаддеевич Цион), я разыскал в архивах точку отсчета, указ ректора Академического университета Ф.И.Миллера, где профессору Вильбрехту предписывается с 1 июня 1738 года, с 16 часов пополудни после лекции по астрономии читать физиологию. А много позже молодой, только что избранный 35-летний академик Ф.В.Овсянников, перейдя в Санкт-Петербургский университет из Казанского, стал деканом физико-математического факультета. На этом факультете и нашла свое место в 1863—64 учебном году кафедра физиологии. И располагалась она здесь, на третьем этаже здания Двенадцати петровских коллегий. Вся российская физиология своими корнями уходит сюда, где сидим мы с вами. И украинская физиология, серьезная, настоящая физиология, которую признают во всем мире. Ее основатель Даниил Семенович Воронцов был аспирантом Николая Евгеньевича Введенского. И грузинская физиология. Ее лидер Иван Соломонович Бериташвили около четырнадцати лет пробыл на здешней кафедре аспирантом и преподавателем, а потом создал очень хорошую грузинскую физиологическую школу. И армянская. Ее основателем был Леон Абгарович Орбели. Чей он ученик? Ивана Петровича Павлова. Где учился Павлов? Здесь.
Университетского образования я не получил, но всю жизнь работал, как раб, так было заведено в нашей семье, — рассказывает Александр Данилович. Своя точка отсчета есть и у него, он проследил свой род по отцовской линии до 1647 года, с провалами, конечно, белыми пятнами — трудно было в советское время вести такую хронологию. Его земляками были Тургенев, Тютчев и Бунин: он родился в сердце России, в Орловской губернии, в городе Карачев. В российской истории этот городок известен, вот два самых характерных факта: карачевский князь гулял у боярина Кучки в дни основания Москвы, так записано в летописи, а спустя столетия наш коллега Владимир Ульянов (не забудем, что и у него был диплом выпускника нашего университета) писал книгу “Развитие капитализма в России”, основываясь на экономических показателях этого маленького городка черноземной полосы.
Отец работал инженером-топографом. Это он и его товарищи по работе открыли и описали Курскую магнитную аномалию. Спокойная интеллигентная семья, где всегда работали, где книга, лучшее изобретение человечества, была главным ориентиром в жизни, где в доме главное место занимала библиотека… Но путь к науке оказался долгим и трудным. Да и не только к науке. Приехав в Ленинград в 1954 году поступать в аспирантуру, будущий ученый не имел ни кола, ни двора, ни даже прописки, и десять лет жил почти на птичьих правах, снимая углы в ленинградских коммунальных квартирах.
— В школе я учился с удовольствием, может быть, сегодня так говорить нескромно, но я с детства знал, что в жизни буду заниматься экспериментом, не какой иной деятельностью, а именно экспериментом. Увлекался научно-популярной литературой, что-то делал сам. Я люблю технику и дома все делаю сам, лезу руками и в водопровод, и в электричество, но зачатки биологического, физиологического мышления возникли во мне еще тогда, в детстве, до войны.
5 октября 1941 года, на 106 день войны он оказался в оккупации. В воскресенье, к концу дня 47-й танковый корпус Гудериана с боями вошел в Карачев. У Александра Даниловича не всегда есть время и желание вдаваться в эту военную эпопею, хотя и эти события он знает, как профессионал, в деталях и подробностях. Это можно назвать хобби, употребив нейтральное иноязычное слово для обозначения так нам знакомого пристального интереса к событиям, повлиявшим на нашу общую судьбу и жизнь каждого нашего старшего современника. С приходом немцев начались очень трудные месяцы, голод, особенно ощущаемый в городе, где не было никаких средств для поддержания жизни. На второй год оккупации благодаря усилиям старых учителей школа возобновила работу. Это была бывшая гимназия с великолепным коллективом преподавателей, у которых учились еще родители нашего сегодняшнего юбиляра. Все педагоги продолжают жить в благодарной памяти академика Ноздрачева. “Мы каждый месяц писали сочинения, не только по литературе, но и по немецкому языку, по физике, — вспоминает Александр Данилович. — Если бы не эти навыки и эта любовь, привитые нам с детства, написал бы я тридцать книг? Да никогда в жизни!”
Немцы, уходя, сжигали все. От Карачева осталось несколько домов. Здесь, в сердце России, была Курская дуга, сражение Великой Отечественной войны, после которого день окончательной победы стал не только реальным и явственным, но и определился во времени. Семье Ноздрачевых повезло, у нее был реальный шанс оказаться или в Освенциме, или еще дальше, или выше, не знаем, как точнее выразиться. Они уцелели, даже когда их в числе прочего трудоспособного населения немцы собирались угнать с собою, им удалось бежать благодаря любви и энергии матери. Но эта история, надеемся, еще будет поведана читателю. Александр Данилович помнит и знает о войне практически все. Настолько, чтобы со знанием дела развенчивать устоявшиеся мифы о гениальных советских военачальниках и рассматривать военную историю точно и беспристрастно. Впрочем, со сравнительной оценки в контексте истории полководцев и ученых-естествоиспытателей мы и начали сегодняшний разговор.
— В 1949 году мне было восемнадцать лет, даже еще семнадцать, когда я, закончив школу, собрался поступать в Военно-Морскую медицинскую академию. Она была в свое время открыта на базе 3-го Медицинского института и размещалась на Фонтанке у Витебского вокзала. Существовала она до 1956 года, когда ее не от большого ума ликвидировали, превратив в факультет Военно-Медицинской академии. Именно там я и хотел учиться, скорее всего потому, что один из моих школьных товарищей уже учился там, и я слышал от него рассказы о Догеле, Павловском, Владимире Николаевиче Черниговском, чьи книги я считаю классикой и образцом творчества и который позже стал моим любимым учителем, с образа которого я строил и рисовал свою жизнь. Но меня не приняли, оказалось неблагополучно с анкетными данными: два года я провел в оккупации.
Я пошел в Педиатрический институт — надо мной посмеялись, я в Первый Медицинский — не стали и разговаривать. Отправился в университет, и здесь в галерее Главного здания я встретил преподавателя, который участливо меня выслушал и дал дельный совет. Это был доцент Зенкевич с кафедры зоологии. Он мне сказал: “Вы здесь не устроитесь, единственный ваш выход — ехать в провинцию, туда, где есть вузы, может быть, вас там и примут”. Я сел на поезд и поехал в Витебск. Пошел в Медицинский институт — отказ, в Педагогический— все занято. Что мне оставалось делать? Я пришел в Ветеринарный институт, где сразу и столкнулся с директором. Почему, говорит, тебя не приняли? Мандатная комиссия не пропустила. Короче, так я и оказался студентом Витебского ветеринарного института. Там был очень хороший коллектив преподавателей. Фундаментальные знания они вкладывали в голову, как кирпичики. А когда я туда шел, я рассуждал примерно так. Ну, хорошо. Общая биологическая часть одинакова. Анатомия та же. Гистология, биология, биохимия, генетика, фармакология — все то же, все механизмы те же, конечно, до известного предела. Расхождения появляются только на высших этапах. Иван Петрович Павлов несколько лет работал на ветеринарном факультете Медико-хирургической академии. И у них было ветеринарное отделение. Как-то у нас в обществе принято считать ветеринарное образование несерьезным, что ли. Но я могу совершенно определенно сказать: то, что я получил, это — высший сорт. То есть мне удалось с самого начала выбрать себе настоящий фундамент.
С аспирантуры я начал изучать физиологию автономной нервной системы. Это очень интересная область. Почему-то студенты, как правило, сразу хотят изучать высшие, психические функции, это хорошо, никто не спорит. Но изучать то, что регулирует все функции, —что обеспечивает уровень состояния, обеспечивает жизнь — это тоже очень здорово. Тем более что принципы работы, по сути дела, одни и те же…
Когда Александр Данилович заговаривает на эти темы, время как бы останавливается, и вы завороженно слушаете непрекращающийся рассказ о жизни в самом первом и основном значении этого слова. Даже превращаетесь на неопределенное время, пока движется и разворачивается увлекательная картина живой природы, в студента на лекции или, по крайней мере, начинаете смутно жалеть о том, что вы не студент-биолог, что вы не посвятили молодость изучению фундаментальной биологической науки. Угнаться за собеседником непросто. Экспериментатор по природе своих научных занятий, ученый, занимающийся физиологией вегетативной нервной системы, он берется за все, от чтения лекций по общей физиологии до написания книг по анатомии лабораторных животных.
— Коль скоро я приглашен был возглавить кафедру, я стал читать общий курс, так как придерживаюсь той точки зрения, что общий курс должен читать один человек. Чтобы курс не выглядел лоскутным одеялом, чтобы в мозгу студента выстраивалась цельная картина, чтобы заложить хороший базис, на котором в дальнейшем можно строить все. Сейчас, правда, нет времени, надо и молодежи давать дорогу. Чтобы и они привыкали читать лекции. Экспериментаторская работа имеет уйму прелестей, но ее существенным недостатком является сужение диапазона. Невозможно детально знать все.
Знать все детально невозможно, мы не спорим. Но коллеги Александра Даниловича, которые с ним работают вместе, знают, что ему по плечу очень многое.
Что еще осталось недоговоренным? Любимые темы в науке, любимые книги? О своих темах Александр Данилович может говорить часами, и слушать это можно часами, но излагать на страницах нашего журнала в юбилейные дни, скорее всего, не стоит. Поскольку все это изложено в его работах, читается специалистами, изучается студентами и аспирантами. Любимые книги — те, которые, достав с полки, чтобы стереть пыль, ненароком открываешь и не имеешь сил захлопнуть и поставить на место, пока снова не прочитаешь до корки с того места, на котором они открылись. Подобные книги академик Ноздрачев хранит дома под самым потолком, чтобы не держать под рукой, чтобы иметь время для работы.
Давний сосед Александра Ноздрачева поэт Иосиф Бродский был одним из первых, кто поздравил сегодняшнего академика с защитой докторской диссертации. Иосиф Александрович в жизни разбирался и знал цену людям. Так, однажды он сказал своим неугомонным в спорах друзьям: подумайте о том, что в жизни есть много людей талантливее нас и умнее нас, и вам сразу станет легче. Может быть, потому, что будущий нобелевский лауреат как человек творческий пришел к мысли, что талант — не что иное, как любовь и энергия.
Александр Шумилов