Книжная лавка: петербургский Текст

«Колыбелью мне была Россия...»

«Как раковина говором моря, так полнятся невским плеском рождённые в нашем городе слова. Есть на них какой-то особый отсвет белёсых ингерманландских ночей, есть определённый, геометрический пафос строфы, есть целый цикл тем, симфонически рождённых в грозе и буре...» — так в 1923 году писал Всеволод Рождественский, определяя петербургскую школу молодой русской поэзии. Основой для такого суждения явилось традиционное для тех лет противопоставление Петербурга и Москвы как двух полюсов русской культуры.

Специфику петербургской поэзии пореволюционной эпохи во многом определило влияние акмеизма — явления исключительно петербургского, связанного с литературной и педагогической деятельностью Гумилёва. Многие петербургские поэты этого времени были связаны с Гумилёвым как «поэтически» (поэтика), так и биографически — например, посещали его студию. Ещё одной «координатой» молодой петербургской поэзии двадцатых годов была фигура Блока. С 1921 года имя Блока не только стало знаковым для определения целой культурной эпохи (ср. позднейшую формулу: «трагический тенор эпохи»), но и прочно вошло в ономастику петербургского текста, чему подтверждением служат и публикуемые ниже стихи. Имена Блока и Ходасевича, воспринятые автором этих стихов уже как символы исчезающей культуры, равно как и набор литературных и мифологических ассоциаций — от Ветхого Завета до Цветаевой — свидетельствуют о причастности к тому короткому фрагменту петербургского текста, когда трагические коллизии эпохи были восприняты как культурная и едва ли не вселенская катастрофа, а маргинальный статус творца — хранителя духовных ценностей — как нечто необходимое в повторяющемся историческом цикле. Вероятно, именно это имел в виду Вс.Рождественский, утверждая, что революция внесла в сознание петербургских поэтов «прекрасное, ни с чем не сравнимое чувство полной свободы от времени и пространства».

Летом 1920 года в Петрограде было создано отделение Всероссийского союза поэтов, председателем которого стал Александр Блок. В феврале 1921 Блока на этом посту сменил Гумилёв, но после смерти последнего Союз на несколько лет прекратил свою деятельность. В 1924 Союз поэтов возобновил свою работу на прежних принципах: главным критерием для приёма в это объединение служила не приверженность к какому-либо направлению или кружку, а профессионализм и деятельное участие в литературной жизни.

О работе возрождённого в 1924 году отделения Союза поэтов даёт представление архив этого объединения, хранящийся в рукописном отделе Пушкинского дома (фонд 491). Наибольший интерес представляют многочисленные анкеты и заявления писателей, поданные ими при вступлении. Здесь же хранится немало рукописей произведений ленинградских поэтов 1920-х годов. Дело в том, что для вступления в Союз необходимо было предоставить образцы сочинений, которые оценивала специальная комиссия. Среди этих материалов моё внимание привлекла изрядная подборка стихотворений некой Веры Кровицкой. Стихи Кровицкой несколько раз появлялись в петроградских-ленинградских альманахах двадцатых годов, однако отдельной книгой не выходили.

Вероятно, стихи были поданы на рассмотрение одновременно с анкетой, заполненной 12 марта 1925 года. Из неё мы узнаём, что Вера Яковлевна Кровицкая родилась 23 декабря 1903 года (старого стиля?). Национальность — иудейская, образование — высшее, работала юристом в юридической консультации Московско-Нарвского района, проживала на Разъезжей улице, дом 6, квартира 6. В этом доме на Разъезжей улице семья Кровицких жила и до революции, отец поэтессы был владельцем типографии. 22 апреля 1925 года Кровицкая была принята в действительные члены Союза поэтов на основании отзывов о её стихах Вс.Рождественского, Н.Тихонова, А.Крайского и Е.Полонской:

Вера Кровицкая вполне владеет языком поэзии. Надо принять.
Вс.Р.

Принять в Союз можно — пусть будет одним «нео-классиком» больше.
Н.Т.

Хорошие стихи. Лучше, чем у других. Принять.
А.Кр.

Принять.
Полонская.

Стихи и анкета Веры Кровицкой находятся в папке «Выбывшие из Союза поэтов». Последняя известная нам её публикация — три стихотворения в альманахе «Ларь» (Л., 1927). О дальнейшей судьбе поэтессы нам, к сожалению, ничего не известно.

Алексей Дмитренко

* * * Нет у меня ни родины, ни Бога, Но ты меня не смеешь упрекнуть, Что родилась я нищей и убогой И на Восток не отыскала путь. На мне морщинами легли дороги, Но помню я, как полдень был палим, И как песок сжигал босые ноги, И как вошла я в свой Ерусалим. Но колыбелью мне была Россия, А пологом холодный Петроград. И гибнут виноградники сухие, И в Сепфарисе одичал мой сад. (впервые: Литературные вечера. Вечер первый. Пг., 1923) * * * Забрызганные, рваные галоши, Коричневые складки башлыка, И даже рот мучительно изношен, Как полы серенького сюртука. Не для любовной, ненасытной муки, Кующей радостные чудеса, Целую отмороженные руки, Слезящиеся трогаю глаза. Не для него слагалась Песня Песней, Но дал ему премудрость Соломон. И вот на этот пол, покрытый плесенью, Цветами падает библейский сон. И вижу я: по лестнице высокой, Пропахшей щами, кошками, людьми, Проносит он желтеющей осокой — Большое сердце гордой Суламифь. 1923 * * * Ты перепутал улицы прямые Смоленска, Петербурга и Москвы. И стал единым городом России Твой Китеж на холодном дне Невы. Как в новый улей маленькие пчелы, Так в город твой толпа бродяг вошла. И слышу я, как под водой тяжелой В твоем Кремле звонят колокола! Мой рот сожжен твоим бессмертным словом, Твоя рука легла на мой порог, И всё смешалось на снегу лиловом: Россия, Ты и Александр Блок. 1923 * * * Смотри, как деревянными крылами Трепещет предрассветное окно, И как большими желтыми глазами Глядит заря сквозь серое сукно. А мне не встать, не закричать от боли, И голова и ноги тяжелы, И на губах горячий привкус соли, И между глаз гудение пчелы. Не подходи, не трогай мое тело, Не стой над переломленной душой. Мне куковать твоя любовь велела, И в чреве дочь, замученная мной. (впервые: Литературные вечера. Вечер первый. Пг., 1923) Э.А.И. Взяла фонарь и вышла в тьму босая Знакомый след на отмели искать. Маяк в снегу. Фитиль перегорает. Вернись и ляг в остывшую кровать. Придет сама. И ты увидишь снова Холодный свет на тусклом потолке, И первое, единственное слово Замрет на воспаленном языке. 1926 (впервые: Ларь. Л., 1927)

* * * И трость моя в чужой гранит Неумолкаемо стучит. Вл. Ходасевич Перевязать тугие косы бантом, Как будто юность ждет нас впереди, Так трудно жить с душою эмигранта И красным сердцем в маленькой груди. Земля и солнце пахнут мертвым телом, А мне досуг, когда иду ко сну, На аспидной доске кусочком мела Чертить давно забытую страну. Два бубенца. Синайская долина. Опять Иисус с Марией на осле. Туман. Рейхстаг. Сырой асфальт Берлина. И голос Ходасевича во мгле. 1923 * * * Не знаю кем, бродягой или вором, Без шапки, без жены и без огня, В осенний дождь, под сломанным забором, В свой смертный час ты позовешь меня. Моя душа сожженная, пустая Твой горький крик подхватит на ветру, И где-нибудь под небом Уругвая Я рот от губ ненужных оторву. Мелькнет на миг бисквитное печенье, Холодный блеск фруктового ножа, И тело вдруг почувствует паденье В пролет окна шестого этажа. 1923 * * * Воздвигнет завтра Гвидо да Паленто Тебе великолепный мавзолей, И ляжет в царство дантовских теней Дорога, как готическая лента. И я войду неслышными шагами В прохладные равеннские леса Зажать ликующие небеса Тысячелетними руками. Пусть ты не Дант, и я не Беатриче, И голос твой я слышать не могу, Но на горячем, розовом снегу Моя душа твою, как ворон, кличет. Ведь всё равно сойдутся губы наши, И тело ритм божественный поймет, Когда любовь, как ароматный мед, Из опрокинутой прольется чаши. 1923