Думая о жизни. Фото АПН.
из дальних странствий
Рано утром просыпаешься от разных затейливо переплетающихся между собой и сменяющих друг друга звуков, создающих акустический образ, некий оттиск, который нельзя ни с чем спутать. Говорят, что у каждой подводной лодки есть свой, присущий только ей одной звуковой портрет, складывающийся из гаммы разнообразных производимых ею шумов. Именно знание этого акустического портрета позволяет обнаружить ее в глубинах моря, а потом и отличить невидимую никому субмарину от других ее собратьев. У этого города, как, впрочем, и у всех других городов мира, также есть свой особый звуковой образ, который, как мне кажется, я не спутаю ни с каким другим. Я его запомнил очень хорошо, поскольку провел много лет в этой стране и этом городе. Я видел их в разное время — когда там существовала республика, не очень-то отличавшаяся от предыдущего монархического строя; когда там строили социализм, опираясь на помощь советских советников и армии, исполнявшей там мало кому понятный интернациональный долг (перед кем?); когда революционный режим пал и к власти пришли оппозиционеры, которых, в свою очередь, со временем по большей части заменили еще более суровые бородатые и фанатичные люди, превратившие страну в мировое пугало, источник волнений для многих, называющих ее базой мирового терроризма. Ту гамму звуков, с которой доводилось сталкиваться там, то удивительное сочетание традиции и новизны, модернизма и патриархальности никак не спутаешь со звуками и жизнью Тегерана, Эр-Рийада, Аммана, Дубая и многих других городов Ближнего и Среднего Востока, где довелось побывать.
|
Думая о жизни. Фото АПН. |
Сквозь сон, словно как бы из небытия, начинают пробиваться первые звуки утра. Часто — особенно весной и осенью — пробуждаешься от дальнего, постепенно приближающегося, редкого, мелодичного и одновременно глуховатого звона колокольчика, а точнее, маленького колокола. Он похож по форме на обрезок трубы, сплющенный с одной стороны, внутри которой укреплен язык — часто это всего лишь привязанный к веревке камень или любая железяка. Этот «колокольчик» обычно укреплен на шее первого верблюда, за которым медленно и величаво, так же, как и их вожак, шествуют другие скрепленные между собой волосяными веревками «корабли пустыни». Это не торговый караван, а всего лишь переход группы кочевников через город. Они с незапамятных времен кочуют по пустыням и горам, приходят сюда из соседней страны, отделенной от города всего лишь полутора сотней километров гористой и труднодоступной местности.
Потом, а часто и одновременно со звоном колокольчика, слышно резкое и отрывистое блеяние овец, а иногда и прорывающийся сквозь этот звук глухой и как бы утробный лай, а точнее, ворчание огромных, ростом с теленка, пастушьих собак, шеи которых защищены ошейниками, утыканными огромными железными шипами. Собаки важно, не торопясь, лениво, вперевалку идут по сторонам отар овец, трусящих за верблюдами, на спинах которых восседают маленькие дети, старики, старухи и нагружен самый разный скарб кочевников. Когда какая-нибудь из овец по той или иной причине отбивается от стада, выходит из невидимого для людей, но прекрасно известного пастушьим собакам круга, своего рода кольца безопасности, какой-нибудь из ближайших к ней огромных и добродушных на вид псов медленно подбегает к заблудшей овце и, издав глухой, «низкочастотный» и от этого еще более грозный рык, огромной своей грудью подталкивает овцу в сторону отары. Если же овца по дурости своей не подчиняется «намекам» собаки, то она мягко хватает ее своей огромной пастью за шею, а затем легким и медленным поворотом головы, похожей скорее на медвежью, закидывает ее обратно внутрь стада. Овцы на подобные «знаки внимания» со стороны собак не обижаются. Слушая и наблюдая за проходом кочевников через город, понимаешь, что все относительно в мире. Где-то существует Интернет, кто-то не может представить себе жизни без мобильного телефона, многие не понимают, как можно обходиться без автомобиля, некоторые плохо себя чувствуют, если не могут съездить в конце недели за тысячи километров, чтобы зимой покупаться в Индийском океане или летом половить рыбу в горных реках Исландии. Все это в другом мире. Многое здесь — и в особенности в жизни кочевников, их жизненном укладе — не изменилось за сотни лет.
 Главная мечеть города. Фото автора.  Улица «нового города». Фото автора.  Городское такси. Фото АПН. |
Время течет здесь по-другому, не так, как в Европе. Скорость его движения ниже. Время ценится меньше. Человек может опоздать на деловую встречу на четверть часа и даже на полчаса, но как-то даже трудно обижаться на него за это. Многие не знают ни даты, ни года своего рождения. Когда задаешь вопрос о том, когда имело место то или иное событие, люди начинают трудно вспоминать, когда же это было. Это не отсталость, как думают люди, мало сталкивавшиеся с другими народами, а просто иная шкала ценностей, другая культура и традиция. Так бывает и в русских деревнях, в которых многие и прежде всего пожилые люди отсчитывают время не по годам, но совмещают их с различными случаями и происшествиями, имевшими место в их деревне или местности, что, впрочем, естественно и объяснимо.
Потом со всех сторон города, лежащего в огромной горной котловине, в центре которой возвышается несколько гор, по цепочке, один за другим, а иногда и одновременно начинает раздаваться азан — призыв к молитве. Произносят его, а точнее, читают речитативом на арабском языке — языке Ислама и Корана — священной книги мусульман, исламской цивилизации, языке пустыни и огромных городов, языке кочевников-бедуинов, предприимчивых купцов и искусных ремесленников; ученых, пламенных проповедников, трудолюбивых земледельцев и безвестных рядовых арабских воинов, которые в VII—IX вв. н.э. создали огромное государство, простиравшееся от берегов Атлантического океана до китайских пределов, от Индийского океана до северных берегов Средиземного моря. Вслушиваясь в начальную фразу азана «Аллах велик», повторяемую муэдзином четыре раза подряд, думаешь, что эту же самую фразу произносил тринадцать веков тому назад сам пророк Мухаммад, посланные которому божественные откровения, собраны в священном Коране. Правоверный мусульманин обязан молиться пять раз в сутки, и поэтому звуки призыва на молитву слышны еще четыре раза. Каждый раз тысячи людей устремляются к многочисленным мечетям города или просто расстилают свои молитвенные коврики-намазгахи там, где их застал призыв к молитве, и остаются вместе со своими просьбами, устремлениями, сомнениями, радостями и горестями один на один с Аллахом.
 «У парадного подъезда». Фото АПН. |
Иногда сквозь разные звуки рядового дня — гудки и сирены автобусов и машин; звонки многочисленных велосипедистов, снующих по городу и нарушающих все правила дорожного движения; громкие и истошные крики ослов, на которых возят все и вся в таком количестве, что из-под поклажи сам осел не виден, а заметны лишь его тонкие, но крепкие ножки, — вдруг слышно глухое, как бы идущее из-под земли рычание льва, рев бегемота, трубные крики слонов и истошный гомон обезьян. Откуда здесь — в центре города, затерянного в горах глубинной части Азии, в стране, обделенной буйной растительностью и богатой фауной, где самым экзотическим животным является большая ящерица, орел и горный козел (чучело одного из которых, выставленное на фоне горного пейзажа, грубовато нарисованного на холсте, ранее встречало в здании аэровокзала любого, кто прилетал сюда), взялись львы, слоны, бегемоты и обезьяны? Хотя последние и заходят иногда в горные труднодоступные районы юго-востока страны, большинству из жителей этого государства обезьяны известны только по сказкам и как неизменные спутники местных цыган — предсказателей судьбы и гадателей. Маленькая обезьянка, прикованная стальной цепочкой к поясу своего хозяина, сидит у него на плече и в нужный момент, а точнее, по его незаметной постороннему команде, вытаскивает из плетеной из ивовых прутьев сумки свернутые в трубочку бумажные билетики, в которых предсказывается будущее человека, который обратился к гадателю. Несколько мелких монет, и вам сообщают великую тайну — ваше будущее. Есть в этом что-то прозаическое, пугающее и немного вульгарное, хотя умом сам отлично понимаешь, что этот предсказатель отнюдь не Дельфийский оракул, и то, что он сообщил тебе, он уже не раз говорил, а точнее, читал по своей замызганной бумажке другим людям, вызывая у них почтение и даже страх.
 За покупками. Фото АПН. |
Каждый полдень город оглашался раскатистым залпом из пушки, который исполнял те же функции, что и выстрел орудия Петропавловской крепости. Старинная пушка, отлитая на местном оружейном заводе в конце XIX века, была установлена на площадке старинного форта, находящегося на небольшой горе в западной части города. Каждый день туда приходил старик и, сверяясь по своим наручным часам марки «Победа», сделанными на 1-м московском часовом заводе, тыкал в запальное отверстие пушки, в которую он предварительно запихивал несколько мешочков с порохом, забивая их тряпичным пыжом, горящую тростинку, начиненную пороховой смесью. Гремел выстрел, из ствола вырывался клуб темно-серого дыма. Пушка, установленная на простом деревянном лафете на колесах, с грохотом и скрипом отъезжала назад на полметра. Потом она сама — под тяжестью своего веса, поскольку пушка стояла на холмике носом вниз — возвращалась в исходное положение. Никаких противооткатных устройств и тяжелой работы по установке пушки в исходное положение. Все просто, примитивно, но удивительно рационально и одновременно безыскусно, как и многое в этой стране. Этот залп из старой пушки играл важную роль в жизни горожан. Все настолько привыкли к ее звуку, что даже время исчисляли по ней, говоря не десять часов утра или пять часов вечера, но два часа перед выстрелом пушки или пять часов после пушки. И никто в те мирные, патриархальные и даже идиллические годы не мог представить, что скоро эти полуденные выстрелы потеряют всякий смысл, поскольку будут неотличимы от звуков близкой и далекой артиллерийской канонады и взрывов ракет, сотрясающих воздух города. И потом еще некоторое время спустя после начала войны старик-артиллерист продолжал подниматься на гору и стрелять из своей, как тогда говорили в городе, «полуденной пушки», используя старые запасы пороха, хранившиеся в погребе, находившемся неподалеку от его «огневой позиции». Все более разгоравшаяся война постепенно сводила на нет его усилия. Однажды старик не пришел на верх горы. Так в городе умерла одна из красивых и старых традиций. О ней сейчас помнят лишь старики и люди зрелого возраста. Молодое население города знает о «полуденной пушке» лишь со слов представителей более старших поколений.
 Так раньше украшали грузовики. Фото автора.  Улица торговцев курами. Фото автора.  Базар у главной мечети города. Фото автора. |
Если оказаться в середине дня в центре так называемого «старого города», возле улочки медников, то уже за полсотни метров от нее будет слышен стройный стук маленьких молотков, бьющих по металлу. Именно здесь появляются на свет удивительные произведения местных медников. Это подносы для фруктов и риса; кувшины для воды и кастрюли; изысканные кальяны и многое другое. Война, идущая в стране с конца 70-х годов, привела к огромным переменам в жизни всех ее жителей. Изменилась и жизнь медников. И хотя покупать их изделия стали реже — мало у кого есть деньги, да и самих медников в городе осталось мало, ведь самые тяжелые бои в столице проходили именно в «старом городе», в одном медники выиграли. В стране теперь имеются большие запасы сырья — меди и бронзы. Война — это стрельба, а стрельба — это гильзы, а гильзы делают из меди. И если гильзы от автомата Калашникова, который здесь называют Калашиникуф, маленькие, то одна гильза советской 122 мм пушки Д-30 весит более двенадцати килограммов и отштампована из медного сплава. Только из нее одной можно сделать не один кувшин для воды. Хотя утешение это даже для медников слабое. Война здесь тянется уже более двадцати лет, и в стране нет ни одной семьи, которая не была бы опалена ее страшным дыханием.
Если из-за угла улицы доносятся глуховатые удары топора по дереву, то можно не сомневаться, что за поворотом, обычно на небольшой площади, торгуют дровами. Дровяные базарчики возникают почти по всему городу в ноябре месяце, когда ночами становится холодно. Дрова продают не на кубометры, а на вес. Лесов в стране мало. Поэтому дрова и все, что сделано из дерева, стоит дорого. Печки топят в основном древесиной срубленных старых или не плодоносящих фруктовых деревьев. Война оказала свое влияние и на источники энергии. Распространились печки, работающие на солярке или авиационном керосине. Когда в стране стояли части советской армии, только ленивые не торговали соляркой, сливая ее из огромных бэтээровских или танковых баков к радости местного люда, обеспечивая его теплом, а себя — столь необходимыми деньгами, которые хотя и не были твердой валютой, но все же позволяли купить в лавках товары, отсутствовавшие тогда в советских магазинах.
 Страж порядка. Фото АПН. |
Если вдруг слышна странная, нестройная смесь то сливающихся в один хор, то распадающихся на отдельные звуковые темы местных народных и эстрадных мелодий, изрядно приправленная песнями из любимых здесь индийских кинофильмов и европейскими шлягерами пяти-шестилетней давности, то можно без ошибки сказать, что ты находишься в квартале, расположенном неподалеку от реки. И это совсем не потому, что там находятся салоны по продаже аудио- и видеопродукции — нет. Там расположены маленькие мастерские по ремонту всего того, что играет, поет, говорит, показывает или записывает. Все эти мастерские появились в городе относительно недавно. Еще в середине 70-х годов их не было, поскольку в стране не было телевидения, а людей, у которых были радиоприемники или магнитофоны, было мало. Приход к власти в 1996–1997 гг. на большей части территории страны самого радикально-религиозного режима за всю многовековую историю страны привел к запрету телевидения, музыки, магнитофонов и видеомагнитофонов и закрытию этих небольших лавочек, служивших одним из мостиков между этой страной и мировой музыкальной культурой.
Иногда, чаще по вечерам, в разных местах города можно услышать заунывный звук тростниковой дудочки. Этот древний музыкальный инструмент здесь широко распространен. Технология его изготовления мало изменилась за последние тысячи лет. Наверное, и во времена Зороастра — или точнее Зардушта (основатель зороастризма — первой дуалистической религии мира, оказавшей заметное влияние на более поздние по времени возникновения мировые религии — Христианство и Ислам, родившийся и проповедовавший, как считает большинство ученых, свое учение именно в этой стране) безвестные пастухи и землепашцы после тяжелого трудового дня собирались по вечерам; дули в дудки, били в барабаны, обтянутые шкурой козлов и баранов. Барабаны для того, чтобы они лучше звучали, нагревали, как и сейчас, над костром и играли какие-то свои, неизвестные нам простые мелодии и пели зороастрийские гимны, прославляя бога Ахурамазду и весь созданный им благой и добрый мир.
В старые, добрые семидесятые годы, когда в стране был заметен определенный рост экономики, расширялись связи с внешним миром — в том числе и западным, и происходила некоторая либерализация и даже вестернизация нравов части населения столицы, центральная улица новой части города, носившая название Зеленая, поскольку была обсажена по обоим сторонам тополями, была застроена множеством ресторанчиков, маленьких гостиниц и постоялых дворов, обычно носивших громкие название «Савой», «Мажестик», «Гран Палас» и тому подобное. В них часто останавливались на постой молодые европейцы, влекомые дешевизной тамошней жизни, доступностью наркотиков растительного происхождения, кажущейся простотой и патриархальностью жизни местных жителей, наличием множества нетронутых западной цивилизацией мест, экзотичностью изделий местных ремесленников, близостью Индии и Непала, казавшихся тогда и кажущихся даже и сегодня многим людям источником истины в последней инстанции и наделенных некоей тайной, прикосновение к которой позволяло якобы решить многие личные проблемы и открыть для себя новые горизонты познания мира и самого себя.
 Автор в окружении бойцов оппозиции. |
Говорить об этом городе, вспоминать его и не сказать о тех запахах, которые пропитывают его кварталы и улицы, — значит не сказать о многом, что там есть.
Как любой восточный город, он уже лишь вследствие своего нахождения на Востоке кажется жителям Европы или России экзотичным и полным тайн. Те запахи, которые там впитываешь или к которым принюхиваешься, которыми наслаждаешься или наоборот, от которых ты затыкаешь нос, если впервые приехал туда издалека, кажутся тебе новыми и непривычными. Хотя по большому счету они и не столь экзотичны, как запахи городов Индии или стран Юго-Восточной Азии. И опять же, так же, как и в случае со звуками этого города, которые, как мне кажется, я ни с чем не спутаю, так и его запахи уникальны и не похожи на запахи любого другого города мира.
Запахов в городе много. Некоторые из них действительно упоительно ароматны и привлекательны. Они будят в душе радостные чувства, похожие на те ощущения, которые бывают у человека, когда он впервые приезжает в новый, неизвестный пока ему город или страну и заранее знает, что все, что он увидит завтра, будет ему интересно, и он это надолго запомнит. Другие запахи тоже надолго остаются в памяти, но не потому, что они приятны, а потому, что вспоминать их не хочется, настолько они тошнотворны и неприятны. К счастью, первых больше. И так же, как и в случае со звуками, каждый район и квартал города пахнет по-своему, и по запаху можно определить, где ты находишься.
Первый запах, с которым знакомится в этом в городе только что прилетевший туда человек, — это аромат шашлыков или, как их здесь называют, кебабов. Их жарят во многих местах, а больше всего в маленьких ресторанах, расположенных в центре города в «кебабном квартале», где таких мест находится более двух десятков. Поскольку кебаб готовят только из баранины, запах совсем не такой, как в отечественных шашлычных и ресторанах, повара которых почему-то часто думают, что самое лучшее мясо для них — свинина; здесь она, как и в большинстве других мусульманских стран, не употребляется, поскольку Ислам относит свинью к разряду нечистых животных, мясо которых непригодно в пищу.
Другой запах, который разлит в некоторых, и прежде всего в центральных, районах города, который запоминается надолго, если не на всю жизнь, — это аромат цветущих роз. Территорию этой страны, а также соседнего с ней Ирана ботаники считают родиной этого красивейшего цветка. Во многих языках, на которых говорят жители страны, само слово цветок и роза звучат одинаково. Это естественно, поскольку для людей, живущих там, цветок — это прежде всего роза, и потом лишь все остальные. Розовых кустов в городе много. Некоторые из них высажены в парках и малочисленных общественных садах города. Однако самые красивые розы цветут в частных садах и садах иностранных посольств. Именно там мне доводилось видеть очень красивые и изысканные розы, в том числе и таких редких и даже невообразимых цветов, как черный, фиолетовый — почти синий и темно-зеленый. При этом каждый розовый куст пахнет по-своему. Особенно сильный, тяжелый и даже одуряющий запах идет от роз во второй половине дня — ближе к закату. Тогда бутоны роз максимально раскрыты. Нагретые безжалостным солнцем в течение дня, они отдают в окружающий их воздух максимальное количество летучих и пахучих веществ, образующих вокруг куста облако аромата, распространяющегося иногда на несколько метров.
 Главная мечеть страны. Фото АПН. |
Город, о котором я вспоминаю и с которым связаны многие годы жизни, расположен на историческом торговом пути из Центральной и Западной Азии в южную часть этого самого большого континента Земли, ответвлявшемся от так называемого Великого шелкового пути, системы трансазиатских торговых путей, связывавших районы Восточного Средиземноморья и Южной Европы со странами и обществами Дальнего Востока. С древних времен, а городу уже более двух тысяч лет, через него в Индию и обратно проходили караваны купцов и торговцев, армии завоевателей, волны народов, переселявшихся из глубин Азии в благодатные долины рек Инда и Ганга, шли пламенные проповедники новых религий, кочевники и многие, многие другие, превращая страну и сам город в проходной двор Азии, место смешения рас, народов, культур, традиций, обычаев и религий. Люди, приходившие в этот город, из которых многие оставались там, приносили туда свои обычаи, традиции и навыки, в том числе и пищевые. А последние напрямую связаны с запахами и вкусом.
Для местной кулинарии, в которой причудливо переплетаются принципы и особенности сразу нескольких кухонь — иранской, центральноазиатской и североиндийской, характерно широкое использование самых разных специй и пряностей, для некоторых из которых нет даже русского названия. В городе есть небольшой квартал. О его существовании можно догадаться, находясь от него на расстоянии в несколько десятков метров. Если вдруг, проходя по одной из улиц, прилегающих к главной мечети города, называемой Мечетью кирпичного моста, именуемой так, поскольку она расположена у такого моста, вы почувствовали тугую, как будто бы осязаемую волну пряных и сладковатых запахов, которую в Санкт-Петербурге можно почувствовать лишь около какой-нибудь кондитерской фабрики или пекарни, то вы не ошибетесь, если подумаете, что за углом расположены лавки и магазинчики, торгующие пряностями. Продают их там не так, как в России или странах Европы — упакованными в бумажные и пластиковые пакеты, металлические или деревянные коробочки, снабженные длинным описанием того, что это такое и в какие виды пищи их можно добавлять, как и когда. Нет. Все проще. На наклоненном в сторону покупателя столе, разделенном на небольшие, похожие на ящички без крышек, отделения, насыпаны кучкой известные и неизвестные совсем пряности и специи. Там можно найти кардамон, корицу, черный и красный перец, ваниль в стручках, семена и сушеные листья мяты, чеснок, тертые сушеные виноградные семечки, мускатный орех, кунжут, анис, шафран, карри, тмин, имбирь, маковые семена, гвоздику, семена горчицы, стручковый перец, кориандр, семена бадьяна, сушеный барбарис, а также многие другие, мало известные у нас специи, такие как зиру — семена дикого укропа, сушеные листья и семена фенхеля, ассафетиду, куркуму, бенгальский грэм, семена пажитника. Много там и специй совсем неизвестных в России. Они не имеют наименования на русском языке и знакомы лишь ботаникам, да и то только по их латинским названиям. В основном это корни, семена, побеги и соцветия растений, произрастающих на юге Индии, островах Индонезии и в странах Юго-Восточной Азии, которые привозят сюда и которые издавна любимы людьми, живущими здесь. Торгуют пряностями обычно сикхи — выходцы из Индии или местные — обычно это убеленные сединами деды, готовые в любой момент прочитать лекцию о том, что представляет из себя та или иная пряность, как ее надо использовать и в какую еду добавлять. Покупают пряности понемногу — буквально по щепотке, а взвешивают их на маленьких, похожих на аптекарские весах. В качестве гирь зачастую используют зерна строго определенных растений, что, впрочем, естественно, поскольку многие из них имеют один и тот же неизменный вес. В странах Востока многие меры веса, применяемые прежде всего для взвешивании драгоценных камней, пряностей, благовоний, лекарственных веществ и ряда других ценных и относительно легких материалов, носят название семян некоторых растений.
 «Лавки древностей». Фото автора. |
Приходя утром на работу, хозяин открывал два навесных китайских замка, которыми крепились к двум штырям в полу старые, ржавые железные жалюзи, которые он потом со страшным скрипом поднимал наверх, обнажая внутренности своего частного предприятия. Открыв его, Феда — а так звали моего приятеля, вытаскивал на свет божий из глубин лавки прилавок, представлявший собой узкий наклонный стол, и устанавливал его перед своим магазином. Сам он садился внутрь лавки на небольшой деревянный помост и начинал раскладывать на прилавке свой товар. Зимой, а в январе- феврале в городе холодно, температура часто падает ниже нуля, Феда тоже сидел в своем магазине. Отопление традиционное. Себе в ноги он ставил керосинку, которая горела практически без пламени. Накрывал ноги и керосинку одеялом и так обогревался. Когда нужно поесть, он просто ставил на керосинку кастрюлю с едой или чайник. Чай здесь, кстати, пьют все время. Летом — чтобы спастись от жары, а зимой — от холода. Кофе — удел представителей крайне немногочисленной вестернизированной элиты.
Мы познакомились с ним случайно. Однажды весной я бродил по оптовому базару. Я люблю это место. Базар — просто большой район города, протянувшийся с севера на юг на два километра и с запада на восток километра на полтора. Лабиринт улочек, лавки с обеих сторон. Склады в подвалах. Конторы торговых фирм на вторых и третьих этажах. Чайханы и ресторанчики, в которых едят и пьют чай, заключают миллионные контракты и договариваются о времени доставки в лавку коробки жевательной резинки. Неумолчный шум. Толпы народа. Машины, ослики и верблюды, с трудом протискивающиеся по улочкам и привозящие в лавки и магазины самый разный товар как местного производства, так и доставленный с другого края земли.
В тот памятный для меня день в городе разразилась сильнейшая гроза, что бывает иногда в начале апреля, когда над городом сталкиваются антициклон, движущийся из глубин Сибири, и муссоны, поднимающиеся в глубь Азии от берегов Индийского океана. Спасаясь от струй дождя, отвесно ливших вниз с какой-то яростной, неостановимой силой, я спрятался под ближайшим козырьком, выступавшим над маленькой лавкой, торговавшей, как мне показалось тогда, какими-то банками, бутылками и коробочками. Постояв под какой-никакой, но все-таки крышей меньше минуты, я посмотрел на небо и понял, что это надолго. Над горами вокруг города блистали молнии, гремели страшные раскаты грома, которые, как оказалось впоследствии, были очень похожи на неизвестные мне тогда звуки разрыва ракет, а еще в большей степени походили на грохот взрыва заминированного автомобиля. С неба лились потоки воды, превращая весь базар в огромное, залитое водой поле, пройти по которому можно было лишь в резиновых сапогах, которых, естественно, у меня не было. Идти куда-либо не имело смысла, да и возможности тоже. Я обернулся и поздоровался с человеком, сидевшем в лавке, как впоследствии оказалось, ее владельцем. Завязался ни к чему не обязывающий, традиционно-вежливый и уважительный разговор, в ходе которого выяснилось, что владельца зовут Феда, что торгует он благовониями и косметикой, что жизнь тяжела и что при короле, хотя он конечно же был не во всем прав, все же было лучше. В общем, традиционный разговор. Ничего особенного, обычная восточная беседа, в ходе которой никто ничего никому нового не говорит, а в основном слушает собеседника и делает при этом вид, что все, что говорит ему его визави, очень интересно. Дождь не прекращался, идти было некуда, и когда мой собеседник предложил мне выпить чая, я не отказался, хотя когда тебе в подобных случаях предлагают выпить чая, это скорее форма вежливости, больше предполагающая, что ты откажешься, а не согласишься. Однако я согласился, да и по глазам Феды было видно, что он внутренне рад моему согласию. Дождь надолго, покупателей нет. Сидеть в лавке скучно. А тут пришел иностранец, говорит по-нашему, рассказывает какие-то интересные вещи, наверное, не очень бедный, может, что-нибудь и купит, в особенности если его хорошо заговорить. Поэтому через минуту на прилавке появились граненые стаканчики, никелированный чайник с только что заваренным пахучим, сдобренным кардамоном чаем из индийского штата Ассам и тарелочка с пакистанскими тянучками — стандартный набор местного гостеприимного хозяина.
Я присел на колченогую табуретку, которую Феда вытащил откуда-то из-под прилавка, предварительно предупредив меня, что она может развалиться подо мной. Чай был вкусен, беседа нетороплива, а дождь все лил и лил. Феда спрашивал меня об СССР — стране, о которой он кое-что слышал. Беседа проходила в середине 70-х годов, когда все, имевшее отношение к этой стране, имело для жителей этого города только положительное значение, и когда СССР казался тем, кто о нем слышал, неким подобием земного рая, страной, в которой не было бедных, больных, все были равны и, наверное, счастливы. По слухам — в СССР не надо было платить денег за жену и у всех было жилье, что уже само по себе ставило страну на недосягаемую высоту. В те уже далекие годы казалось невозможным и невообразимым, что пройдет всего несколько лет, и многое из того, что было связано с СССР, будет для большинства жителей страны иметь преимущественно отрицательное значение, а в ряде случаев звучать даже как ругательство. Вспоминается почему-то сказка о злой принцессе. Все то, к чему она прикасалась, оказывалось как бы заряженным отрицательными качествами.
Феда внимательно слушал мой рассказ об СССР, бывший по преимуществу кратким пересказом прочитанной накануне вечером от нечего делать очередной брошюрки АПН, призванной доказать миру, что лучше СССР может быть только рай земной. Целая пачка этих брошюр валялась у меня в комнате в углу, оставленная мне в наследство прежним жильцом квартиры. Потом Феда стал задавать мне вопросы. Часть из них были наивными; другие — такими, что я даже не мог найти тогда на них ответа. Особенно его поразило то, что в СССР мало мечетей и церквей, и что посещают их в основном пожилые люди. Феда никак не мог взять в толк, как получилось, что в СССР нельзя владеть магазином, что крестьяне работают в колхозах, где им платят зарплату, а продавать они могут лишь только то, что вырастили на своих приусадебных участках — слово, которое я никак не мог ему разъяснить.
Потом наступил его черед говорить о своей стране. Он говорил полчаса не останавливаясь. Многое из того, что он сказал мне, было новым и неожиданным, хотя до этой встречи я по своей тогдашней наивности думал, что все-таки что-то знаю об этой стране. Особенно поэтично он рассказывал о своей родине — маленькой деревне, расположенной в долине самой лучшей по его мнению реки, протекавшей неподалеку от столицы. Дождь постепенно стал стихать, да и чай в чайнике подходил к концу. Однако Феда разговорился и вдруг зачем-то стал рассказывать, испытующе поглядывая на меня, о своем дальнем родственнике — троюродном дяде по отцу, который год назад вступил в какое-то политическое общество, названия которого он не помнил, но которое хочет сделать здесь все так же, как в СССР, и даже лучше. Сказав это, он задал вопрос, который, как мне показалось тогда, долго мучил его. Феда спросил, а не будет ли от тех перемен, которые планируют провести в жизнь люди, подобные его троюродному дяде, жизнь у него на родине хуже. Ведь все-таки его страна и СССР слишком разные. В ответ на это я сказал, что каждый народ должен определять сам свою судьбу, а не копировать чей-то опыт. Феда слушал меня внимательно, но было заметно, что он думает о чем-то своем, мне недоступном, но очень важном для него. Так впервые я узнал о существовании политической партии, чья последующая деятельность, опиравшаяся на помощь СССР, привела эту тихую, мирную, патриархальную и экзотическую страну на грань гибели, заставила треть ее населения покинуть родину, уничтожила там более одного миллиона мирных жителей, превратила ее в мировое пугало, некое подобие современной «империи зла», базу международного терроризма и неиссякаемого производителя наркотиков.
Потом я оказался в этой стране через долгие десять лет. В стране шла война, «достижения революции» защищала не только местная, но и советская армия, многие районы города — в том числе и оптовый базар — гражданам СССР посещать не рекомендовалось. Однако я нарушил эти указания, чаще всего исходившие от тех, кому казалось, что они знают здесь все и вся. Я не мог не пройтись или хотя бы проехать по тем кварталам города, где, как мне тогда казалось, ничего не должно было измениться, и где я мог как бы совершить путешествие в прошлое, увидеть то, что видел раньше. В один из хмурых зимних дней, когда на город опускаются низкие облака, все окутывает плотный, почти ощутимый туман, и все пропитывается влагой, а люди стараются не выходить из домов, я подъехал к оптовому базару. Поставив машину в узеньком переулке, упиравшемся в гору, и попросив владельца ближайшей чайханы присмотреть за ней, я, натянув на голову местную, похожую на берет, шапку, пошел неторопливой походкой туда, где десять лет тому назад у меня было много друзей, где я, кажется, знал каждый переулок, поворот и лавку. Поначалу мне показалось, что, действительно, время не властно над этой частью города. Те же толпы людей, тот же шум, та же жидкая грязь под ногами, лавки, торгующие, как мне казалось тогда, товарами со всего света. Пройдя через узкий переулок, я, как и десять лет назад, вышел на большую базарную улицу и через двести метров подошел к дому, в котором раньше находился «Храм благовоний». Я его не узнал. Дома фактически не было, от него осталась только выгоревшая изнутри коробка. С сожалением посмотрев на место, где когда-то кипела жизнь, я перешел на противоположную сторону улочки и, зайдя в ближайшую лавку, в которой, как и десять лет тому назад, торговали галантереей, завел беседу с ее продавцом. Покалякав о том, о сем минут десять, выпив чаю и купив какую-то совершенно ненужную мне мелочь, я спросил, что случилось с домом напротив и куда делся хозяин «Храма благовоний». Принимая меня по выговору за уроженца западной части страны, он сказал мне, что дом сгорел зимой 1980 г., когда в городе были массовые волнения, центр которых находился рядом с базаром. А о хозяине «Храма благовоний» он лишь сказал уклончиво, что люди, давно уехавшие из города, говорили, что он должно быть ушел в горы, выразительно посмотрев при этом мне в глаза. В те годы это означало одно — подался к партизанам.
Поговорив еще минут пять, я, поблагодарив галантерейщика за чай, ушел. С тех пор о Феде я ничего не слышал. Хотя однажды, летом 1992 г., когда в стране уже все изменилось, прошлый, поддерживаемый ранее СССР режим пал — и к власти в стране пришли те, кого ранее у нас в стране называли бандитами и вооруженной оппозицией, во время одной из пресс-конференций, которую устраивали новые власти, мне в какой-то момент показалось, что я увидел моего старого знакомого из «Храма благовоний». Это была пресс-конференция нового министра обороны страны (погибшего в сентябре 2001 г. в результате взрыва бомбы), удачливого командира партизан, прославившегося своими успехами в боях, за уничтожение которого командование советских войск обещало сразу же представить того смельчака, который это сделает, к званию Героя Советского Союза. Среди ближайших сподвижников, тесной стеной окружавших их командира, когда они вошли в зал, где собрались корреспонденты, мне показалось, я узнал и Феду. Хотя, конечно, мне могло это и показаться. Прошло много лет. У него, как и у всех партизан, была длинная борода. Наверное, изменился и я. Однако во время пресс-конференции человек, которого я принял за Феду, довольно пристально смотрел на меня, а в какой-то момент как будто бы даже и подмигнул мне. После окончания пресс-конференции, окружив своего командира тесным кольцом, партизаны гурьбой вывалились на улицу, и больше человека, которого я принимал за Феду, я не видел. Что с ним случилось потом, я не знаю. Хотя один из моих друзей и говорил мне потом, когда я уже уехал из страны, что я действительно не ошибся и в тот день видел именно Феду.
Другой запах, который мне хорошо запомнился в том городе — это запах, пропитывающий некоторые самые узкие, практически никогда не освещаемые солнцем улицы «старого города». Это запах высохших или быстро подсыхающих в жарком и сухом климате фекалий. Именно улицы «старого города» сохранили в себе этот специфический аромат — и в прямом и переносном значениях этого слова — старины. Когда прогуливаешься по его узеньким улочкам и переулкам, кажется, что ты перенесся назад на двести или даже триста лет. Вдоль узеньких улочек, на которых с трудом расходятся два всадника и куда не может въехать автомобиль, стоят одно-, двух- и трехэтажные дома, сделанные на манер фахверковых построек Западной Европы. Стены домов сбиты из установленных крест накрест и наискосок деревянных брусьев, между которыми имеется значительное расстояние, заполненное саманным кирпичом. Таким образом достигается относительная дешевизна постройки — дерево дорого, — а также ее устойчивость во время землетрясения — явления здесь частого. Вторые и третьи этажи выступают над первыми, нависают над ними, создавая подобие обратного уступа. Туалеты, если так можно назвать маленькие комнатки с отверстием в полу, от которого в сторону улицы отходит керамическая или деревянная труба, часто размещены на вторых и третьих этажах. В углу такой комнатки стоит кувшин с водой, а иногда на гвоздик повешен рулон туалетной бумаги. Вот и все. Просто и незатейливо. Все, что вытекает из трубы, падает прямо на землю с высоты второго и третьего этажей. Единственное, что спасает прохожих от «прямых попаданий» так это то, что туалеты обычно расположены несколько отступя от красной линии улицы — в той ее части, которая находится на границе домовладений, представляющей нечто похожее на маленькое углубление в стене дома. Все попадающие на улицу отходы жизнедеятельности человека стоят больших денег. Ежемесячно такие выгребные ямы объезжают на маленьких тележках, запряженных осликами, местные золотари. Они покупают их содержимое у владельцев домов и вывозят его на пригородные поля, где с выгодой для себя продают местным крестьянам, а они потом доставляют экологически чистые овощи, выращенные с использованием этих органических удобрений, на городские базары, где овощи пользуются неизменным спросом.
И есть еще в этом городе другой, также запоминающийся запах, который можно «унюхать» во многих его местах. Это запах пресного теста. Он говорит о том, что где-то рядом расположена местная булочная, а точнее, пекарня, поскольку хлеб продают там, где его пекут, хотя в городе и есть большой хлебокомбинат, который производит низкокачественный, но дешевый хлеб для нужд армии, пользующийся популярностью у местных бедняков вследствие его низкой цены. Однако все, кто могут, предпочитают хлеб, выпеченный «за углом», поскольку он очень вкусный и у него есть только одна свежесть — горячая, только что выпеченная. В каждом городском квартале есть такая пекарня, являющаяся одним из центров его общественной жизни. Выпекать хлеб в такой пекарне начинают рано утром. В шесть утра выпечка хлеба и торговля им в самом разгаре. Потом часов около двух дня наступает маленький перерыв, и опять вечером часов до восьми торговля идет во всю. Хлеб этот выпекают без дрожжей, и поэтому его вкус и запах, не говоря уже о форме, сильно отличаются от того, к которому мы привыкли в России.
Многое изменилось в этом городе и стране. Исчезли некоторые старые и привычные звуки и запахи. Появились новые звуки и запахи, которые нельзя спутать ни с чем иным. Это звуки и запахи войны. Раньше казалось, что война, этот город и страна — понятия несовместимые. Однако оказалось так, что в жизни этой страны есть место всему, в том числе и войне.
В городе появились новые звуки и запахи, которые ранее здесь были неизвестны. Их много, и они все очень разные. Рассказывать о них трудно, да и не очень-то приятно, Война пахнет почти везде одинаково — это запах сгоревшей взрывчатки и пороха, дыма, выхлопных газов боевой техники, окровавленных бинтов, крови и дерьма.
Звучит война тоже похоже — в какой бы части земли она ни шла. Здесь, в этом городе, это грохот взрывов ракет, будущее место падения которых можно иногда угадать по противному, шелестящему звуку, который они издают в полете. Сухие, отрывистые звуки взрыва заминированных автомобилей, всегда неожиданный и поэтому вдвойне неприятный, отрывистый стук выстрелов — разный у разного типа оружия, раскатистый рев запускаемых ракет, бьющий по ушам отрывистый звук преодолевающего звуковой барьер самолета, чавкающий звук лопастей низко летящих вертолетов, резкий окрик солдат блок-постов, который слышен, когда подъезжаешь к посту в комендантский час, и бойцы напряженно вглядываются в приближающийся автомобиль, наводя на водителя машины уже взведенный автомат.
Из этих звуков войны мне почему-то больше всего запомнился отрывистый, как удар железа по железу, звук выстрела танковой пушки. Танк этот подъехал под окна моего дома в тот день, когда в город вошли отряды вооруженных людей, и бывший режим пал. Этих людей называли в нашей стране по-разному, но всякий раз, в зависимости от складывавшейся политической ситуации, содержание используемого термина смягчалось. Начинали со слов «бандиты», закончили термином «бойцы вооруженной оппозиции». Намерения командира танка поначалу мне были не совсем понятны. То ли он приехал охранять нас, то ли по приказу свыше пойдет на штурм дома. Однако переговорив с ним, я понял, что пока непосредственной угрозы нет. Он радостно сообщил мне, что приказа на уничтожения дома, в котором мы жили, еще не поступало. Это успокаивало.
Вечерами, за пять минут до начала вечернего намаза, бравый танкист — кстати, выпускник казанского танкового училища, заблаговременно перешедший в стан вооруженной оппозиции — праздновал победу. Он поднимал вверх — до упора танковую пушку, наводил ее куда-то поверх гор и стрелял. Потом вылезал из башенного люка, радостно смотрел по сторонам, спрыгивал вниз и, если я находился где-то поблизости — а это чаще было так, поскольку в городе действовал комендантский час, а окна моей комнаты были в аккурат напротив танка, — на русском языке, знанием которого он любил щегольнуть, просил у меня закурить.
Таким мне запомнились звуки и запахи Кабула — столицы Афганистана.
С.Е.ГРИГОРЬЕВ